Флотская богиня
– Дальше – степь. Мы туда не пойдем.
– Если не хочешь, то, конечно… – остановился лейтенант под кроной ветвистого клена.
– И потом, мы ведь договорились, что это у нас не свидание. Напрасно вы пошли со мной. Нужно было пригласить какую-нибудь взрослую, опытную женщину, – проговорила Евдокимка, посматривая сквозь густую листву на угасающую луну.
Словно бы подтверждая мудрость ее запоздалого совета, из-за руин донесся взволнованный женский голос: «Да подожди! Ну, куда ты торопишься?..»
Лейтенант заключил в свои ладони обе кисти девушки и нервно сжал их.
– Наверное, ты права, Степная Воительница: так и следовало бы поступить. Однако никогда не простил бы себе, если бы упустил возможность встретиться с тобой. – Не выпуская ее ладони, он провел своими пальцами по девичьей щеке, коснулся уголков губ, нежно погладил подбородок. – Не бойся. Ничего, кроме нежности, – упредил ее упрек, отметив про себя, что Евдокимка вздрогнула и отшатнулась. – И задержу я тебя недолго. Я счастлив уже от того, что ты – рядом.
– Неужто… очень понравилась? – неожиданно спросила Евдокимка.
– Было бы странно, если бы не понравилась.
– Почему же «странно»? – не поняла Степная Воительница.
До сих пор, особенно в школьные годы, она слишком много времени проводила в компании мальчишек, и, может быть, поэтому они относились к ней, как к равному себе. Даже те, которым Евдокимка симпатизировала, рано или поздно увлекались другими девушками, словно считая зазорным влюбиться в нее – «свою в доску». Однако всего этого сказать лейтенанту девушка не могла – и прозвучало бы неправдоподобно, да и гордость не позволяла. Получалось, что только для того и плачется в жилетку, чтобы разжалобить: «Полюбите меня, всеми отверженную и несчастную!»
– Не знаю, как сложится моя фронтовая судьба, но… Словом, – сбился он с мысли, – как тебе все это объяснить?
– Как говорят в таких случаях у нас на лекциях: «А теперь перескажите все это своими словами».
– Еще вчера я чувствовал себя несчастным из-за того, что мне, с детства мечтавшему о море и с таким трудом поступившему в военно-морское училище, по существу, так и не пришлось послужить на кораблях. И даже воевать придется не на море, а сухопутным пехотинцем. Человека, считайте, лишили главной цели его жизни…
– Недавно у Льва Толстого я прочла: «Проявление чувства любви невозможно у людей, не понимающих смысла своей жизни».
– Что, так и сказал?
– Так, – решительно подтвердила Евдокимка. – Вы же, как я понимаю, со смыслом своей жизни давно разобрались.
– А знаешь, как я определил, что ты, ну, словом, что ты для меня не такая, как все остальные?
– То есть что ты влюбился? – все еще не способна была отказаться Евдокимка от своего мальчишеского озорства.
– Точно, – с благодарностью подтвердил Сергей. – Когда понял, что тем последним словом, которое сорвется с моих губ перед гибелью, – будет твое имя. Это очень важно, чтобы у идущего на смерть существовало в душе такое имя.
Евдокимка растроганно помолчала, вздохнула и проговорила то, что просто не могла не сказать:
– Я тоже всегда буду помнить, что есть такой боец, чьи уста произносят мое имя. Причем необязательно перед гибелью.
– Постараюсь, чтобы не перед гибелью, – едва слышно, взволнованно пообещал моряк. – И, если удастся выжить, непременно встретимся под этим же кленом.
Когда лейтенант несмело, едва прикасаясь губами, поцеловал ее в щеку, Евдокимке вдруг совершенно некстати вспомнился его «выстрел милосердия» там, у сбитого вражеского самолета. Этот поцелуй морского пехотинца, идущего завтра в бой, тоже почему-то показался ей своеобразным «выстрелом милосердия».
19
Видимо, старик действительно сумел заронить в сознание и пулеметчика, а через него – и командира роты, какие-то зерна сомнения. Их ростки проявились буквально с первых минут общения.
Командовал подразделением, оставленным для прикрытия на западном берегу Ингула, старший лейтенант. Обосновавшись в одной из брошенных хат, буквально в пятидесяти метрах от передовой, этот офицер не позаботился о том, чтобы обзавестись блиндажом, землянкой или какой-либо щелью, где можно было бы отсидеться во время бомбежки. Не подумал он и о том, чтобы обнести свой командный пункт окопом. Он вообще вел себя так, словно оказался на постое в глубоком тылу.
Ниже среднего роста, невообразимо тощий и столь же невообразимо нервный, старлей встретил Гайдука во дворе, располагавшемся на небольшом плато, в километре от которого виднелся плёс реки, пробивавшейся в этих краях сквозь живописные каменные ворота.
Несмотря на то, что майор представился, как офицер контрразведки, выполнявший особое задание в тылу врага, и даже предъявил удостоверение, старший лейтенант Сердюков неожиданно набросился на него с пистолетом в руке, обличая как вражеского лазутчика, фашистского агента, из бывших белогвардейцев, еще кого-то там… Доведя себя почти до истерики, этот вояка даже объявил, что его, майора, как предателя Родины, он прямо здесь, лично, по законам военного времени…
Рослый кряжистый Гайдук совершенно спокойно выслушал все это, посоветовал почистить и смазать запыленный пистолет и спросил, где в эти минуты находится политрук роты, надеясь, что тот наверняка окажется, если не мудрее, то хотя бы спокойнее.
– Сейчас же позовите его, старший лейтенант, пока не наделали глупостей, за которые придется расплачиваться не только вам, но и всей вашей семье.
Спокойный, уверенный тон контрразведчика явно подействовал на командира роты, потому что настрой его тут же сменился:
– Но ведь по форме одежды и по одному из удостоверений вы всего лишь лесничий, – уже не обличал, а, скорее, оправдывался Сердюков.
– А вы хотите, чтобы я разгуливал по вражеским тылам в мундире офицера НКВД?
– Откуда мне знать, кто вы на самом деле?
– А вам и не положено знать, – резко осадил его майор. – Связь с тем берегом у вас есть?
– Нет, пока что.
– Почему? У вас что, нет телефонистов, нет кабеля?
– Все равно долго здесь не продержимся, – обреченно молвил старший лейтенант.
– Выяснили, кто соседи слева и справа?
– Нет… Если так, по-умному, то нас вообще нужно было перебросить на тот берег Ингула, чтобы оборону занять по водному рубежу.
– А вам не приходило в голову, что роту вашу, старший лейтенант, только потому и оставили здесь, чтобы не позволить немцам с ходу форсировать реку, а значит, дать возможность другим частям укрепиться по левому берегу?
Пока вестовой разыскивал политрука, сам «лазутчик», не обращая внимания на запрет и угрозы комроты, взошел на холм и осмотрел позиции.
– Советую уже сейчас создавать вторую линию окопов, подводя их к самому берегу реки. Устраивайте свои позиции в виде небольшого плацдарма, чтобы иметь за спиной хотя бы метров триста берега – для отступления или для подхода подкреплений.
Политрук появился в те минуты, когда в западную часть села уже входила немецкая колонна, впереди которой двигались два мотоциклиста с разведчиками. Бесстрашно развернувшись на лужке, они остановились, и старший, очевидно, офицер, не спеша вышел из коляски. Он вел себя так, словно был удивлен, что кто-то там пытается мешать продвижению его части.
Сердюков прокричал вестовому:
– Передать по цепи: огонь пока не открывать. Подпустить поближе! Беречь патроны! – и тут же приказал политруку, только что призванному из запаса партработнику в новенькой старательно отутюженной форме: – Разберитесь с этим задержанным.
– Это кто же меня задерживал?! – возмутился Гайдук, однако комроты уже поспешил к своему штабному дому. – Я сам прибыл сюда, чтобы воспользоваться возможностью доложить…
Договорить ему не позволил телефонист, возникнув из ближайшего оврага:
– Товарищи офицеры, есть связь с тем берегом, со штабом дивизии!
– Наконец-то, – ринулся к нему майор, не обращая внимания на политрука, растерянно топтавшегося рядом. – А то я чувствую, что зря теряю время.
Представившись телефонисту, Гайдук выяснил, о какой дивизии идет речь, и тут же потребовал срочно пригласить к телефону начальника разведки или комиссара дивизии. А когда подошел дивизионный комиссар, попросил немедленно сообщить коменданту или начальнику гарнизона Степногорска, любому руководителю, что следующей ночью ожидается высадка немецкого десанта. Скорее всего, это произойдет под утро и в районе железнодорожного поселка, так что пусть готовятся, возможно, придется сформировать отряд ополчения.
– У вас точные сведения? – приглушил голос комиссар, словно рассчитывал, что, доведя его до шепота, убережется от подслушивания. – Рядом со мной находится начальник разведки, полковник Зырянов, поэтому общий вопрос: что, завтра у нас в тылу действительно ожидается высадка десанта?
– Двух десантов, товарищ дивизионный комиссар: парашютного и танкового. И оба – в районе железнодорожной станции Степногорска.
– Совсем обнаглели; не терпится! Преимущество свое, временное, почувствовали, вот и рвутся к Днепру, – почти проскрежетали зубами на том конце провода.
– Замечу, что речь идет не об обычном армейском десанте. Костяк составит отряд диверсантов, обстрелянных, прошедших специальную подготовку в какой-то школе неподалеку от Берлина.
– Я слышал ваше донесение. Откуда у вас эти сведения? – послышался в трубке другой, уверенный, почти нахрапистый голос, конечно же принадлежавший начальнику разведки.
– Все, что должен был сообщить вам по телефону, товарищ полковник, я уже сообщил.
– Вы могли сообщить, что угодно. Почему мы должны верить?
– Обо всем прочем – доложу тому, кому обязан доложить, – в свою очередь, ужесточил тон майор. – Свяжитесь, пожалуйста, с начальником отдела НКВД в Степногорске и сообщите, что вышел на связь агент «Атаман»; он знает, кому докладывать по инстанции. А заодно развеет ваши сомнения.
– Хорошо, свяжусь, – полковник, видимо, слегка колебался. Недоверия майор у него так и не развеял, однако начальник разведки прекрасно понимал, что никаких иных доводов предоставить ему Гайдук не в состоянии. И что, скорее всего, убеждать в правдивости сведений этого информатора придется самим немцам.
– Но прежде прикажите своему старшему лейтенанту Сердюкову наконец-то освободить меня из-под ареста.
– Из-под ареста?
– Притом, что я сам прибыл в расположение его роты. Из-за подозрительности этого офицера я и так уже потерял как минимум два часа. А с минуты на минуту начнется наступление немцев.
– К телефону его.
Прикрыв ладонью трубку, Гайдук тут же передал это распоряжение политруку и снова вернулся к разговору с полковником:
– Мне нужно срочно переправиться на левый берег Ингула. Тогда можем встретиться, и с кое-какими подробностями будущей операции немцев я вас все же ознакомлю. Кстати, вот он, Сердюков, приближается.
Гайдук не слышал, что именно полковник говорил командиру роты, но трубку тот положил с багровым лицом и, стараясь не глядеть на него, прорычал:
– Вы свободны, товарищ майор. Берите своего коня и переправляйтесь на нем. Метрах в пятидесяти выше по течению брод образовался, верхом преодолеете. Или, во всяком случае, до середины дойдете, – а когда Гайдук уже сидел на коне, добавил ворчливо: – Привычку в штабе взяли: чуть что – «разжалую, под трибунал!..». Вот и проявляй после этого бдительность!
– Я поговорю в штабе дивизии, чтобы вас поддержали артиллерийским огнем да подбросили подкрепление, – пообещал Гайдук то единственное, что имел право обещать этому командиру и его обреченным бойцам, чьи позиции – майор видел это – немцы, не прибегая к лобовым атакам, уже брали в клещи.
20
Под вечер на аэродроме приземлились сразу два десантных штурмовика, специально приспособленных к выбросу парашютистов, с последующей поддержкой их с воздуха. По приказу барона фон Штубера, первая группа отряда «Скиф» тут же метнулась к ним. Половине из тех, что погружались сейчас в чрева «десантников», предстояло совершить прыжок впервые, однако оберштурмфюрера это не огорчало.
– Роттенфюрер Вергер, – подозвал барон одного из опытнейших своих диверсантов. – Командуете первой штурмовой группой!
– Есть принять командование группой! – по-русски ответил обер-ефрейтор СС, уже явно входя в роль диверсанта.
– Фельдфебель Зебольд, командуете второй штурмовой группой. Она полетит вторым эшелоном.
– Яволь, я уже познакомился с бойцами группы. Парни в основном надежные.
– Уточняю план учебной операции, – развернул барон на столе, под навесом наблюдательного пункта, карту местности. – Самолеты делают три круга над лесом и базой, а затем выбрасывают вас, роттенфюрер, на этом лугу, за северной окраиной лесной деревни Кузьминки. Насколько мне известно, румынскому батальону, расквартированному там, вчера утром приказано срочно оставить деревню и выдвинуться к Южному Бугу…
– …поскольку Буг должен стать пограничной рекой румынской Транснистрии, а значит, и всего румынского королевства, – проявил знание ситуации роттенфюрер СС.
– Какая утонченная осведомленность, Вергер! – одарил его барон своей традиционной иезуитской ухмылкой. – Забыли добавить, что Антонеску[12] пока запрещает своим солдатам переходить эту реку и участвовать в боях за пределами Транснистрии.
– Не исключено, что на восточный берег Буга нам придется загонять этих «союзничков» под дулами автоматов, – брезгливо поморщился Зебольд, никогда не скрывавший своего презрительного отношения к воинству Антонеску.
– А после высадки нам предстоит прочесать деревню? – проявил нетерпение роттенфюрер.
– Причем это должно быть настоящее прочесывание – каждый десантник действует самостоятельно, соблюдая все меры предосторожности, как если бы Кузьминку заняли солдаты противника. Всякого подозрительного, кто попытается оказать хоть какое-либо сопротивление или выказать недовольство, расстреливать на месте, как партизана.
– Нужно было оставить там румын, – осклабился Зебольд, расправляя свои широкие, слегка обвисающие плечи орангутанга.
– Это еще зачем? – не понял Штубер.
– Тогда, выкуривая их, мы провели бы учения, максимально приближенные к боевым.
– Мне давно известно, что вам, фельдфебель, хотелось бы видеть своими врагами кого угодно, лишь бы не русских, – сурово упрекнул его барон. – Не пытайтесь облегчать себе жизнь, Зебольд; под моим командованием это невозможно.
Хотя Вергер не сомневался, что майор и на сей раз, как обычно, предается ироничному блефу, он все равно победно взглянул на фельдфебеля.
– На окраине леса вы, роттенфюрер, – барон не позволил ему смаковать унижение фельдфебеля, – поджидаете вторую волну высадки, то есть отряд Зебольда, а также отбывший туда на машинах отряд обер-лейтенанта Вильке. И совместно, под общим командованием обер-лейтенанта, прочесываете лес.
– Имеются какие-либо сведения о партизанах или окруженцах? – поинтересовался фельдфебель.
– Не исключено, что НКВД оставило там какую-то группу. А в лесу бродят стаи дезертиров. К особым выяснениям не прибегайте, пленных не брать. Все обнаруженные приравниваются к партизанам и диверсантам.
– Может, нам не стоит прочесывать деревню, а сразу же войти в лес, – поморщился роттенфюрер на скатывающееся к горизонту солнце. – Пока мы, а затем и группа фельдфебеля, будем бродить по усадьбам, основательно стемнеет.
– В этом – истинный смысл учебной операции. Не забывайте, что высаживаться в районе Степногорска нам придется ночью и разворачивать боевые действия – тоже ночью или на рассвете.
– Но в лесу мы сразу же потеряем связь с большинством бойцов.
– А вы и не должны поддерживать ее. При вас останется только радист и два-три диверсанта, в виде резерва и личной охраны. Моя тактика известна: в бою каждый десантник-диверсант действует самостоятельно, исходя из ситуации, а главное, не порождая паники и растерянности.
– Эта тактика, господин барон, – признал Зебольд, – оправдала себя еще на Днестре.
– Перед броском через десятикилометровый лес, сориентируйте бойцов на местности, назовите им пароль, чтобы в темноте не перестреляли друг друга. Место сбора – база «Буг-12».
– Будет выполнено, – отдали честь командиры групп.
– Командир наземного десанта Вильке уже должным образом проинструктирован. Всё, роттенфюрер, – к самолету. Вы, Зебольд, проверьте снаряжение своей группы. Кстати, – успел он предупредить Вергера, прежде чем тот бросился к самолету, – ни один парашют в поле остаться не должен, лично проверю.
* * *После отправки в небо второй группы Штубер вызвал к себе шарфюрера Лансберга, который до этого с небольшой группой диверсантов занимался прочесыванием местности в поисках майора Гайдука.
– Чем утешите мое самолюбие, любезнейший?
– Русский все-таки ушел.
– Ценнейшее наблюдение! Но меня интересует, куда и каким образом он ушел, шарфюрер. То есть прежде всего нужно выяснить, оставил ли майор подземелье базы или пока еще находится в нем.
– Оставил. Причем сразу же.
– И вы способны убедить меня в этом?
– Мы обнаружили то место на прибрежном склоне, в пещере, где этот диверсант хранил свой плот. К воде он тащил его, оставляя следы на грунте.
– То есть, следопыт вы наш, вы обнаружили подземный ход, которым воспользовался майор?
– Можно сказать и так. Правда, он почти завален и наверняка заминирован. Не хотелось бы терять время и людей. Зато вместе с несколькими солдатами я побывал на том берегу реки, в Семеновке, – уверенно докладывал диверсант, еще со времен прохождения стажировки в охране лагеря польских военнопленных, известный под кличкой Магистр. Поговаривали, что столь «ученого» прозвища он удостоился за склонность к жесточайшим, но всегда «научно обоснованным», пыткам.
– Чтобы еще раз встретиться с майором Гайдуком?
– Майору в этом смысле не повезло. Зато я узнал, что, по имеющимся данным, кто-то из русских разведчиков или диверсантов сумел пройти через расположение одной из наших дивизий и присоединиться к гарнизону русского плацдарма на западном берегу Ингула.
– Ингула или Буга? – попытался уточнить Штубер, заметно мрачнея при этом.
– Я не ошибся, господин оберштурмфюрер. Разведка имела в виду плацдарм на Ингуле, протекающем значительно восточнее Буга.
– Я успел изучить карту местности. Что еще вам известно?
– Буг он форсировал в районе Семеновки, затем захватил какую-то обозную подводу, переоделся в германскую форму. Словом, действовал вполне профессионально.
– Вы сообщаете об этом с таким воодушевлением, словно радуетесь его уходу.
– Говорить о моих чувствах к русскому диверсанту пока что бессмысленно. Они проявятся позже, когда Гайдук окажется в наших руках.
– Не сомневаюсь, – зловеще ухмыльнулся Штубер.
Он помнил, с каким цинизмом и изощренностью умел допрашивать Магистр. По складу характера это был прирожденный садист.
– Другое дело, что я всегда ценил действия диверсанта-профессионала, – попытался шарфюрер прояснить свое отношение к Гайдуку. – Независимо от того, под присягой какой армии он сражается. Впрочем, у вас такие же критерии.
– Ну, цвета армейских флагов я все же различаю.
– В любом случае это вам, господин барон, если только не ошибаюсь, принадлежит термин «профессионал войны». Я встречал его в вашей журнальной статье.
– Давно предвидел, что придется запретить моим подчиненным чтение каких-либо изданий, кроме армейских уставов.
– И все же смею утверждать, что этот русский диверсант ушел от нас мастерски.
– Тогда почему бы вам не констатировать, что в ситуации с этим майором мы действовали непрофессионально? – угрюмо поинтересовался Штубер.
– Просто на каком-то этапе он сумел переиграть нас.
– Но лишь на каком-то этапе, – мстительно подтвердил оберштурмфюрер. Почему-то ему казалось, что судьба еще сведет его с майором-энкавэдистом. Теплилось в нем такое предчувствие, теплилось…
– Скорее всего, этот диверсант направлялся в Степногорск, – словно бы вычитал его мысли шарфюрер. – Именно в Степногорске находятся сейчас штабы дивизии и нескольких отдельных подразделений русских. И все пути к Днепру – тоже пролегают через него.
– Иначе мы не нацеливали бы на этот городишко свои десанты.
21
От планов вернуться за женой и дочкой лейтенанту Николаю Гайдуку пришлось отказаться сразу же. Ситуация на фронте оказалась настолько критической, что ветлазарет, куда он был определен, тут же сам начал отходить. Единственное, что Гайдук успел, так это передать с водителем-земляком, подвозившим боеприпасы в район Степногорска, записку: «Серафима! Евдокимка! Срочно уходите в сторону Днепра. Как можно скорее переправьтесь за Ингулец[13]. Не теряйте ни минуты, враг рвется туда же. Угроза окружения! Нас тоже отводят в тыл. Куда именно – не знаю! Где бы вы ни оказались, тут же сообщайте на номер моей части…»
Чтобы передать записку, водитель грузовика изменил маршрут и оторвался от колонны. Посигналив у ворот Гайдуков, он спешно сунул записку в щель за штакетиной калитки и повел машину дальше. Услышав гудки, Евдокимка сразу же бросилась из дома во двор, но успела заметить только задний борт уходящего грузовика. А ей так хотелось хоть что-нибудь услышать от шофера: вдруг ему известно то, о чем отец не смог или не захотел написать!
Колеса велосипеда пришлось подкачивать, и эти минуты оказались самыми томительными, что отделяли Евдокимку от передачи тревожной весточки матери. В последнее время происходили беспокоящие перемены. Вчера под вечер уехал отец, сегодня утром – старшина и ездовой, квартировавшие в летней кухне. Сегодня же ушел в сторону фронта и батальон морской пехоты, где нес службу Лощинин. Правда, пошел слух, что морякам было приказано пока что занять линию обороны за западной окраиной городка, как бы во втором эшелоне, но так ли это на самом деле, Евдокимка не знала.
Сообщение от мужа Серафима Гайдук встретила мужественно.
– Я предчувствовала, что вернуться в город он уже не сумеет, – сказала она, запрокидывая голову, чтобы, таким образом, скрыть от дочери подступавшие к глазам слезы. – Может, это и к лучшему. Только что привезли большую группу раненых. Все говорят о том, что фронт по Ингулу наши не удержат, уже просто-напросто некому. Немцы непрерывно бомбят и обстреливают их. Много убитых.
Вчера вечером, проводя мужа, Серафима Акимовна, вместе с двумя другими учительницами, осталась в районной больнице, рядом с которой, в парке, теперь развернулся полевой госпиталь – это все, чем они могли помочь и раненым, и фронту. Евдокимка намеревалась дежурить вместе с ними, однако мать оказалась категорически против, тем более что кому-то же следовало и дома находиться, на хозяйстве.
Сейчас Серафима направлялась домой, чтобы несколько часов поспать перед ночным дежурством и в райисполкоме, куда она обязана была явиться как депутат райсовета. Многие организации и жители города уже оставили город. Госпиталь тоже готовился к эвакуации. Однако руководство района, кажется, никак не желало смириться с тем, что враг уже у порога, и, как могло, до последнего дня, старалось наладить жизнь городка с таким видом, словно как раз под его стенами враг и будет в конце концов остановлен.
От велосипеда Серафима Акимовна отказалась, решив пойти напрямик, через парк, а затем – по тропинке между огородами, чтобы заглянуть в школу, оба корпуса которой сегодня утром тоже были оставлены бойцами. Впрочем, Евдокимка и не настаивала; ей и самой велосипед сейчас пригодился бы.
– Так что мы будем делать? – спросила она, прежде чем снова оседлать своего «коня». – Отец требует, чтобы мы эвакуировались. Тебе нужно срочно уходить. Даже страшно вообразить себе, как ты, с твоими регалиями – директор школы, депутат, член партии, жена офицера – сумеешь уцелеть здесь во время оккупации.
– В жутком сне представить себе не могу.
– Почему же тянешь с уходом?
Мать на минуту смахнула с лица усталость и удивленно уставилась дочь:
– Ты ничего странного в речах своих не заметила, о дочь моя?!
Евдокимка давно привыкла к тому, что обращение на восточный лад «о дочь моя!» всегда означает одно и то же – мать пытается иронизировать. Ту же манеру перенял у нее в последнее время и отец, правда, в его устах это не звучало иронично – он попросту копировал супругу.
– Заметила. Я намерена проситься с кавалерийский полк; вчера одну из их санитарок ранило осколком.
Пока мать приходила в себя от такого сообщения, Евдокимка вскочила в велосипедное седло и помчалась в сторону штаба полка.
– Какой еще кавалерийский полк?! – с трудом обрела голос Серафима Акимовна. – Какая санитарка?! Ты что, забыла, что тебе еще нет восемнадцати?! Никто не посмеет зачислить тебя. Я потребую!.. Господи, лучше бы ты в самом деле родилась мальчишкой! – последнее, что услышала девушка, исчезая за углом полуразрушенного во время бомбежки дома. – Тогда по крайней мере я знала бы, как к тебе относиться… Все равно ведь сорванец-сорванцом, – отводила мать душу, уже направляясь в сторону школы.