Я считаю, что это исключено.
– Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?
– Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом? Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно придется зубрить.
– Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалбливать всякую чушь.
Кропп настроен совершенно так же, как мы:
– Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на фронте?
– Но надо же тебе иметь профессию, – возражает Мюллер, точь-в-точь так, как говаривал Канторек.
Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким щегольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает нож и заявляет:
– В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос – тоже. А вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после всего этого? – Он кивает в сторону фронта.
– Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в полном одиночестве, – говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за эти чрезмерные претензии.
– Что же с нами будет, когда мы вернемся? – спрашивает Мюллер, и даже ему становится не по себе.
Кропп пожимает плечами:
– Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.
В сущности, никто из нас ничего не может сказать.
– Так что же мы стали бы делать? – спрашиваю я.
– У меня ни к чему нет охоты, – устало отвечает Кропп. – Ведь рано или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, что мы вернемся.
– Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, – говорю я через некоторое время, переворачиваясь на спину, – когда я думаю о том, что однажды услышу слово «мир» и это будет правда, мне хочется сделать что-нибудь немыслимое – так опьяняет меня это слово. Что-нибудь такое, чтобы знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можно сделать, вся эта процедура приобретения профессии – сначала учеба, потом жалованье и так далее, – от этого меня с души воротит, потому что так было всегда и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничего другого я не вижу, Альберт.
В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.
Кропп думает о том же.
– И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты – это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье…
Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый – не только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы он ни был; только одни чувствуют это больше, другие – меньше. Это общая судьба нашего поколения.
Альберт высказывает эту мысль вслух:
– Война сделала нас никчемными людьми.
Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно, что почти все ротные фельдфебели – толстяки.
За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкают на солнце.
Мы встаем.
– Где Тьяден? – пыхтит фельдфебель.
Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.
– Вы, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, где он?
Фельдфебель рыскает глазами; Тьядена нигде не видно. Тогда он пытается взяться за дело с другого конца:
– Через десять минут Тьяден должен явиться в канцелярию.
После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.
– У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, – говорит Кропп.
– Да и вообще нам с ним будет не скучно, – смеется Мюллер.
Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся этим.
Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.
Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова начинаем играть в карты. Ведь все, что мы умеем, – это играть в карты, сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати – слишком много для двадцати лет.
Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращает на него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами.
– Вас ведь послали за ним, – настаивает он.
– Что значит «послали»? – спрашивает Кропп.
– Ну, вам приказали…
– Я попросил бы вас выбирать выражения, – говорит Кропп начальственным тоном. – Мы не позволим обращаться к нам не по уставу.
Химмельштос огорошен:
– Кто это обращается к вам не по уставу?
– Вы!
– Я?
– Ну да.
Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на Кроппа, не совсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот раз он не вполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу:
– Так вы его не нашли?
