Но здесь все было по-другому. Этим девицам было плевать на все, и осознание собственной тупости их нисколько не расстраивало. Или они владели каким-то высшим уровнем скудоумия, что даже не догадывались о своей глупости. Они абсолютно точно не понимали смысла всех моих язвительных тирад, только догадывались, что я указываю на их изъяны. То есть я их оскорбляю, и реакция на оскорбления у таких людей всегда одна: показать свое превосходство силовыми методами. А я просто позволяла себя избивать, даже не сопротивлялась. Боец из меня все равно был никудышный. Хотя дело даже не в этом.
Однажды я, как это называется, «дала сдачу». Это было не здесь, и мне тогда было всего двенадцать лет. Можно сказать, моя первая драка. Я даже не помню, как звали ту девочку, только помню, что она налетела первой (хотя этот сценарий в моей жизни неизменен), и она была гораздо габаритнее меня (и этот почему-то тоже). Она выворачивала мне руки, рвала волосы и била по ребрам. И вот в какой-то момент я возьми да и вмажь ей прямо в центр ее мясистого лица. Помню, она завизжала, как дикая, хотя пока она меня мутузила, я даже не пискнула. И у нее как-то неестественно много крови полилось, я даже не поняла, откуда именно: то ли из губы, то ли из носа. Она быстро закрыла лицо ладонями и убежала.
Все происходило на школьном дворе, и вокруг нас к тому времени собралась большая толпа. Когда я ее ударила, все начали подбадривающе кричать и улюлюкать. Когда она убежала, кольцо сжалось вокруг меня. Меня хлопали по плечам, все улыбались мне и кричали, какая я крутая. Все, даже старшеклассники.
Помню, я долго стояла и тупо пялилась на свой все еще сжатый кулак, и не понимала, чего это они все так радуются и восхищаются мной. Что я такого сделала? Я бы гордилась, если бы та девочка убежала после моих слов. Вот тогда я бы победила. Но она убежала не от слов. Я и сказать-то ничего не успела. Она налетела на меня за то, что я якобы нагло пялилась на нее. А так, я ведь всего-то ударила. Я не добралась до ее нутра, я всего лишь немного покорежила ее плоть. Это ничего не значит, я не победила. Это было мерзкое чувство: чувство поражения.
Вот так. С тех пор я больше никогда никого не била и даже не отбивалась.
И когда Милана и ее компашка избивали меня, я не чувствовала ни поражения, ни унижения. Они ведь не добрались до меня, они всего лишь покорежили мою плоть.
И хотя покореженная плоть давала о себе знать все больше и больше, я не могла остановить свои словоизлияния в их сторону. Я не могла просто сдаться. И Милана не могла. Вот так мы и боролись друг с другом разными орудиями, которые не брали ни ту, ни другую. И конца и края этому не было.
Глава 2. Как я здесь оказалась
Мне пятнадцать лет, и меня зовут Анна Васильева. Знаю, с этого стоило начать. Но вы уж извините, мне ведь пятнадцать, и я бываю импульсивна и непоследовательна, а еще асоциальна. Именно так и написано в характеристике в моем личном деле ученицы школы-интерната для трудных детей имени Святого Владимира.
Вы, наверное, хотели бы узнать, как я здесь оказалась. Хотя кто это вообще «вы»? Я, конечно, не специалист в этом, но, кажется, обычно люди в своих личных дневниках не делают обращений к несуществующей публике.
Хотя, может быть, я стану знаменитой… хм… актрисой? Не, это точно нет. Или художницей? Тоже мимо. Стану знаменитой… Хм, в какой же сфере мне бы прославиться? Да ладно, стану знаменитой и слегка чудаковатой кем-то-там. И, разумеется, буду скрывать свое убогое прошлое. А после моей смерти кто-нибудь найдет и опубликует вот этот самый дневник. И это станет скандальной сенсацией.
А быть может, по ночам по интернату снуют эльфы-домовички и в свободное время читают секретные тетрадки девочек. А тут бах! Я обращаюсь в этой самой тетрадке прямо к ним. То есть к вам! Ну что, попались? Раскрыла я вас, мои маленькие ушастые друзья?
Шучу. Я пока еще не до такой степени спятила. Хотя вариант с домовичками и то вероятнее, чем первый.
Думаю, что интернатовская психологиня нашла бы куда более прозаичное объяснение моим обращениям в дневнике: сказала бы, что это прямой указатель на какое-нибудь блабласивное расстройство, что вкупе с моим асоциальным поведением абсолютно точно указывает на какое-нибудь блаблационное отклонение. Точно. Надо бы эту тетрадочку получше прятать, а то мне еще в психушке оказаться не хватало. Хотя, может быть, там поспокойнее.
В этом месте, кстати, еще до того, как оно стало школой-интернатом для трудных детей имени Святого Владимира, был пансионат для душевнобольных имени Святого Владимира. Ох, бедный Святой Владимир! Ну и натерпелся же он, глядя на нас всех. Хотя ему там, наверху, наверное, не так уж и плохо.
Но я отошла от темы.
Итак, школа-интернат для трудных детей имени Святого Владимира, и как я здесь оказалась. Начну с того, что все находящиеся здесь дети не сироты, как вам могло бы показаться. У нас у всех есть родители, какие-никакие, и они от нас не отказывались. Ну, или точнее будет сказать, официально не отказывались. По сути же, им по барабану на нас, иначе ни один родитель не отправил бы ребенка в это место. Ну да ладно.
В общем, это просто школа, в которой дети еще и живут. А на каникулы мы отправляемся домой.
Помню, когда мне было двенадцать, моя семья была почти нормальной. Моя мать почти вышла замуж за нормального человека и почти устроилась на нормальную работу, и почти завязала со своими пагубными привычками. Почти… Но сейчас не о ней. Так вот, тогда, в период, когда мое детство было наиболее близко к понятию «беззаботное», я очень любила один сериал, который шел по телевизору в 16:30 (о, даже время помню). Сериал был как раз таки о подростках, которые жили в закрытой школе-интернате.
Главные героини – три подружки, живущие в розовой комнате, заваленной плюшевыми мишками и блесками для губ. Они ходили в коротеньких клетчатых юбочках, белых рубашках и пиджаках с вышитой эмблемой школы. После уроков они сидели в своем розово-плюшевом раю и обсуждали мальчиков. Или гуляли по огромной территории интерната, вечнозеленой и солнечной, со стрижеными кустами и рыбками в пруду. Просто земля обетованная. И все это без бесконечно ворчащих родителей и скучных обязанностей по дому. Представляете? Как же я тогда мечтала попасть в такое место…
«Бзззз! Вшжжж!» – от звука дрели где-то внизу в моей комнате задрожали стекла, и тряпица вывалилась из дыры в окне. Поток воздуха со свистом пронесся по комнате.
О, завхоз!
Да, в нашем интернате он же и рабочий. Сам отдал поручение – сам же и выполнил. Удобненько, знаете ли. И ни перед кем отчитываться не надо. Где уж там до рыб в пруду?
Пойду скорее поймаю его, чтобы он, наконец, посмотрел мою батарею.
В общем, так как я застигла нашего завхоза-разнорабочего врасплох, и он не успел придумать отговорку: обед уже закончился, а до конца рабочего дня было еще много времени, ему ничего не осталось, как посмотреть мою злосчастную батарею.
Однако ситуацию это особо-то не поменяло. Я не совсем поняла, в чем там проблема, несмотря на все многословные объяснения завхоза. Но совершенно точно было ясно, что решение этой проблемы может быть только одно – замена радиатора. И так как комната официально не предназначена для проживания, да и вообще, это не комната даже, то и денег на замену этой батареи у интерната нет. Но завхоз сказал мне, что это не такая уж и дорогая вещь, и мои родители вполне могли бы ее приобрести. А он бы с радостью проделал всю необходимую работу по замене за символическое булькающее вознаграждение.
М-да. Это тоже не особо-то утешительно, учитывая, что моя мать всеми правдами и неправдами сбагрила меня в этот интернат еще за две недели до начала семестра (то есть в середине августа), усвистела в неизвестном направлении, и с тех пор от нее не было ни слуху ни духу. Но даже если бы я и знала, где она и могла с ней связаться, то на 100% уверена, что никаких денег мать бы мне не выделила. А других родственников у меня нет. Ну, кроме папы-космонавта. Может, маякнуть ему, чтоб скинул мне с орбитальной станции немного деньжат?
Вы, наверное, думаете, что это плохая шутка, да? А вот моя мать так не считает. Потому что она на полном серьезе травит мне эту байку на протяжении всех моих пятнадцати лет. Ну, о том, что мой отец – космонавт.
Конечно, когда мне было пять лет, все это было очень мило, и я искренне в это верила, как в Деда Мороза. Когда мне было девять, и одноклассники из многочисленных школ, все как один, высмеивали меня, то можно было придумать что-нибудь поубедительнее, или хотя бы сказать мне, чтобы я не рассказывала другим о своем папе-космонавте. А спустя пару лет, когда не только все вокруг, но и я сама прекрасно понимала, что нет никакого космонавта, пора было и правду сказать. Или, на худой конец, соврать, что мой папаша, кем бы он ни был, умер еще до моего рождения. Нет, ну правда, это же классика и самый легкий вариант. Почему бы ей просто не выбрать его?
Но мои унижения никогда сильно не беспокоили мою мать. Ее и свои-то унижения, если честно, не особо колыхали. Так что она упорно продолжает толкать свою бредовую байку для пятилетнего ребенка. До сих пор! Вот так-то.
А когда я ее спрашивала, почему она встречается со всей этой бесконечной чередой неудачников, если у нее есть целый космонавт (а она никогда не упоминала, что они расстались), она говорила, что я еще малявка и ничего не понимаю, а мой отец – мудрый человек, и он все-все поймет.
Нет, ну серьезно?! Правда? Да уж! Женщина без образования, работы и вообще какого-либо рода деятельности, страдающая всеми зависимостями, какие только могут быть и космонавт. Классная парочка, колоритненькая такая. Где уж мне понять?
Хотя про все зависимости на свете я, конечно, погорячилась. Моя мать просто алкоголичка, каких тысячи. Да и это я не могу так категорично утверждать. Ее алкогольная зависимость, она… как бы это выразить… Она периодическая. А если быть еще точнее, то ее зависимость не столько от алкоголя, сколько от мужчин, у которых как раз таки и есть самым ярчайшим образом выраженный алкоголизм. А уже ее употребление – это следствие таких отношений, коих у нее было множество. Уж не знаю, почему она из раза в раз выбирает таких мужчин. Наверняка, это тоже какая-то нездоровая психологическая зависимость или отклонение. Я бы спросила у нашей психологини, но, боюсь, вместо ответа получу еще парочку диагнозов в свое личное дело.
В общем, после всего вышесказанного, кажется, уже нет особой надобности объяснять, как я оказалась здесь.
Но, знаете, как бы там ни было, холодными ночами, да и не только ночами, я то и дело думаю о ней… и скучаю. Да, я скучаю по своей матери, какой бы она ни была.
Люди часто восхваляют материнскую любовь. В книгах, песнях и фильмах то и дело говорят, что мать беспрекословно любит своего ребенка. Хм, многие ребята из этого заведения могли бы поспорить с этим. Но сейчас не об этом.
Почему же никто не пишет и не говорит о беспрекословной любви ребенка к своей матери? Мы ведь тоже их любим, вопреки всему. И я сейчас не только о себе.
Ребята здесь часто говорят о своих родителях грубые и жестокие слова. И я часто вижу, как они ссорятся с родителями, когда те навещают их или приезжают, чтобы забрать на каникулы. Но если посмотреть немного глубже, то можно увидеть немного больше. Увидеть, как эти грубые и озлобленные девочки и мальчики тайком разглядывают запрятанные где-то под матрасом семейные фотографии. Или как, убираясь в своих шкафчиках, вдруг натыкаются на какие-то старые игрушки или другие памятные вещи, подаренные им родителями, и незаметно прижимают их к груди. Или как, когда к кому-то приезжают родители, он стремглав бежит по коридорам с сияющими глазами и только перед последним поворотом в холл переходит на шаг и натягивает на лицо гордую озлобленную маску.
И если честно, то мы, наверное, хотели бы не любить их, своих бессовестных родителей. Чтобы не плакать ночами в подушку, вспоминая, как они тискали нас в детстве. Не ждать, как манны небесной, очередных выходных, надеясь, что они приедут, а после испытывать горькое разочарование. Нам бы хотелось не стремиться получить хоть каплю любви и уважения от тех, кто забывает о нас на месяцы. Нам бы хотелось их не любить и не испытывать эту щемящую боль в груди. Хотелось бы… но мы не можем.
Но что касается моей мамы, я не хочу, чтобы вы представили ее себе неправильно. Она не такая уж и плохая, правда. Она, например, никогда не била меня и не позволяла никому из своих дружков этого делать. Знаю, достиженьице из этого так себе. Но я в самом деле встречала много семей, где бить детей считалось нормой.
А еще иногда мы с ней были даже почти счастливы.
Когда мы жили с дядей Валерой. Это тот самый нормальный мужчина, за которого моя мать собиралась выйти замуж. Она была тогда такой доброй…
Жаль, что у них не сложилось.
Но были и другие моменты. Наши моменты.
После разрыва с очередным дружком моя мать обычно устраивала финальную одиночную пьянку – празднование вступления в свободную жизнь. А потом она долго не пила и даже предпринимала какие-то попытки наладить свою жизнь. До встречи с очередным алкоголиком. Но это потом. А первые дни после финальной пьянки она бывала очень тихой и задумчивой, все делала очень медленно, подолгу могла сидеть или стоять, смотря в одну точку. В такие дни она любила принимать ванну. Она мыла волосы самым дешевым на свете шампунем с яблочным ароматом, хотя яблоком там, конечно, и близко не пахло.
Так вот, знаете, самый дешевый на свете шампунь очень плохо мылится. А мама, как я уже упоминала, была очень заторможена в такие дни, и потому не хотела размыливать его сама – звала меня. И вот она лежала в ванной, а я сидела на маленьком стульчике рядом и вспенивала в ее волосах самый дешевый на свете шампунь. Никто из нас ничего не говорил и не рассказывал. Тишина. И было в этих моментах что-то такое… Спокойствие. Это было спокойствие. И оно было волшебным.
А ещё были моменты, когда мы жили с бабушкой. Хотя мать всегда злилась, когда я называла ее так. Потому что она и не бабушка мне вовсе, а просто посторонняя женщина, которая сдавала нам комнату. И чем, кстати говоря, очень выручила нас тогда. Но об этом как-нибудь в другой раз. О чем я вообще говорила-то? Ах да. Так вот, мы жили у бабушки (Ну а что? К моей матери эти перлы точно не попадут.) еще до дяди Валеры. Кажется, между дядей Борей и Вованом (да, без «дяди» он сам настаивал, чтобы его так все называли). Мне тогда было восемь, почти девять.
Бабушка жила в деревянном бараке. Но не подумайте, этот был не из тех бараков, где живут бомжеватые алкаши, и не из тех, в которых зимой приходится ходить в шубах, и с потолка валится штукатурка. Нет, это была вполне себе обычная, пригодная для жилья двухэтажка, просто старая и деревянная. Бабушка жила скромно: вся мебель еще с советских времен, деревянные окна, которые надо было затыкивать на зиму ватой, и стены, побеленные известкой с добавлением синьки. Скромно, но всегда уютно и чисто.
Мама тогда даже устроилась уборщицей в небольшую кафешку. Заведение было семейного формата, так что работала она не допоздна.
У нас даже появилось что-то вроде семейного быта. Мы с бабушкой готовили ужин. Ну, точнее, она все готовила: жарила, варила, пекла и тому подобное. А я сидела за кухонным столом, делала уроки и болтала о том, что сегодня узнала в школе. А потом приходила мама, и мы все вместе ужинали, а затем смотрели дурацкие телешоу на стареньком телевизоре с выпуклым экраном. Бабушка ворчала, что сейчас по телевизору показывают всякую чепуху, а мама тихонько посмеивалась. И знаете, что это было? Да, оно самое. Спокойствие. Тихая, размеренная жизнь, коей моя мать меня редко баловала. Жаль, что длилось это недолго.
