Чужие зеркала: про людей и нелюдей
Ю_ШУТОВА
Весь мир – театр… Причем театр странный, иммерсивный, где никогда не знаешь: сидишь ли ты в зрительном зале или на сцене играешь в пьесе. Или это тебя, как пьесу, играет режиссер с чуткими пальцами. Отравляясь в гости к подруге, попадаешь в водевиль. Покидаешь родной город, и тебя подхватывает ветер и несет неизвестно куда в темпе аллегро с огоньком. С героями рассказов и повестей этой книги такое происходит постоянно. Вглядываясь в холодные стекла чужих зеркал, пытаясь разглядеть, разгадать, чьи там лица и маски, они забывают порой играть свои собственные жизненные роли. Застывают, не замечая, что отражения так же внимательно следят за ними. Содержит нецензурную брань.
Ю_ШУТОВА
Чужие зеркала: про людей и нелюдей
Скаген
Он снял джезву с конфорки, поболтал в ней ложечкой и повернулся к зеркалу, чтобы побриться. Квартирешка была так мала, что бриться там, где обычно бреются, было невозможно, тесно, и лужи потом приходилось вытирать на полу. Поэтому зеркало для соответствующего занятия висело над кухонной раковиной.
– Ну, привет, Скаген, – сказал он своему отражению.
Никто не называл его так последние двадцать пять лет, и он сам почти убедил себя, что забыл это школьное прозвище, появившееся классе, кажется, в третьем, когда детям нравится перевертывать слова, имена и фамилии, чтобы вместо обычных появлялись новые, яркие и непонятные. Прозвище прилипло сразу и тащилось за ним из класса в класс, не любимое и неотвязное.
Сел пить кофе, открыл ноут, в почте не было ничего нового, кроме рекламных рассылок, залез в Контакт, потом в Одноклассники – пусто.
– А ты думал, они в очередь к тебе встанут, Скаген.
Неделю назад он поехал в свой родной городок на встречу одноклассников, четверть века все-таки, вроде бы надо повидаться.
«Когда еще? Того и гляди, встречаться будем только на кладбище», – балагурили, обнимаясь, смеялись, не узнавая друг друга. Вернее, не узнавал только он, уехал сразу после выпускного, никогда не возвращался, никого не видал с тех пор. Остальные, оставаясь или вернувшись после армий-институтов домой, как-то пересекались. У кого-то с кем-то были дела, кто-то с кем-то дружил семьями, даже в отпуск, бывало, вместе ездили.
Он стоял на крыльце школы с какими-то незнакомыми опузатевшими, омордатевшими мужиками, они хлопали его по плечу, обнимали, смеялись: «Скаген, заехал-таки в родные пенаты». Он тоже смеялся, вспоминал какие-то школьные шутки, не узнавал никого.
***
Выкурил, стоя под форточкой, первую утреннюю сигарету, разогнал дым рукой.
Три года назад или может два он как многие увлекся этими сайтами, зарегистрировался и там, и сям, нашел некоторых одноклассников, стал переписываться. Сначала было очень интересно, сам удивлялся, надо же сколько лет никого не искал, не было нужды, а теперь вот пишу даже тем, с кем и не дружил-то особо. Но вскоре понял, что вся жизнь укладывается в два коротких послания: Ты что? Ты где? А я – вот! Обменялись, всё, больше писать не о чем.
Некоторое время переписывался в телеграфном стиле с Чарли, девчонкой с которой сидел в десятом на физике и с которой неожиданно для себя стал дружить. Не влюблялся, не ухаживал, не «ходил», как они тогда говорили, а именно дружил с ней.
Физичка рассадила класс, как ей показалось правильным, и он оказался на последней парте с маленькой и верткой Чарли. С ней можно было разговаривать, и книги она читала те же, и музыку крутила такую же как он. Он приносил ей «Альтиста», получая взамен «Мастера», а взамен записей «Машины» – «Юнону и Авось». Домой ее провожать не приходилось, жили в одном дворе. И класс любопытный до всяческих «любовей» как-то проглядел эту дружбу, а может им все равно было, но их не дразнили.
После школы и он, и Чарли уехали поступать и оказались достаточно далеко от своего города, она, правда, гораздо дальше, чем он. Осела где-то на Волге, вышла замуж, потом другой раз и третий.
Но и эта переписка скоро себя исчерпала, остались только дежурные поздравления со всеми подряд праздниками. Он перестал наведываться на эти сайты совсем, и удивился, когда вдруг посыпались послания от «девчонок», приглашающие на встречу в честь двадцатипятилетия выпуска. Сразу после Нового Года стали приходить, а встреча – аж в феврале. Заранее приглашали, чтоб время скорректировать планы оставалось. А что тут корректировать, – суббота, утром сел в электричку, вечером – обратно, всего и дело. Он долго думал, ехать – не ехать, вот все два месяца и думал.
Вроде бы и надо хоть один раз на всех посмотреть, интересно же, а с другой стороны, чего там делать-то, соберутся чужие для него люди, будут что-то говорить, надо будет им что-то о себе рассказывать. Что? Он всегда все долго обдумывал, хорошо ли будет, правильно ли, может лучше не делать. А когда все-таки решал и делал, потом тоже сомневался, стоило ли. «Ладно, поеду, не понравится, уйду, на вечернюю электричку еще успею», – у него никого не осталось в родном городе, останавливаться было не у кого, а забронировать там гостиницу даже не приходило в голову.
***
Небо за окно было чистым, и там, где-то в его глубине угадывалось солнце, редкая вещь для зимы. Он решил идти на работу пешком, отказавшись от переполненного троллейбуса. Понедельник, – еще не лень прогуляться. Вышел на лестницу, чертыхнулся, забыл кепку надеть, голова сразу замерзла, окно на площадке второй год без стекол, но вспоминалось об этом только зимой. Вернулся за кепкой, суеверно посмотрел в зеркало, чтоб спугнуть неудачу. Кепка у него была славная, десять лет назад подарил тогдашний приятель, приторговывавший одеждой для рыбаков и охотников. Сносу ей в прямом смысле не было. «Неубиваемая сволочь», – говорил он гордо.
За эту кепку и зацепился взглядом один из его одноклассников, Термос, вернее тот, кто когда-то был Термосом, они курили на школьном крыльце, заново привыкая друг к другу.
– Ты, Скаген, никак охотник?
– Да-а-а, – потянул он, не зная, что к этому «да» подвесить, утверждение или отрицание. Но товарищ видимо и не ждал продолжения, прихватив его плечо, повлек чуть в сторону, быстро что-то втолковывая про прицелы, засидки и, что там еще у охотников бывает. Ему было неинтересно, но он слушал, вставлял, где надо, восхищенное «ого» и понимающее «а как же», пытался почувствовать единение с этим толстоватым мужичком, увидеть в нем Термоса, и не мог, не видел.
Порядком намерзнувшись у дверей школы и решив, что все, кто хотел, пришли, двинулись в кафе. Кафе было «свое», то ли хозяином, то ли директором его был Стаська Киндинов, когда-то повернутый на рокмузыке подросток, нынче солидный поседевший дядька, но судя по фоткам в Контакте, до сих не выпускающий гитару из рук.
Вот там-то, в кафе, где все они расселись в полутемном подвальчике: «А помнишь в восьмом…? Не, а этот тогда… А она, где она сейчас?», он и позабыл свою неубиваемую. Или выпала из рукава куртки, а он и не вспомнил, уходя, или положил рядом, отвернулся и забыл. Только вернулся в Город без шапки, и чувствовал за собой вину, будто предал, если не друга давнего, то вроде как зверька домашнего, прожившего рядом много лет. И утром, рука, привычно протянутая за кепкой, каждый раз зависала на полпути, и чувство утраты и досады острой ледышкой поворачивалось в животе: «Безмозглон чертов, лучше бы вообще в этот кабак не ходил, поехал бы сразу домой».
С холода в душном, надышанном зальчике он сразу выпил рюмку водки и сразу же как-то согрелся и стал добрее к этим забытым и в общем-то совсем ему не интересным людям, к этим обрюзгшим мужикам, к этим женщинам с подвисающими подбородками, рояльными ногами и колонными торсами, затянутыми в крупноцветочные платья.
В его классе были две рыжие девчонки, Лариса и Марина. Лариса пришла к ним в девятом, высокая, стройная «художница», в смысле занималась художественной гимнастикой, длинные волосы цвета ржавчины или старой меди, такие же глаза. На нее засматривались все старшеклассники, он тоже, но дальше эстетического любования не пошел. Марина же была с ними с первого класса, нескладная девочка с бледной, быстро красневшей на солнце кожей, блеклорыжей лохматой головой, получившая сполна дразнилок по программе «Рыжая-бесстыжая», смирившаяся с ними, тихая, незаметная. Вот между Ларисой и Мариной и усадил его Стаська, по-хозяйски расставляя на заваленном всяческой едой столе бутылки, хвастая солеными огурчиками: «Сами прямо здесь солим» и шашлыками: «Баранину у татар беру, они для меня специально барашка режут».
– Ну как дела, Скаген, где ты сейчас? – Лариса, слегка располневшая, черное с проблеском платье, тронутая сединой медь волос собрана в высокую прическу, сколотую какой-то блестящей штукой, улыбалась, подвигая к нему тарелку с прозрачными ломтиками сервелата.
– Я в Городе, как уехал туда поступать, так там и остался, – начал он, пытаясь втиснуть все двадцать с лихом лет в несколько предложений, знал, что длинную исповедь тут никто слушать не будет.
Но Ларисе хватило и этого, с грацией раскормленной кошки она уже отвернулась от него к другому соседу. Пришлось и ему повернуться в другую сторону, к Марине, чтобы договорить свое в чей-то адрес, глядя в глаза человеческие, а не в пространство, полное гомона, смеха и звона стекла.
***
Визг гвоздем по стеклу, железный литавренный бабах, за ним захлопнулась дверь парадной. Он глубоко вдохнул морозный, сдобренный бензиновой гарью, воздух, сразу закашлялся, чертыхнулся и еще раз, подскользнувшись на утреннем бугорчатом ледке. До работы ему было не слишком далеко, на троллейбусе, чтоб его дождаться, доехать и дойти еще метров триста, – полчаса, а пешком – те же полчаса, но идти не всегда хотелось. Сегодня хотелось.
Вывернув из своего переулка, он перешел дорогу и двинул по бульвару между рядами высоких черных деревьев, почти смыкавшихся в сером зимнем небе, как по черному туннелю. Потом в подземном переходе под площадью он зачем-то остановился у прилавка, где продавали электронные сигареты, и какое-то время разглядывал разноцветные бутылочки. Хотя ничего в этом не понимал и не собирался бросать свой привычный красный Данхил, который курил еще со студенческих лет, считая, правда, что это уже не тот Данхил, что был тогда, но тут уж ничего не поделаешь. Пошел по набережной узкой протоки, стараясь смотреть вправо, где поджелтевший лед внизу и красные кирпичные стены на другой стороне, а не влево, где рык, гул и гудки нервно-спешащих машин. Изогнутая спина пешеходного мостика подняла его над замерзшим каналом, и он постоял там, вытащил пачку сигарет из кармана, но передумал и сунул ее обратно. Дальше надо было идти по шумной машинной улице, и он всегда старался проскочить этот кусок побыстрее, но сегодня он все время тормозил, и вот обнаружил себя стоящим у витрины музыкального магазина, бездумно перебирающим глазами флейты, саксофоны, гитары.
***
Когда все уже хорошо выпили и наелись, и первые окурки забычковались в тарелках с салатом, откуда-то появилась гитара, и они, сгрудившись вокруг нее, загорланили: «Вот новый поворот…». И это было здорово, вот так тесно сидеть и петь всем вместе. Он знал, что петь не умеет, и голоса у него нет никакого, но пел громко и думал, что поет хорошо. Гитара досталась Стаське, признанному всеми рокеру и гитаристу, хотя тогда, в старших классах играть пытались все. Просили девочек из музыкалки перевести ноты в аккорды, на дискотеках играли свои школьные группы, а некоторые из них, из групп, даже выступали в клубе хлебозавода. Он тогда тоже пытался, но в одиночку, никто не приглашал его в компанию. Упросил мать купить гитару, аж за двадцать пять рублей, самоучитель, и щипал струны, но дальше несложной «Санта Лючии» не продвинулся. Стало скучно, и он бросил. Но гитару увез с собой, поступая в институт, и до сих пор она висела у него на стене без движения.
Рядом со Стаськой, обняв друг друга за плечи, сидели Сашка Черный и Игорек, выводили, набычившись: «Мы себе давали слово, не сходить с пути прямого…» В девяностые Сашка, гаишник, махал полосатым жезлом на дороге и этим самым жезлом тормозил в ночи груженых дальнобойщиков, которых грабили тут же подъехавшие на джипах из ниоткуда бандиты. После того, как какого-то несговорчивого водилу грохнули на дороге, банду взяли и Сашку тоже. А следствие вел и на допросы Сашку таскал молодой тогда следователь по особо опасным, Игорек. Историю эту рассказал кто-то, может тот же Термос, стоя на школьном крыльце. Сашка тогда потянул шесть лет, отсидел их, вышел, а сейчас вот сидел рядом с Игорьком, уже полковником, и они хором пели и, наверное, оба радовались жизни, друг другу и всем, сидящим рядом.
***
Оторвавшись от созерцания гитар в витрине еще закрытого магазина, он свернул за угол и через дюжину шагов снова оказался на набережной того же канала. В Городе, куда ни пойдешь, все набережные и мосты, если не мосты, то набережные, если не набережные, то мосты. Перешагнул высокий гранитный поребрик, две ступеньки, горбина мостика. Он опять остановился. Стал смотреть на двух яркоголовых селезней, что разлаписто вышагивали к дышащей паром полынье. «Опять хлеб не взял», – он постоянно пытался прихватить из дома и скормить уткам, зимовавшим под мостами как книжные парижские клошары, накопленные остатки буханок и батонов. Но также постоянно забывал об этом и, вздыхая, выбрасывал позеленевшие горбушки в помойку. Селезни добрались до воды и бодро поплыли друг за другом, он спустился по заледеневшему, укатанному мальчишескими ногами, мостику, на всякий случай держался за поручень. Пальцы сразу закоченели: «Когда уже перчатки заведешь?»
На переходе пришлось долго дожидаться зеленого, машины как стада бизонов медленно и нескончаемо ползли мимо, временами сердито взарывая. Тут его окружили подошедшие со всех сторон парни и девушки с рукзачками и сумками, студенты спешили в институт. Они встали плечом к плечу вокруг, здоровались, махали руками друг другу, переговаривались за его спиной и перед ним, смеялись. Его не замечали. Сейчас они сомкнутся, и он исчезнет, растворится в них. Ему стало тесно, и не дождавшись зеленого света, он шагнул на дорогу, лавируя между еле движущимися маршрутками, автобусами и легковушками, перешел на другую сторону и дальше до самого офиса шел уже не останавливаясь, не глядя по сторонам.
***
Потом кто-то включил музыку, кто-то пошел танцевать, он собрался выйти на воздух покурить, уже встал, но Марина потянула его за рукав:
– Пойдем, потанцуем.
И он пошел. Они танцевали под сладкоголосое «Happy New Year” Аббы. Она смотрела ему в лицо слегка снизу:
– А помнишь наш первый Огонек в четвертом на восьмое марта? Ты тогда пригласил меня на медленный.
Он не помнил:
– Да?
– А в пятом мы ходили в читальный зал, писали какой-то доклад что ли, по истории, а потом еще гуляли.
