– Как это называется?
– Ешь, Женя, не спрашивай.
– Ну а все-таки? С чесноком, да?
– Сохатиный язык с черемшой.
Подперев щеку ладонью, улыбчиво глядела, как он ест. Так же улыбчиво спросила:
– Я умею быть хорошей женой? – поправилась: – Умею вкусно готовить?
И тут же согнала с лица улыбку, нахмурив густые брови. Он заметил, что выражение ее лица менялось в один миг: вот и хмурь согнала, распахнула глаза.
– Я бы угостила тебя расколоткой.
– А это что такое? Тоже мясо с черемшой?
– Нет, рыба. Мороженый таймень, ленок. Достал из лунки, на лед бросил. А потом расколоть его, как лучину. Получается расколотка.
– Так сырую и есть?
– Ага, с солью. Это полезно. И вкусно…
Сплелось необычное с обыденным. Женщина с раскосыми глазами, сохатиный язык, неизмеримость времени и пространства, и тут же печка, как в детстве, семилинейная керосиновая лампа, и разговор о будничных вещах. Семейный такой разговор. И чай, от которого шел запах снега, дыма, брусники и проснувшегося весеннего леса. И Ольгу он знал давным-давно, только совсем в другом облике. Видел ее, одиноко стоящую на берегу большой реки, схваченной первым льдом. Шел густой мохнатый снег, обновлявший землю, менявший лицо берега, кустарника, дальней сопки. И не было нигде следов. Начинался новый цикл жизни, рождался первый день после сотворения мира. Человек еще не придумал колесо и не проложил санный путь к большим городам.
– Я не умею плакать. А когда училась в городе, плакала. Такой хороший снег и стены кругом. Дома улицу сжимают, как два крутых берега сдавливают речку. И красный гремучий трамвай посередине. Побежала на Амур. Забереги уже большие, а вода не дается. Я сказала: «Здравствуй, Эльга». Потому что моя Эльга тоже прибежала в Амур. Тебе скучно, Женя?
– Нет, нет.
– А почему у тебя женское имя? У меня в интернате была русская подруга. Ее тоже звали Женя.
– Это и мужское имя.
– Знаю. Евгений Онегин. Но все равно оно больше для женщины. Мужчина, который его носит, нежный, как женщина, и немного слабый. Нет, нет, Женя. Ты не слабый, ты – нежный… Слышишь, Ольхон тоже со мной согласен.
Снаружи донесся короткий лай и смолк.
– Глупый еще, – сказала она. – Первоосенок. Хорошая собака будет.
– А на кого он лаял?
– Сохатый близко подошел. Тальник тут недалеко. Сохатый кормиться ходит… У меня давным-давно был сохатенок – отец подарил. Плакса такой был. Вытянет морду, смотрит большими глазами, просит сахару. Я отвернусь, как не вижу. А он губами шевелит и чуть не плачет.
– А где он сейчас?
– Ушел. Кровь позвала. Так одну осень трубил, жалко было. Жену звал себе.
– Ушел и не вернулся?
– Нет. Боюсь, подстрелил кто. К человеку привык, ружья не боялся.
– Оль, а почему ты пошла в охотники? Ты же сказала, что педучилище закончила.
– Учить некого. Почти все ушли с Усть-Нимана. Три дома осталось. В Ургал переселились. Молодые всегда уходят. Четыре брата у меня было. Двоих старших, как отец говорил, духи взяли. Я не помню, маленькая совсем была. Мы жили тогда далеко отсюда, в междуречье. А двое братьев ушли. Сначала в армию, потом в город. Русские жены у них. Третий год домой не едут. Кончаются охотники. Кто отца и дядю заменит?… Тебе снова непонятно, почему я осталась здесь?
– Понятно. Только я бы не хотел, чтобы ты жила здесь одна.
– Мне хорошо здесь.
– А когда рельсы сюда придут, как охотиться будешь?
– Уйду вверх по Эльге. А может быть, не уйду. Я не знаю, Женя. Когда в Хабаровске жила, только о тайге и думала. А сейчас город вспоминаю. Новый год вспоминаю и своих девчонок в туфельках. И даже мальчишек вспоминаю, хотя мне не нравятся городские ребята. Они очень много говорят. А ты – мало говоришь. Мужчины не должны много говорить… Сегодня я совсем не хочу в город, потому что здесь ты. А завтра в груди дятел поселится…
– Тянет к людям?
– Да. Ты откуда пришел, с Воспорухана?
– Нет.
– Значит, с Соболиной сопки?
– Ты была там?
– Много раз была. Там я черного соболя брала.
Она вздохнула, посмотрела на Савина, будто задала немой вопрос и ждала ответа.
– Ты жалеешь, что БАМ в тайгу пришел? – спросил он.
– Почему «жалею»? Просто понимаю, что надо. Дядя не понимает. Плюется! – Она засмеялась: – Говорит, что законы тайги БАМ нарушил. Говорит: плохой человек завелся на БАМе.
– А как узнать, плохой или хороший?
– Я угадываю. И тебя сразу угадала. Ты – как вода в ручье. А потом придет человек, станет строить мост, рубить деревья, мыть в воде машины, выливать в ручей негодную солярку. И вода станет мутной. Хариус и ленок покинут ее, они любят чистую воду.
– Значит, и я стану мутным?
– Не знаю. Какой человек рядом с тобой будет. Ваш Дрыхлин не станет беречь чистую воду… Женя, а почему он сказал, что ищет землю? Разве ее надо искать?
– Земля нужна для насыпи БАМа, для отсыпки любой строительной площадки. Вот мы и ищем карьеры. Но самый хороший грунт – это речной гравий.
– Понимаю, Женя. Но все равно мне жалко реку, которая после начинает болеть. И тайгу жалко. Проехал трактор, зацепил ветку кедрового стланика и на сто лет погубил ее. Подумай, целых сто лет надо, чтобы вырос в нашей земле такой кустик.
Савин подумал: «Права Ольга. И в чистых ручьях появились бензиново-масляные разводы, и речки, она правильно сказала, болеют: берега у карьеров разрушаются, роняя в воду слабые в корнях лиственницы. Об этом никто не успевает задуматься в погоне за временем, за километрами. И даже летучая фраза: „Бороться с тайгой“ – имеет какой-то мужественный оттенок. А зачем бороться? Лучше бы ее, в самом деле, поберечь. Она хоть и велика, но тоже имеет пределы».
Когда-то, давным-давно, Савин даже не помнит въяве, возле их деревни Дарьино, на Урале, стояла дубовая роща. Место и сейчас называют Дубки, хотя там не осталось ни одного дерева. Тоже, наверное, думали, что роще нет краю. А свели ее – и высохла речка Кармалка, иссяк сам собой колхозный пруд, и могучие ветлы на его берегу покорежились и усохли.
Вот и Давлетов – хотел осенью по-хозяйски распорядиться Соболиной сопкой: пустить лиственницу на дрова, благо, под боком. Как он говорил, в случае пожара этот остров леса посреди поселка может запалить дома и вагоны. Савин ни внутренне, ни внешне – никак не отреагировал тогда на это предложение: вроде бы целесообразно. Но, слава богу, нашлись умные головы, умевшие видеть не только день и вечер. Особенно Синицын негодовал. В общем, отговорили Давлетова вырубать сопку. И он, хоть и поупрямился, согласился, сказав, что мнение большинства является для него законом. А ведь сгубили бы всю сиреневую багульниковую красоту, пожгли стройные морозоустойчивые лиственницы и на целый век налепили бы на сопку проплешину.
