– Чего-нибудь брякнул, – предположил осторожно Белов, – ты же его знаешь, дядь Валь. Разберутся, выговор вкатят по комсомольской линии…
Романов затянулся судорожно, выматерился коротко в папиросный дым и ничего не ответил. Засветили белый бакен выше Ангутихинских покосов и пошли вниз. Работали молча, каждый думал о своем, хотя оба о Мишке, сыне и друге. Вниз по течению лодка летела, вскоре обработали еще три бакена. Темнело, красные и белые огоньки, зажженные ими, стали заметны по реке. Ткнулись в песчаную мель, Романов привычно вытряхивал сети из мешка.
– Много рыбы надо?
– На камбуз да начальнику мастерских в Туруханске.
Поставили быстро. Романов небрежно расправлял сети, груза отбрасывал в сторону с хлюпаньем и брызгами, как будто брезговал всем этим. Последняя сеть была сплавной[59 - Сплавная сеть не стоит на одном месте, ее растягивают поперек течения и сплавляют вниз.]. Бакенщик сам сел за весла и стал выгребать на течение, крутя головой и ориентируясь по темным уже берегам. Через какое-то время он перестал грести и кивнул Белову:
– Кидай гагару[60 - Гагара – специальный поплавок для удержания сети в растянутом состоянии.]!
Растянули сеть, Валентин подержал ее рукой, «слушая», не зацепилась ли, привязал и посадил Белова на весла. Обернулся еще раз на сумеречные очертания Песчаного острова:
– До первого охвостья сплавим, на уху будет…
Уже вскоре веревка задергалась, потом еще, не прошло и получаса.
– Ну хватит, поди… – Валентин начал выбирать сеть в лодку. Улыбнулся вдруг, обернувшись на Сан Саныча. – Мишка всегда у меня выбирает, любит… – сказал и угрюмо, тяжело застыл лицом.
– Дядь Валь, – Сан Саныч пытался говорить уверенно, – не виноват Мишка ни в чем, я точно знаю! Выпустят! Я завтра в Туруханске позвоню в пароходство!
Романов привычно складывал полотно сети себе под ноги, папироса попыхивала в сумерках, покачал головой:
– Не лезь в это дело, заберут!
– Меня?! – Сан Саныч перестал подгребать.
– А ты что, заговоренный?
Белов осторожно толкнулся веслами, не зная, что сказать. У Романова завозилось что-то тяжелое в темноте воды, о борт заколотило. Валентин вытащил остроносую, длинную стерлядь, очекрыжил обухом топора и, быстро выпутав, бросил в рундук. Потянул дальше. Попалась еще стерлядь, несколько щук, большой язь и два осетра. Осетров Валентин привязал на веревочный кукан и, поглядывая на берег, сам сел на весла.
Вскоре они зашли в заводь между островами, свернули в узенькую проточку, заросшую с двух сторон высокими кустами. Комары запели дружнее, Белов достал пузыречек с дефицитным «Репудином» и стал мазаться. Протянул Романову, глуповато на него поглядывая, как будто в чем-то виноват был. Валентин отказался, мотнув головой.
Запалили костер, местечко было укромное, за густыми зарослями ивняка не видное с фарватера, с кострищем, заготовленными чурками дров и косым навесом от дождя. Пламя костра сделало ночь темнее, чем она была на самом деле, – сентябрьские ночи, особенно в начале, еще совсем не черны, как будто не успели отдать весь летний свет долгих белых ночей. Романов принес из лодки ватники, котелок, авоську с картошкой и луком. Белов потрошил у воды стерлядь, она вырывалась, пачкалась в песке.
– С икрой, дядь Валь. Подсолим?
– Да сколько там икры…
Романов порезал рыбу, побросал в котел и повесил на огонь, нож сполоснул. Устало сел на чурбак, вытирая руки о штаны. Сан Саныч натянул ватник и ушанку: после недавнего ливня трава и кусты были мокрые, и отовсюду сквозило сырой ночью. В огонь сунул руки.
– Надо было все-таки взять бутылку… – Белов с надеждой посмотрел в сторону Романова, но тот покуривал, молча глядя в огонь.
Костер трещал, стрелял негромко, вспыхивал искрами. Тихо было, реки не слышно, только далеко-далеко вдруг начинала кричать ночная птица. Возле лодки завозились осетры на веревке, забили обреченно хвостами по борту.
– Я, пока с Мишкой не выясню, пить не буду, – произнес Валентин очень твердо. – Ты что, совсем про него ничего не слышал?
– Говорю тебе, дядь Валь, последний раз на Первомай виделись, и я ушел с караваном. Он обычный был, ничего вообще не сказал. А ты откуда узнал?
– Люди передали, – Романов отмахнулся от наседающих комаров.
– И что сказали? – Белов спросил так, будто этот вопрос он мог решить.
– В Енисейске рано утром взошли на борт и увезли, они когда что объясняют? Ты в пароходстве не можешь узнать аккуратно? У надежного человека… – Романов, раздумывая посмотрел на Сан Саныча, бросил бычок в костер. – Или не надо? К тебе и так могут прийти, вы же корефанили[61 - Корефан (жарг.) – друг, корефанить – дружить.]… – Романов застыл, вздохнул угрюмо. – Если придут, ни в чем не признавайся! Спросят, был такой разговор, даже если помнишь, не сознавайся: не помню, и все!
– Почему придут-то?
– А к нему почему пришли?
Белов молчал, у него не было никаких соображений. Подложил пару поленьев. В протоке тяжело взыграла рыба. Осетры опять завозились, толкаясь в лодку. Романов поднял голову в темноту:
– Руки у него золотые, с любой техникой… так вот мотор послушает и уже знает, что с ним! И на работе к нему вопросов не было, так же?
– Так, он… да! Что ты, дядь Валь, его же хотят в Ленинград, в институт отправить…
– Кому он мог помешать? Может, баба какая?
– Не-ет… – Белов в сомненье закачал головой. – Мишка не по этому делу.
– Он долго не мог Анну принять, ребятишек любил, а с ней не очень, а в прошлом году, когда Анна Руську родила, он их из Туруханска, из больницы вез. Мы потом с ним здесь же вот сидели. Всю ночь разговаривали, Тоню, мать его, покойницу, вспоминали, Верочку нашу.
Романов замолчал. Белов никогда не видел его таким слабым и постаревшим. Как будто кого-то заклинал Мишкин отец не трогать его сына. Рассказывал и рассказывал:
– Тоня пятерых рожала, да не жили, только Мишка да Верочка остались. Когда нас в ссылку погнали, Тоня как раз после родов болела, слабая была. Меня от них в Красноярске отделили. На зону… – он посмотрел на Белова. – Что я тебе, ты все знаешь, наверное?
– Нет, – озадаченно мотнул головой Сан Саныч, – Мишка не рассказывал.
– Как тут можно было от голода умереть? – Романов надолго замолчал. – Сколько им надо было еды? Верочке всего три годика… темненькая, глазки, как у цыганки. У них не было еды, да… еды не было, – Романов взялся за голову, чуть раскачивался, мысль о голоде не укладывалась в его голове. – Я в лагере на Ангаре лес валил… война шла, Мишка в Красноярске… Тоня письмо прислала, что жизнь их тут, в Ангутихе, сытее, рыбы, мол, много…
Белов молчал. Хотел сказать, что тогда всем было голодно, что у него мать с сестренкой тоже перебивались с хлеба на воду. Промолчал. И без того все было понятно.
– И это все Сталин твой, мрази кусок! – Романов будто очнулся, стал прежним, огонек нежности потух, взгляд отупел тяжело, о него снова можно было железо гнуть. – Сколько баб и ребятишек он загубил…
Глаза Романова, подсвеченные костром, застыли в угрюмой ненависти. Белов знал, что Романов не любит Сталина, но таких слов от него не ожидал.
– Я очень тебя уважаю, дядь Валь, но говоришь ты так от слабости. Не нам судить Сталина! Мы не можем оценить его масштабов! Я не понимаю, как можно не уважать его, столько сделавшего для всех людей?! – Белов встал от волнения. – Я не могу слышать, когда так про него говорят! Да, тебя сослали, всю твою семью… Это несправедливо, я понимаю! Но это могло случиться в такой огромной стране… Ясно же, что и враги есть, и в органах тоже… Это открыто в газетах пишут! Но как не видеть всего остального?! Мы столько сделали под его руководством! Войну выиграли страшную, фашистов остановили! А здесь, рядом с тобой – какая стройка разворачивается! Где еще такое видано?!
Белов замолчал, он забыл, с чего начал, ему остро жаль было Валентина, который не видел большой и прекрасной жизни вокруг.
– Щенок ты недоделанный, Саня… – Валентин поднял глаза, полные тоски. – Ты же его кореш, сука, из одной миски хлебали! И ты веришь им!
– Надо все выяснить, – несогласно заговорил Белов, – мы сейчас ничего не знаем! Вон Фролыч, мой старпом, когда его отца взяли, с ним разговаривать невозможно было, а весной отпустили, дали год и тут же по амнистии освободили. А ведь было за что – он лоцманом судно вел… Надо перебарывать личную обиду, дядь Валь! У нас свободная страна!
Романов отвернулся в костер, сморщился устало:
– Тебе ночку на конвейере[62 - Многочасовой и многодневный допрос, когда следователи, сменяя друг друга, не дают подозреваемому спать.] постоять… может, поумнел бы. Мишка уже три месяца у них!
– Не надо, ты не знаешь, может, все не так! Надо потерпеть, дядь Валь, я все узнаю, с Макаровым обязательно поговорю…
