Эту мысль подсказала ей Верунчик. Та всегда была в курсе всех городских новостей, приносила их на хвосте в отдел, и бодро стрекотала целый день, создавая легкий звуковой фон, на который, как на белый шум, никто уже не обращал внимания. Достаточно было иной раз подать ответную реплику или просто поугукать, и речь Верунчика катилась дальше, как ручеек по камушкам. Анна Леопольдовна пересекалась с Веркой Новиковой всю жизнь, та с завидной и абсолютно непредсказуемой периодичностью выскакивала перед ней. Жили в соседних дворах, но не дружили, Верка гоняла с пацанами на велике, тихая Аня воспитывала своих кукол под большой деревянной горкой. Когда Анна уже училась в Ленинграде на третьем курсе истфака, на общежитской кухне она вдруг нос к носу столкнулась с Веркой, первокурсницей. А на пятом, Анна тогда была в комитете комсомола факультета, ей пришлось принимать участие в разбирательстве личного дела Верунчика. Та едва не вылетела из института. А все ее длинный язык и, как всю жизнь считала, Анна Леопольдовна, короткий ум.
С ними училось тогда много колумбийцев. Колумбийцы были ребята дружные и веселые, постоянно собирались в общаге большими компаниями, и – песни-пляски до утра. Ясно дело, кое-кому и спать мешали. И Верунчик заявилась однажды на этот вечный праздник жизни и в порыве борьбы за справедливость и спокойный сон бухнула, что ночь уж на дворе и пора заканчивать этот ихний КОЛУМБАРИЙ. И кто-то из них оказался настолько знающим русский язык, что понял смысл, и изобиделся. И нажаловались колумбийцы на Верку, и получила она по полной программе за нарушение принципов интернационализма и оскорбление, наоборот, национального достоинства и чувств наших иностранных товарищей. Но все-таки не вылетела, потому что, хоть осуждали вслух строго, но в душе было смешно. И кстати, словечко то, «колумбарий», надежно закрепилось в общежитской среде, но произносилось теперь лишь среди своих.
А непотопляемый и неунывающий Верунчик рулил по жизни дальше. На пятом курсе она вышла замуж за какого-то араба, сирийца, кажется, и уехала с ним. Нет, вовсе не в жаркие страны. Молодожены рванули в Финляндию, Верка вдруг вспомнила, что она финка по бабушке, и даже знает пару детских песенок на родном языке. А с мужем-иностранцем все выходы из Союза открыты. Прожили они там не мало лет, но, видимо, муж ее так и не адаптировался к холодам, и покорный зову крови и пустыни, однажды засобирался на родину. И Верунчик тоже решила ехать на родину. На свою. Наскоро разведясь, побросав немудрящие шмотки, к которым всегда была равнодушна, в пару чемоданов, она приехала в их тихий город, в свою старую квартиру к своей старой матери. И однажды опять выскочила перед носом Анны Леопольдовны прямо на пороге отдела древнерусской живописи.
Кататься на коньках Верунчик не умела, но она всегда с готовностью хваталась за любое, казавшееся ей увлекательным, дело, даже если не петрила в нем ни уха, ни рыла. Так что, можно сказать, сегодняшняя идея отправиться в Ледовый, это была ее, Веркина идея.
Первая тайна
Все, добрались, получили прокатные коньки, сгрузили все сумки с вкусняшками в камеру хранения («Часок покатаемся и поляну накроем, я, девочки, местную кафешку забронировала», – воодушевила всех Анна Леопольдовна) и покатили. То есть по-настоящему покатила Наталья. Высказав все подходящие к случаю сентенции: «Старый конь борозды не испортит», «Талант не пропьешь», а заодно и «Красоту, ее не спрячешь», она плавно поехала по кругу, широко разведя руки. Все быстрее и быстрее, словно сначала приноравливаясь ко льду, а надежен ли, а не коварен ли, и вот поверила и полетела, и вдруг закружилась на месте здоровенной сиреневой юлой, поехала спиной вперед и раз(!) прыгнула. Может быть кто-то сказал бы, что похожа она больше всего на циркового тюленя, но Лизе казалось, что это очень красиво. Сама она обувала белые высокие ботинки с длинными-предлинными шнурками, путалась в них, и, если бы не Женя, проколупалась бы с ними половину отпущенного им времени. Когда Лизе удалось, перебирая руками по бортику, дойти до калитки, туда как раз подъехала Наталья. Она улыбалась, раскрасневшись и помолодев лет, бог его знает, на сколько лет, все равно это запредельная старость:
– Ну что, Лизавета, поехали?
– Да я не умею, Наталья Николаевна.
– Да ты не бойся, девонька, на льду все падают. И ты упадешь. Так что и бояться нечего. Упадешь и поднимешься. В детстве что ли не каталась?
– Не каталась.
Куда ей. Мама не разрешала. Ленуся, тетя Лизочкина, взяла ее один раз на каток зимой, Лизе тогда лет десять уже было. А потом у нее воспаление легких случилось. Как мама тогда ругалась! На Ленусю, конечно, не на Лизочку. И больше ни-ни, ни коньков, ни лыж: «Девочка слабая, пневмония три(!) раза уже была, в гроб ее вогнать хочешь?!» Лизочку с четырех лет на танцы водили, это и красиво, и для фигуры хорошо, и в помещении.
Лиза танцы ненавидела. Девочек в купальничках черных и юбочках из тафты ненавидела. И себя в такой же юбочке в зеркале ненавидела. Но не спорила, ходила. Пока мама с Ленусей на какой-то их концерт в местном ДК не пришли и не посмотрели. У них преподавательница была на Айседоре Дункан помешана: «Импровизация… Слушаем музыку, чувствуем ее… Видим образ… танцуем его…» Эту импровизацию к концерту они репетировали полгода. И вот на первом плане девочки постарше красиво движутся под какой-то ноктюрн, а во втором ряду те, что поменьше, и Лиза крайняя слева. В музыку она не попала ни разу, двигалась угловато, поворачивалась не в ту сторону, куда все. В общем, Ленуся потом смеялась, а мама тащила ее за руку домой, бежала рысью, будто опаздывала куда, и молчала. И дома уже: «Это, вообще, что? Ты сколько лет уже на эти танцы? И что? Ты же пляшешь с грацией прострелянного навылет шезлонга!» Когда в маминой речи возникла пауза, Лиза тихо сказала: «Айседор из меня не вышел» и демонстративно вздохнула. Она ликовала: «Конец! Конец танцам! Больше мама ее туда не поведет. Позориться не захочет».
– Вот, держись, – Наталья подтолкнула к Лизе большого пластикового мишку, с двух сторон из него торчали черные ручки, – только не дави сверху сильно, опрокинется.
Лиза толкнула слегка медведя вперед, переступила ногами. Не поехала, нет конечно, пошла по льду. Наталья не отставала:
– Присядь пониже, ноги-то согни в коленках, на прямых не поедешь. Еще пониже, будто попой стул ищешь. Вот, молодец. Теперь одной ногой толкаешься, на другой скользишь. Вот, вот, умница. И так все время, раз-два… Раз-два…
И Лиза действительно поехала. Чуть-чуть, но скользила. Потихоньку вдоль бортика, но ехала же. Чудо. Теперь у нее была возможность оглядеться. Наталья умчалась к другим. Вон Анна Леопольдовна с Верунчиком, опираясь на таких же мишек, потихоньку ползут. Вон Женька, эта и тут не сплоховала. Она взяла себе не фигурки, а хоккейки, и сейчас лихо носилась, нагнувшись вперед, огромными шагами переставляя длинные свои ноги, тормозила на скорости так, что из-под конька поднимался фонтан ледяной трухи.
На льду они были не одни, хотя народу не много, человек пятнадцать, да еще в одном углу группу совсем маленьких ребятишек тренировала девушка. Каждый раз проезжая мимо малышни, Лиза притормаживала. Подумать только, совсем крохи, лет по пять, сами-то чуть выше конька, а выделывают всякие фигуры, перепрыгивают с ножки на ножку, повороты, вращения, «пистолетик», «ласточку», «фонарик», «дорожку». А тренерша, молодая совсем, младше Лизы, им показывает, как делать, и все время: «умничка, зайка», «вот так, зайка, смотри…», «прыгай, зайка, не бойся, у тебя получится…» И улыбается им. И видно, что искренне. «Вот бы и мне так», – думает Лиза, и, проезжая мимо, тоже улыбается и малышам, и этой девушке.
Когда сеанс закончился, Лиза догнала уходящую со льда тренершу и окликнула ее:
– Подождите!
Та обернулась, стоя в открытой калитке:
– Да?
Лиза подъехала со своим медведем, с грохотом врезалась в борт, судорожно схватилась за него:
– Вы не могли бы со мной так позаниматься?
Девушка явно удивилась:
– С вами? Я только маленьких тренирую… Если хотите, я вам дам телефон, вам подберут инструктора.
Лиза сразу увяла, поняла, что зря и заговорила. Подберут инструктора… Она не хотела какого-то инструктора. Она хотела с этой улыбчивой девушкой.
– Спасибо… Не надо.
Она снова уцепилась за медведя, развернулась догонять своих.
– Постойте, – девушка окликнула ее, – если только по вечерам… Вам вечером удобно?
Лиза резко крутанулась, оперлась на мишку, и тут он рухнул, увлекая ее за собой. Лиза упала, больно стукнулась локтем, уселась на лед. Девушка подъехала к ней:
– Не ушиблись?
– Ушиблась. Больно очень. Вот локоть.
– Заниматься не передумали?
– Не передумала.
– Тогда вставайте на коленки, с колен подниматься удобнее.
И только, когда Лизе удалось встать сначала на четвереньки, а потом на колени, протянула ей руку, помогла встать.
– Ну вот, первый урок, как вставать, вы уже прошли. На втором научу вас падать правильно. Давайте во вторник что ли, приходите в шесть. Меня Вероника зовут.
– А меня – Елизавета.
Она всегда хотела быть Елизаветой. Гордо нести царственное имя. Но не получалось. Никто не звал ее так. Мама с папой звали Лизонькой, Ленуся вслед за бабушкой Томой – Лизок, Лизочек. Ну а все остальные – Лизой. Но представлялась она всегда Елизаветой.
С Вероникой тоже не получилось, уже на первом занятии она стала «Лиза, зайка».
***
Все лето Лиза бегала по вечерам на тренировки. Три раза в неделю, по вторникам, четвергам и пятницам. Получалось у нее не особо, но она не переживала. Даже гордилась своими успехами, вот прошлый раз перебежка никак не шла, а сегодня, пожалуйста, получилось. То вообще не могла ногу даже приподнять, «страшно, как я на одной задом поеду?», а теперь едет, и даже чуть прогнувшись в спине, и руки красиво разведены. Лиза считала, красиво. И Вероника, Ника, хвалила: «Умничка, зайка, у тебя получается». Ну и ругала, не без того: «Лиза, зайка, это же ласточка, а не вешалка, прогнись, ногу выше. Давай, зайка, постарайся».
Отпуск летом Лизе не предложили, но в этот раз она не огорчилась, ей было хорошо. А дома она ничего про свои занятия не сказала. Незачем. Мама переживать будет: «Это очень травматичный спорт. Ты понимаешь, что ты делаешь? А если ногу сломаешь? Перелом шейки бедра, и все: ты – инвалид на всю оставшуюся жизнь».
Новые, очень дорогие, за двенадцать тысяч, коньки, купленные в профессиональном магазине «Фигурист»: кожаный белый ботинок, гелевое нутро, индивидуально на твою ногу формируемое, стальные австрийские лезвия, грамотная профи-заточка, настоящее богатство – хранились у Ники.
– Понимаешь, не хочу домой нести, сразу начнут меня воспитывать. Можно, нельзя. Мне скоро тридцатник, но я же единственный ребенок, я одна, а их много: мама, папа, Ленуся, бабушка Тома. Вот они до сих пор и играют в меня. В дочки-матери. Не хочу их огорчать. Игрушку отнимать.
– Да не вопрос, зайка. Я на машине. Буду возить твои конечки. Не на горбу же таскать.
Эта тайна, первая в ее сознательной жизни настоящая тайна, словно поднимала ее над окружающими. Они думали, перед ними все та же Лиза, та, которую они прекрасно знают, видят каждый день, та к которой они давно привыкли и не ждут от нее каких-то сюрпризов. Но она-то знала, что она вовсе не та серая музейная мышь. Серая музейная мышь осталась далеко, прошедшие три месяца превратились для Лизы в сотни световых лет, и разглядеть из своего настоящего ту невзрачную мелочь она была не в состоянии.
Как-то вдруг Лиза осознала, что дружит с Никой. Не просто занимается с ней на льду, а именно дружит. И разговаривать с ней было гораздо интереснее, чем с Женей. Она была другая, смотрела совсем другие фильмы, читала другие книги. Умберто Эко, не читать которого было дурным тоном, Ника отрицала всего и целиком: «Такие талмуды читать? Ну уж нет. Я за всю свою жизнь через один не проползу. Что «Имя Розы»? Ну да, я фильм видела. Класс! Нет читать не буду. Зачем сравнивать? Я что, зарплату за это получаю? Кина? вполне достаточно». Простенькая и незамысловатая, неспособная долго задерживать внимание на серьезном предмете, поскакушка? Да, именно такой она и казалась Лизе поначалу. Но ведь она была спортсменкой, настоящей, даже медали брала в молодежке в танцах на льду. А этого с кондачка не ухватишь. Годы работы в загородке. Одна и та же работа каждый день, одна и та же ледяная загородка, одни и те же элементы. Элементы те же – уровень выше, всё выше. Повтор за повтором, раз за разом, год за годом.
Но была в этой девушке легкость, та легкость, что так не хватало самой Лизе. Ника жила словно бегом, все куда-то спешила, и всему радовалась. Сначала Лиза думала, что ей просто нравится работа, тренировать детишек, но потом ей стало казаться, что Нике вообще все нравится. Солнце светит – ура! Дождь зарядил на целый день – класс, машинка помоется. Полная группа на занятие собралась – круто, лишний червонец карман не тянет. Почти никто не пришел, гриппуют или по дачам поувозили – о, вообще песня, смогу ребятишек новому элементу обучить, в толпе-то трудно, а так до каждого доберусь. И все время у нее звонил телефон, все время она была кому-то нужна. «Да, зайка, да, конечно…, обязательно…, заметано», – она всегда соглашалась с чем-то в трубку, Лиза ни разу не слышала, что бы она кому-то в чем-то отказала. Соглашалась, бежала куда-то и улыбалась.
Зато музыку Ника слушала самую мрачную, тяжелую, вязкую, неблагополучную, зовущую в темные миры, в вывернутую реальность, в опасную глубину подсознанья.
