– Холодно здесь, – неожиданно произнес на арабском Дулари, – как же холодно. Будто зима.
– Горы рядом, – величественно ответил, но уже на немецком Ахмад и тут же, спохватившись, потребовал от Халила перестать разговаривать на чужом языке, привыкать к туземному. Тот механически кивнул. Потом поднялся.
– Холодно. Мне пора идти.
– Дулари, немедля прекрати это. Чего пора, сам навязался, сиди, пока не допью. И потом, нам еще в общину надо. Я тебя со своими познакомлю, с имамом, ты ж атеист, а в наших делах негоже занимать такую позицию. Хотя символ веры знаешь, пару молитв, да я ж в тебя все это вдолбил в самом начале, иначе ты б сдох там еще, сдох как собака. Сам же хотел.
– Мне пора, – повторил в третий раз Халил.
– Куда пора? Домой? У тебя нет дома, нет семьи, ничего нет. Значит так, сейчас ты сядешь за стол, извинишься и вечером пойдешь в старый дом имама, на сбор. Будем говорить. Там арабский от тебя понадобится, можешь стихи почитать. Хоть твоего любимого Омара Хайяма, хоть…
– Лейли.
– Да, «Лейли и Меджнун», на выбор. Приходи, – и неожиданно. – Тебе ж все одно деваться некуда. Пара осечек и тебя выкинут отсюда. Без меня-то.
Халил медленно развернулся и, точно преодолевая бурные воды, пытавшиеся затащить его обратно, за стол, двинулся к выходу. Выбрался на улицу, не замечая, что сжимает в руке бутылку. Встретившийся полицейский тут же сделал ему замечание, посмотрел в глаза, но ничего больше не сказал. Халила снова обдало морозом. Его слово против Ахмада, его дело против аль-Джарха. Ничто, пустота.
Сам не помня как, добрался до дома. Вошел в комнату, долго мерил ее шагами, но так и не в силах успокоиться, вышел в коридор, начал прогуливаться уже там. Ему сделали замечание, та самая, что баюкала младенца. Он извинился. И тут же, едва слова прощения слетели с ее губ, попросился на ночлег. Она запунцовела, побледнела затем, но не отказала. Не обратила внимания, что гость постелил себе на диване, что назвал ее Лейли: это не главное. Пусть говорит, главное, он тут.
Утром Халил поднялся поздно, хозяйка уже возилась с ребенком. Еще раз извинившись, пошел к себе, стал паковать вещи. Скидывал все на неразобранную кровать и запихивал, как мог быстро, в сумку на колесиках, не разбирая, что это, бросая и бросая, пока та не наполнилась. У двери столкнулся с ней.
– Ты куда собираешься?
– Домой?
– Куда? – не поняла она.
– Совсем домой. Обратно.
– Подожди, – и через минуту, показавшуюся вечностью, он, стоя на пороге, получил от нее сто пятьдесят… пусть не долларов, евро.
– Я берегла на… но тебе они нужнее. Прими, пожалуйста.
Он улыбнулся чему-то. Осторожно поцеловал ее в щеку и произнес едва слышно:
– Я напишу, как приеду.
– Я буду ждать, – слышал или нет этих слов, может, придумал, трудно сказать. Спешно вышел из дома.
Уже отправляясь на станцию, первый раз подумал, как удобно было ему на новом месте, ведь по этой ветке поезда шли в аэропорт. Электричка летела пустой, а вот обратно – он видел через до блеска вымытые стекла – поезда полнились туристами и туземцами, сбирающимися на Октоберфест.
Четыре часа ожидания истекли, самолет пустил его в свое чрево. Еще двадцать и уже другой, – после пересадки в Стамбуле – старенький, обшарпанный, знакомый, мягко спустился и затрясся по щербатому асфальту столичного аэропорта республики. Сквозь утренний туман, он смотрел на здание терминала, пострадавшего во время давних боев, не в силах оторвать взор и не замечая, как судьба, сделав громадный круг, будто нарисованный ребенком на листе ватмана, привела его за руку в исходную точку.
На таможне он получил новый паспорт, на имя Халила Наджата Дулари. Седой представитель миграционной службы шлепнул печать и выдал еще пахнущую типографской краской зеленую корочку новому гражданину республики.
Продавец воды
Пристань в полуденный час пустовала: ни торговцев, ни менял, ни зазывал, ни поденщиков, ищущих заработка. Его поджидал только владелец фургона, за которым в деревне закрепилось прозвище Барышник, и его племяш, тут же начавший грузить баллоны с водой в подошедшую лодку.
– Необычно тихо сегодня. Что случилось?
– А ты не в курсе? Много ездишь по старикам. К нам телевидение заявилось.
Сердце екнуло.
– Серьезно? Значит, как в прошлый раз…
– Нет. Туристическое какое-то. Типа, по злачным местам планеты. Откуда-то из России, – Барышник махнул рукой в неведомом направлении – для него весь свет, что Австралия, что Канада, не считая соседских, находилась за горизонтом бытия. Да и все ее жители. Ведь они же не представляли коммерческой ценности. – Сам не встречал, слышал, судачат. Мол, ходит один парень по домам, смотрит, как народ живет.
– И ничего…
– Нет, страждущих не оделяет. Прошли те времена, – усмехнулся владелец фургона. – Прошли, понял? Так что давай, не задерживай, у тебя еще три ездки на сегодня. А потом можешь и у них чего поклянчить.
Он нахмурился.
– Без меня успеют.
– Именно. Голытьбы всяко хватает. А ты… у тебя работа есть.
Хозяйский племяш затащил все баллоны с водой, дал знак отчаливать. Он отвязал лодку и отправился в привычное каждодневное плавание по поселению в дельте Бурой реки, неспешно влачившей темные свои воды в совсем близкое море, растворяясь в нем, и растворяя все, что принесла. От ила и почвы до мусора, высыпаемого километрами выше по течению.
Приезд телевидения взбудоражил продавца воды. Некоторое время он колесил по дельте, пытаясь отыскать или хотя бы услышать из уст покупателей баллонов об иноземной лодке, но без толку. Только сам распространил больше слухов и посеял несбыточных надежд. Кусая губы, он развернулся и снова двинулся к пристани.
И вот тут буквально столкнулся с чужеземцами.
Лодка была самой обычной, здешней, ей управлял торговец пряностями, по прозвищу Перец, получавший неплохой доход как от товара, так и от небольшого клочка суши, арендованного у муниципалитета. По здешним меркам он считался человеком преуспевающим, конечно, не таким, как Барышник, но вполне успешным. И как показатель – две жены, официально зарегистрированная и та десятилетняя девочка, что он взял сперва в услужение, а потом, по достижении совершеннолетия, и в наложницы.
Сейчас молоденькая правила моторкой, сидя на корме, закрытая для журналистов, а хозяин сидел в плоскодонке на носу и, немного картинно развалясь – мог себе позволить – показывал и рассказывал всего-то двум прибывшим. Оператору и собственно репортеру, с интересом тыкавшему пальцем то налево, то направо.
– А это наш Ян, – подумав, Перец сократил слишком длинное и непонятное для иноземца имя до одного слога. – Торговец водой. Знакомьтесь. Это… э…
– Николай, просто Ник, – произнес, протягивая сухую крепкую руку, молодой человек, лет двадцати семи, наверное, а по виду – сверстник. Просто торговец водой выглядел много потрепанней лощеного красавца в бейсболке, залихватски сдвинутой на бок. Вот сейчас Ян покраснев, подплыл борт в борт, и смущаясь, остановился. Он и сам не понимал, чего вдруг погнался за журналистами, а догнав, не представлял, что ему говорить или делать. Впрочем, Ника его заметная робость нисколько не смутила. – Рад. А ты, значит, торгуешь водой посреди реки?
Английский, из которого Ян знал лишь пару фраз, давался Перцу куда легче; впрочем, оба – и торгаш, и журналист, – говорили на нем довольно трудно, иногда подбирая слова. Но другого языка общения не существовало.
– Вода здесь отравлена мусорным заводом там, выше по течению. Приходится опреснять, – Ян почувствовал, что говорил сейчас вместо того, у кого пару лет назад арендовал лодку и теперь, выплачивая долг, носился по водам широченной дельты, обслуживая чуть не половину поселка. Всего же у Барышника таких торговцев имелось трое. Каждому до заветной мечты обзавестись утлой моторкой оставалось всего ничего, Яну так вовсе полггода. А тогда уже можно будет осваивать новые планы, запрятанные глубоко в сознание. – Но это у кого деньги есть. Или вот так продавать магазинское. Их вода дешевле, – последнюю фразу он, колеблясь, добавил от себя. Разговор Барышника с испанскими миссионерами и журналистами, прибывшими шесть лет назад в дельту и оделявшими страждущих, внезапно возник в голове, будто он слышал его лишь вчера. Потому и говорил как по писаному, лишь последняя фраза забила рот.
Перец недовольно зыркнул на продавца, что-то перевел, что-то опустил из его монолога. Потом предложил пересесть к Яну, заодно можно глянуть, как в поселке живут. Журналисты, немедля, как услышали приглашение, перебрались в лодчонку, толмач закряхтел следом, гортанно повелев молодой править за ними, но на отдалении.
– Чего они? – спросил Ян у Перца. Тот хмыкнул.
– Натуру ищут, вроде как. Это какая-то русская программа про экстремальный туризм, по самым злачным местам планеты, как я понимаю. Вроде нашего. Рыжий, – он ткнул пальцем в Ника, – типа и есть турист, а второй все это снимает, и ужасает публику.
– И что, нравится?
– Везде, где хуже, чем им, нравится. Говорит, второй год снимают.
– А у вас прям Венеция, – продолжал Ник, собственно, он ни на секунду не переставал говорить, большей частью, в камеру, Перец же переводил только то, что мог или считал нужным. – Тоже вода грязная и толпы на лодках по воде плавают. Вы что же, все так здесь и живете?
