Белеет парус одинокий

Он был дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица… в самые юные его годы… и решила его образ мыслей… Не признавая возможности нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпироваться в байронизм… В то время я его два раза видела на детских балах… Он тогда был в Благородном пансионе… Впоследствии он перешел в Школу гвардейских подпрапорщиков; там его жизнь и его вкусы приняли другое направление: насмешливый, едкий, ловкий проказы, шалости, шутки всякого рода сделались его любимым занятием… Он был первым в беседах, в удовольствиях, в кутежах, словом, во всем, что составляет жизнь в эти годы… По выходе из Школы он поступил в один из самых блестящих полков… Там опять живость, ум и жажда удовольствия поставили Лермонтова во главе его товарищей, он импровизировал для них целые поэмы, на предметы самые обыденные из их казарменной и лагерной жизни. Эти пьесы, которые я не читала, так как они написаны не для женщины, как говорят, отличаются жаром и блестящей пылкостью автора. Он давал всем разные прозвища в насмешку; справедливость требовала… чтобы и он получил свое; к нам дошел из Парижа, откуда к нам приходит все, особый тип, с которым он имел много сходства, горбатого Майе (Mayeux), и Лермонтову дали это прозвище…

Петергофский праздник

(Фрагмент из юнкерской поэмы)

Кипит веселый Петергоф;

Толпа на улицах пестреет;

Печальный лагерь юнкеров

Приметно тихнет и пустеет.

Туман ложится по холмам,

Окрестность сумраком одета —

И вот к далеким небесам,

Как длиннохвостая комета,

Летит сигнальная ракета.

Волшебно озарился сад,

Затейливо, разнообразно.

Толпа валит вперед, назад,

Толкается, зевает праздно.

Узоры радужных огней,

Дворец, жемчужные фонтаны,

Жандармов черные султаны,

Корсеты дам, гербы ливрей,

Колеты[12] кирасир мучные,

Лядунки[13], ментики[14] златые,

Купчих парчовые платки,

Кинжалы, сабли, алебарды,

С гнилыми фруктами лотки,

Старухи, франты, казаки,

Глупцов чиновных бакенбарды,

Венгерки мелких штукарей…

Толпы приезжих иноземцев,

Татар, черкесов и армян;

Французов тощих, жирных немцев,

И долговязых англичан —

В одну картину все сливалось

В аллеях темных и густых,

И сверху ярко освещалось

Огнями склянок расписных…

1834

Уланша

(Фрагмент из юнкерской поэмы)

Идет наш пестрый эскадрон[15]

Шумящей, пьяною толпою;

Повес усталых клонит сон.

Уж поздно. Темной синевою

Покрылось небо, день угас.

Повесы ропщут:

«Эдак нас

Прогонят через всю Европу!

Ужель Ижорки не видать?..

Ты, братец, придавил мне ногу!..

Дай трубку!.. тише!..

Вот подняли опять тревогу!»

Но вот Ижорка, слава Богу!

Пора раскланяться с конем.

Как должно, вышел на дорогу

Улан с завернутым значком;

Он по квартирам важно, чинно

Повел начальников с собой.

Хотя, признаться, запах винный

Изобличал его порой.

Но без вина что жизнь улана?

Его душа на дне стакана

И кто два раза в день не пьян,

Тот, извините, не улан.

.

Пируют… В их кругу туманном

Дубовый стол и ковш на нем

И пунш в ушате деревянном

Пылает синим огоньком…

Офицер, курящий трубку.

РисунокМ. Ю. Лермонтова

Всадник в лесу.

Рисунок М. Ю. Лермонтова

Он, сам хороший пейзажист, дополнял поэта живописцем.

Е. Ростопчина. Из письма Ал. Дюма

Столыпин и Лермонтов вдвоем совершили верхами… поездку из села Копорского близ Царского Села на петергофскую дорогу, где в одной из дач близ Красного кабачка все лето жила наша кордебалетная прелестнейшая из прелестных нимфа, Пименова, та самая, что постоянно привлекает все лорнеты лож и партера, а в знаменитой бенуарной ложе «волокит» производит появлением своим целую революцию. Столыпин был в числе ее поклонников, да и ей он очень нравился. Не мог же девочке со вкусом не нравиться этот писаный красавец… Но громадное богатство приезжего из Казани, некоего, кажется, господина Моисеева, чуть ли не из иерусалимской аристократии и принадлежащего, кажется, к почтенной плеяде откупщиков, понравилось девочке больше черных глаз «Монго», с которым шалунья тайком видалась, и вот на одно из этих тайных свиданий и отправились оба друга, то есть «Монго» с «Майошкой»…

Из рассказов А. И. Синицына

в записи В. П. Бурнашева

Монго

Поэма

Садится солнце за горой,

Туман дымится над болотом,

И вот дорогой столбовой

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника лихим полетом.

Один высок и худощав,

Кобылу серую собрав,

То горячит нетерпеливо,

То сдержит вдруг одной рукой.

Мал и широк в плечах другой.

Храпя, мотает длинной гривой

Под ним саврасый скакунок,

Степей башкирских сын счастливый.

Устали всадники. До ног

От головы покрыты прахом.

Коней приезженных размахом

Они любуются порой

И речь ведут между собой.

«Монго, послушай тут направо!

Осталось только три версты».

«Постой! уж эти мне мосты!

Дрожат и смотрят так лукаво».

«Вперед, Маешка! только нас

Измучит это приключенье,

Ведь завтра в шесть часов ученье!»

«Нет, в семь! я сам читал приказ!»

Но прежде нужно вам, читатель,

Героев показать портрет:

Монго повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был —

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет,

То, верно, в креслах замечали

Его внимательный лорнет.

Одна из дев ему сначала

Дней девять сряду отвечала,

В десятый день он был забыт

С толпою смешан волокит.

Все жесты, вздохи, объясненья

Не помогали ничего…

И зародился пламень мщенья

В душе озлобленной его.

Маешка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало,

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах;

Порою: трезвый врал безбожно,

И молчалив был на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов…

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне он был таков!

Теперь он следует за другом

На подвиг славный, роковой,

Терзаем пьяницы недугом,

Изгагой мучим огневой.

Приюты неги и прохлады —

Вдоль по дороге в Петергоф,

Мелькают в ряд из-за ограды

Разнообразные фасады

И кровли мирные домов,

В тени таинственных садов.

Там есть трактир… и он от века

Зовется «Красным кабачком»,

И там для блага человека

Построен сумасшедших дом,

И там приют себе смиренный

Танцорка юная нашла.

Краса и честь балетной сцены,

На содержании была:

N.N., помещик из Казани,

Богатый волжский старожил,

Без волокитства, без признаний

Ее невинности лишил.

«Мой друг! ему я говорил,

Ты не в свои садишься сани,

Танцоркой вздумал управлять!

Ну где тебе <…>».

Но обратимся поскорее

Мы к нашим буйным молодцам.

Они стоят в пустой аллее,

Коней привязывают там,

И вот, тропинкой потаенной,

Они к калитке отдаленной

Спешат, подобно двум ворам.

На землю сумрак ниспадает,

Сквозь ветви брезжит лунный свет

И переливами играет

На гладкой меди эполет.

Вперед отправился Маешка;

В кустах прополз он, как черкес,

И осторожно, точно кошка,

Через забор он перелез.

За ним Монго наш долговязый,

Довольный этою проказой,

Перевалился кое-как.

Ну, лихо! сделан первый шаг!

Теперь душа моя в покое,

Судьба окончит остальное!

Облокотившись у окна,

Меж тем танцорка молодая

Сидела дома и одна.

Ей было скучно, и, зевая,

Так тихо думала она:

«Чудна судьба! о том ни слова —

На матушке моей чепец

Фасона самого дурного,

И мой отец простой кузнец!..

А я на шелковом диване

Ем мармелад, пью шоколад;

На сцене знаю уж заране —

Мне будет хлопать третий ряд.

Теперь со мной плохие шутки:

Меня сударыней зовут,

И за меня три раза в сутки

Каналью повара дерут,

Мой Pierre не слишком интересен,

Ревнив, упрям, что ни толкуй,

Не любит смеху он, ни песен,

Зато богат и глуп, <…>

Теперь не то, что было в школе:

Ем за троих, порой и боле,

И за обедом пью люнель.

А в школе… Боже! вот мученье!

Днем танцы, выправка, ученье,

А ночью жесткая постель.

Встаешь, бывало, утром рано,

Бренчит уж в зале фортепьяно,

Поют все врозь, трещит в ушах;

А тут сама, поднявши ногу,

Стоишь, как аист, на часах.

Флёри хлопочет, бьет тревогу…

Но вот одиннадцатый час,

В кареты всех сажают нас.

Тут у подъезда офицеры,

Стоят все в ряд, порою в два…

Какие милые манеры

И всё отборные слова!

Иных улыбкой ободряешь,

Других бранишь и отгоняешь,

Зато вернулись лишь домой —

Директор порет на убой:

Ни взгляд не думай кинуть лишний,

Ни слова ты сказать не смей…

А сам, прости ему Всевышний,

Ведь уж какой прелюбодей!..»

Но тут в окно она взглянула

И чуть не брякнулась со стула.

Пред ней, как призрак роковой,

С нагайкой, освещен луной,

Готовый влезть почти в окошко,

Стоит Монго, за ним Маешка.

«Что это значит, господа?

И кто вас звал прийти сюда?

Ворваться к девушке бесчестно!..»

«Нам, право, это очень лестно!»

«Я вас прошу: подите прочь!»

«Но где же проведем мы ночь?

Мы мчались, выбились из силы…»

«Вы неучи!» «Вы очень милы!..»

«Чего хотите вы теперь?

Ей-богу, я не понимаю!»

«Мы просим только чашку чаю!»

«Панфишка! отвори им дверь!»

Поклон отвесивши пренизко,

Монго ей бросил нежный взор,

Потом садится очень близко

И продолжает разговор.

Сначала колкие намеки,

Воспоминания, упреки,

Ну, словом, весь любовный вздор…

И нежный вздох прилично томный

Порхнул из груди молодой…

Вот ножку нежную порой

Он жмет коленкою нескромной,

И говоря о том, о сем,

Копаясь, будто бы случайно

Под юбку лезет, жмет корсет,

И ловит то, что было тайной,

Увы, для нас в шестнадцать лет!

Маешка, друг великодушный,

Засел поодаль на диван,

Угрюм, безмолвен, как султан.

Чужое счастие нам скучно,

Как добродетельный роман.

Друзья! ужасное мученье

Быть на пиру <…>

Иль адъютантом на сраженье

При генералишке пустом;

Быть на параде жалопером

Или на бале быть танцором,

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз

И думать: это не для нас!

Меж тем Монго горит и тает…

Вдруг самый пламенный пассаж

Зловещим стуком прерывает

На двор влетевший экипаж:

Девятиместная коляска

И в ней пятнадцать седоков…

Увы! печальная развязка,

Неотразимый гнев богов!..

То был N. N. с своею свитой:

Степаном, Федором, Никитой,

Тарасом, Сидором, Петром,

Идут, гремят, орут, Содом!

Все пьяны… прямо из трактира,

И на устах – <…>

Но нет, постой! умолкни лира!

Тебе ль, поклоннице мундира,

Поганых фрачных воспевать?..

В истерике младая дева…

Как защититься ей от гнева,

Куда гостей своих девать?..

Под стол, в комод иль под кровать?

В комоде места нет и платью,

Урыльник полон под кроватью…

Им остается лишь одно:

Перекрестясь, прыгнуть в окно…

Опасен подвиг дерзновенный,

И не сносить им головы!

Но вмиг проснулся дух военный —

Прыг, прыг!.. и были таковы…

.

.

Уж ночь была, ни зги не видно,

Когда, свершив побег обидный

Для самолюбья и любви,

Повесы на коней вскочили

И думы мрачные свои

Друг другу вздохом сообщили.

Деля печаль своих господ,

Их кони с рыси не сбивались,

Упрямо убавляя ход.

Они <…> спотыкались,

И леность их преодолеть

Ни шпоры не могли, ни плеть.

Когда же в комнате дежурной

Они сошлися поутру,

Воспоминанья ночи бурной

Прогнали краткую хандру.

Тут было шуток, смеху было!

И право, Пушкин наш не врет,

Сказав, что день беды пройдет,

А что пройдет, то будет мило…

Так повесть кончена моя,

И я прощаюсь со стихами,

А вы не можете ль, друзья,

Нравоученье сделать сами?

1836

Я был у Жуковского, отнес ему по его просьбе «Тамбовскую казначейшу»; он понес ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; им очень понравилось, решили напечатать в ближайшем номере «Современника».

Офицер и дама.

Рисунок М. Ю. Лермонтова

Тамбовская казначейша

Поэма

Играй, да не отыгрывайся.

Тамбов на карте генеральной

Кружком означен не всегда;

Он прежде город был опальный,

Теперь же, право, хоть куда.

Там есть три улицы прямые,

И фонари, и мостовые,

Там два трактира есть, один

«Московский», а другой «Берлин».

Там есть еще четыре будки,

При них два будочника есть;

По форме отдают вам честь,

И смена им два раза в сутки;

.

Короче, славный городок.

Но скука, скука, Боже правый,

Гостит и там, как над Невой,

Поит вас пресною отравой,

Ласкает черствою рукой.

И там есть чопорные франты,

Неумолимые педанты,

И там нет средства от глупцов

И музыкальных вечеров;

И там есть дамы просто чудо!

Дианы строгие в чепцах,

С отказом вечным на устах.

При них нельзя подумать худо:

В глазах греховное прочтут

И вас осудят, проклянут.

Вдруг оживился круг дворянский;

Губернских дев нельзя узнать;

Пришло известье: полк уланский

В Тамбове будет зимовать.

Уланы, ах! такие хваты…

Полковник, верно, неженатый

А уж бригадный генерал,

Конечно, даст блестящий бал.

У матушек сверкнули взоры;

Зато, несносные скупцы,

Неумолимые отцы

Пришли в раздумье: сабли, шпоры

Беда для крашеных полов…

Так волновался весь Тамбов.

И вот однажды утром рано,

В час лучший девственного сна,

Когда сквозь пелену тумана

Едва проглядывает Цна,

Когда лишь куполы собора

Роскошно золотит Аврора

И, тишины известный враг,

Еще безмолвствовал кабак,

.

.

Уланы справа по шести

Вступили в город; музыканты,

Дремля на лошадях своих,

Играли марш из «Двух слепых».

Услыша ласковое ржанье

Желанных вороных коней,

Чье сердце, полное вниманья,

Тут не запрыгало сильней?

Забыта жаркая перина…

«Малашка, дура, Катерина,

Скорее туфли и платок!

Да где Иван? Какой мешок!

Два года ставни отворяют…»

Вот ставни настежь. Целый дом

Трет стекла тусклые сукном —

И любопытно пробегают

Глаза опухшие девиц

Ряды суровых, пыльных лиц.

«Ах, посмотри сюда, кузина,

Вот этот!» «Где? майор?» «О нет!

Как он хорош, а конь картина,

Да жаль, он, кажется, корнет…

Как ловко, смело избочился…

Поверишь ли, он мне приснился…

Я после не могла уснуть…»

И тут девическая грудь

Косынку тихо поднимает —

И разыгравшейся мечтой

Слегка темнится взор живой.

Но полк прошел. За ним мелькает

Толпа мальчишек городских,

Немытых, шумных и босых.

Против гостиницы «Московской»,

Притона буйных усачей,

Жил некто господин Бобковской,

Губернский старый казначей.

Давно был дом его построен;

Хотя невзрачен, но спокоен;

Меж двух облупленных колонн

Держался кое-как балкон.

На кровле треснувшие доски

Зеленым мохом поросли;

Зато пред окнами цвели

Четыре стриженых березки

Взамен гардин и пышных стор,

Невинной роскоши убор.

Хозяин был старик угрюмый

С огромной лысой головой.

От юных лет с казенной суммой

Он жил как с собственной казной.

В пучинах сумрачных расчета

Блуждать была ему охота,

И потому он был игрок

(Его единственный порок).

Любил налево и направо

Он в зимний вечер прометнуть,

Четвертый куш перечеркнуть,

Рутёркой понтирнуть со славой,

И талью скверную порой

Запить цимлянского струей.

Он был врагом трудов полезных,

Трибун тамбовских удальцов,

Гроза всех матушек уездных

И воспитатель их сынков.

Его краплёные колоды

Не раз невинные доходы

С индеек, масла и овса

Вдруг пожирали в полчаса.

Губернский врач, судья, исправник —

Таков его всегдашний круг;

Последний был делец и друг

И за столом такой забавник,

Что казначейша иногда

Сгорит, бывало, от стыда.

Я не поведал вам, читатель,

Что казначей мой был женат.

Благословил его создатель,

Послав ему в супруге клад.

Ее ценил он тысяч во сто,

Хотя держал довольно просто

И не выписывал чепцов

Ей из столичных городов.

Рисунок М. Ю. Лермонтова

Предав ей таинства науки,

Как бросить вздох иль томный взор,

Чтоб легче влюбчивый понтер

Не разглядел проворной штуки,

Меж тем догадливый старик

С глаз не спускал ее на миг.

И впрямь Авдотья Николавна

Была прелакомый кусок.

Идет, бывало, гордо, плавно —

Чуть тронет землю башмачок;

В Тамбове не запомнят люди

Такой высокой, полной груди:

Бела как сахар, так нежна,

Что жилка каждая видна.

Казалося, для нежной страсти

Она родилась. А глаза…

Ну, что такое бирюза?

Что небо? Впрочем, я отчасти

Поклонник голубых очей

И не гожусь в число судей.

А этот носик! эти губки,

Два свежих розовых листка!

А перламутровые зубки,

А голос сладкий, как мечта!

Она картавя говорила,

Нечисто «р» произносила;

Но этот маленький порок

Кто извинить бы в ней не мог?

Любил трепать ее ланиты,

Разнежась, старый казначей.

Как жаль, что не было детей

У них!.

.

.

Для бо́льшей ясности романа

Здесь объявить мне вам пора,

Что страстно влюблена в улана

Была одна ее сестра.

Она, как должно, тайну эту

Открыла Дуне по секрету.

Вам не случалось двух сестер

Замужних слышать разговор?

О чем тут, Боже справедливый,

Не судят милые уста!

О, русских нравов простота!

Я, право, человек нелживый

А из-за ширмов раза два

Такие слышал я слова…

Итак, тамбовская красотка

Ценить умела уж усы

.

.

Что ж? знание ее сгубило!

Один улан, повеса милый

(Я вместе часто с ним бывал),

В трактире номер занимал

Окно в окно с ее уборной.

Он был мужчина в тридцать лет;

Штаб-ротмистр, строен, как корнет;

Взор пылкий, ус довольно черный:

Короче, идеал девиц,

Одно из славных русских лиц.

Он все отцовское именье

Еще корнетом прокутил;

С тех пор дарами провиденья,

Как птица божия, он жил,

Он спать, лежать привык; не ведать,

Чем будет завтра пообедать.

Шатаясь по Руси кругом,

То на курьерских, то верхом,

То полупьяным ремонтёром,

То волокитой отпускным,

Привык он к случаям таким,

Что я бы сам почел их вздором,

Когда бы все его слова

Хоть тень имели хвастовства.

Страстьми земными не смущаем,

Он не терялся никогда.

.

.

Бывало, в деле, под картечью

Всех рассмешит надутой речью,

Гримасой, фарсой площадной

Иль неподдельной остротой.

Шутя однажды после спора

Всадил он другу пулю в лоб;

Шутя и сам он лег бы в гроб —

.

Порой незлобен, как дитя,

Был добр и честен, но шутя.

Он не был тем, что волокитой

У нас привыкли называть;

Он не ходил тропой избитой,

Свой путь умея пролагать;

Не делал страстных изъяснений,

Не становился на колени;

А несмотря на то, друзья,

Счастливей был, чем вы и я.

.

.

Таков-то был штаб-ротмистр Гарин:

По крайней мере, мой портрет

Был схож тому назад пять лет.

Спешил о редкостях Тамбова

Он у трактирщика узнать.

Узнал немало он смешного —

Интриг секретных шесть или пять;

Узнал, невесты как богаты,

Где свахи водятся иль сваты;

Но занял более всего

Мысль беспокойную его

Рассказ о молодой соседке.

«Бедняжка! думает улан,

Такой безжизненный болван

Имеет право в этой клетке

Тебя стеречь и я, злодей,

Не тронусь участью твоей?»

К окну поспешно он садится,

Надев персидский архалук;

В устах его едва дымится

Узорный бисерный чубук.

На кудри мягкие надета

Ермолка вишневого цвета

С каймой и кистью золотой,

Дар молдаванки молодой.

Сидит и смотрит он прилежно…

Вот, промелькнувши как во мгле,

Обрисовался на стекле

Головки милой профиль нежный;

Вот будто стукнуло окно…

Вот отворяется оно.

Еще безмолвен город сонный;

На окнах блещет утра свет;

Еще по улице мощеной

Не раздается стук карет…

Что ж казначейшу молодую

Так рано подняло? Какую

Назвать причину поверней?

Уж не бессонница ль у ней?

На ручку опершись головкой,

Она вздыхает, а в руке

Чулок; но дело не в чулке

Заняться этим нам неловко…

И если правду уж сказать —

Ну кстати ль было б ей вязать!

Сначала взор ее прелестный

Бродил по синим небесам,

Потом склонился к поднебесной

И вдруг… какой позор и срам!

Напротив, у окна трактира,

Сидит мужчина без мундира.

Скорей, штаб-ротмистр! ваш сюртук!