Вместе с Габдрахманом я частенько ходил к ним в кузницу. С завистью смотрел я, как мастера, брызжа искрами от раскалённого железа, выковывали различные орудия. Если иногда мне поручали покачать мехом воздух в горн, я считал это для себя большим удовольствием и счастьем. А Габдрахману это счастье достаётся каждый день, но он, казалось, и не ценил этого. А так он был очень шустрый, сообразительный мальчик. Когда ему доводилось оставаться в кузнице одному, он мастерил из старых поломанных кос такие вещи, как кресала, ножи, даже складные ножички делал. Вдобавок он, хотя и был моим ровесником, хорошо знал по-русски, и свободно говорил на языке мокши. Впрочем, на его месте, может быть, я тоже знал бы. Ведь он, поскольку проводит в этой кузнице, можно сказать, круглый год (и зиму, и лето), встречается там с пришедшими вместе с отцами разными мальчишками – русскими, мокшей, чувашами, почти каждый день играет с ними, разговаривает. А наши встречи с русскими ребятами только из того и состоят, чтобы издали бросать друг в друга камнями.
О моём друге детства Габдрахмане придётся ещё вспомнить в дальнейшем. Думаю, что я не смогу не написать о трагедии этого краснощёкого, быстрого, проворного мальчишки – трагедии, оставившей в моём сердце вовеки незабываемую рану. А пока мне хочется вспомнить только одну нашу совместную шалость.
Мы залезли в огород. И в чей огород? Муэдзина! Дом муэдзина напротив самой мечети, на противоположной нам стороне улицы. Их огороды выходят в переулок, где кладбище. Спустились мы по этому переулку и тихонько подошли к огороду. Вечерело. Вокруг – глубокая тишина. Из-за домов, огородов доносится звук азана к предвечернему намазу. Для нас это – не азан, а сигнал, признак того, что муэдзина нет дома… Габдрахман пробрался через плетень в огород. Я, оберегая это наше опасное дело от недобрых глаз, остался с наружной стороны. Откуда-то появилась девочка. Красивенькая, умненькая, по имени Карима. Идёт, погоняя телёнка. Прошла мимо, потупив глаза. Как будто даже и не заметила меня. Я подумал, что она не опасный человек. Оказывается, увидела. И когда только успела наябедничать! Наверное, минуты не прошло, не успел Габдрахман с вырванными вместе с ботвой пятью-шестью морковками перелезть через плетень, как из-за угла выскочил Шамсетдин – сосед муэдзина. Его звали «Чёрным бараном». Повернули мы назад… навстречу длинные рыжие усы – Габдельгани-абзы! Видя, что путь закрыт и справа и слева, мы, перескочив через ограду, побежали на кладбище. В другое время, мы, наверно, побоялись бы в вечерние сумерки идти между могилами. А на этот раз! Ничего перед собой не видим. Бежим куда-то, продираясь сквозь густую высокую траву, разводя руками чертополох, спотыкаясь о могильные холмы. Чёрный баран с Усачом – за нами… Поймали. Не ругали, не били, а привели во двор муэдзина. Поставили нас рядом. Около нас собрались женщины, дети. Как будто медведя увидели! Все удивлённо рассматривают нас.
И Сагит, сын муэдзина, тут же. По виду этого мальчика, который, будучи старше на год-два, уступал мне в росте, как-то угадывалась его принадлежность семье муэдзина.
– Мы – не татары, – говорил он, когда заходил разговор о национальности, – мы – мусульмане!
Что особенно осталось в памяти: он искусно клянчил арбузы. Мокши нашей деревни обычно на том берегу Агидели разводили бахчи. В конце лета они, нагрузив свои арбы арбузом и дыней, проезжали по татарской улице к своим домам, а мы, татарские мальчишки, бежали за ними и кричали, выпрашивая арбуз.
– Ляляй, дай арбуз!..
Ляляям (то есть мокшам), по-видимому, казалось это забавным, они не отказывали нам в просьбе – выбрав с воза самый маленький из арбузов, катят его в нашу сторону и с удовольствием наблюдают, как мы наперегонки бросаемся к арбузу. Обычно они стараются не обидеть никого из нас – даже, подозвав к себе мальчишку посмирнее, сами дают ему арбуз…
А самым ловким попрошайкой среди мальчишек и самым проворным в охоте за катящимися арбузами был Сагит.
Однажды мы с ним вдвоём отправились на Аргидель на рыбалку. И вдруг на глухой дороге между двумя реками мы обнаружили телегу, нагруженную крупными арбузами. Возле арбы башкирский мальчик примерно нашего возраста. Оказывается, у них сломалась ось, и отец, сев на лошадь верхом, отправился в деревню.
Когда появились двое татарских мальчишек, тот, должно быть, испугался – даже не дожидаясь, пока попросим, вручил каждому из нас по арбузу. Не с кулак арбузы, а с детскую голову! В приподнятом настроении от нежданной радости мы пошли дальше. Прошли немного, и вдруг Сагит остановился.
– Что это мы так быстро ушли? – говорит он мне. – Почему не попросили ещё по одному арбузу у такого славного, доброго мальчика?
Мы вернулись. Лицо мальчика помрачнело.
– Скоро уж и отец вернётся, – пробормотал он, но, по-видимому, побоявшись рассердить нас, дал нам ещё по одному арбузу. Пошли дальше. Уже на подходе к Аргидели нам навстречу вышли трое-четверо мальчишек. Все большие. Они и спрашивать у нас не стали – выбили из рук арбузы и, разломав, принялись есть. Сагит заплакав, начал проклинать их.
– Разбойники, – говорил он. – Всё равно Господь не оставит вас безнаказанными за то, что вы отобрали чужое добро! Да будет эта награбленная пища не едой, а камнем для вас! Да будет последней она для вас! На том свете впятеро заплатите, исчадия ада!
Те только посмеялись: по-видимому, им показалось забавным, что столь маленький мальчик умеет так искусно сыпать проклятия. Спасибо, что не тронули нас самих, что бы мы могли сделать, если бы даже избили?
Вон он теперь с изумлённым видом смотрит на нас. И не смеётся, и не улыбается. Но всё же не промолчал:
– Вот сейчас папа придёт, – сказал он. – Он вам покажет…
Пришёл его отец. Встал перед нами. Узнал, в чём дело. И хоть бы одно слово сказал! Не бранил, не ворчал. Ударил каждого по щеке – вот и всё, что он нам «показал». Сильно ли ударил, нет ли – это не запомнилось. Но обида была большая. Ведь на глазах такой толпы народа!
В то время я очень сердился на Кариму. Когда подрос и образумился, в душе её простил. Молодчина была девочка. И не пожалела нас, и не побоялась, что отомстим или что её прозовут «ябедой»…
По соседству справа от нас – мечеть. В промежутке между нами довольно большое, огороженное решёткой пространство. Можно сказать, что сад при мечети. Но там растёт только густая высокая трава. Муэдзин скашивает её, когда она созревает…
В одном дворе с мечетью – медресе. Поскольку мы соседи, живущие в медресе одинокие хальфы (учителя) иногда заходят к нам с просьбами, и мама старается не отказывать им: испечёт хлеба, постирает бельё.
Моим первым учителем был Гидаят-хальфа. Это был красивый парень с чуть рыжеватыми чёрными усами, родом из башкирской деревни под названием Термень-Елга. И одежду он носил отличную: белоснежная рубашка, иссиня-чёрный короткий бешмет (у нас так называли пиджак), на ногах ботинки, и не просто ботинки – штиблеты. В моём представлении вообще все хальфы прекрасно одеваются, они мне казались самыми богатыми людьми.
Гидаят-хальфа привёз с собой в нашу деревню и своего маленького братишку. Пока не нашлась подходящая квартира, он поместил его у нас. Сейчас удивляюсь – как мы умещались. Но в то время он был отличным для меня товарищем. Вместе с братишкой хальфы мне показалось совсем не страшным прийти в медресе – к чужим мальчишкам. Хальфа тоже знал меня, принял, как своего.
Что сразу бросалось в глаза в медресе – так это чёрная доска и счёты на ножках. Я только после, когда стал постарше, узнал, что это, оказывается, были признаки нового медресе, то есть джадитской школы. А парты были по-старому – низкие. Подогнув ноги, мы садились перед партами на пол без всякой подстилки. Но если бы пережитки старого медресе ограничивались партами, куда бы ни шло. Гидаят-хальфа, с виду такой симпатичный, приветливый, оказался чрезвычайно вспыльчивым человеком. Если заметит, что какой-нибудь мальчик во время урока слушает невнимательно или разговаривает с соседом, он без всякого предупреждения хлопает его по голове линейкой, которую держит в руке. А если нарушавший порядок ребёнок сидел за задней партой, и нельзя было дотянуться, чтобы ударить, то он запускал в него мелом. И ни капельки не промахнётся: кусок мела с кончик пальца величиной попадал точно в лоб озорного мальчишки. По четвергам он осматривал руки и уши шакирдов. Если отросли ногти, повернёт руки виновного ногтями вверх и ударит по концам ногтей линейкой. Когда мальчики кладут подаяние на стол, внимательно следит, кто какие деньги положил. Как только он угадывал, откуда мог знать? Если, бывало, какой-нибудь ребёнок утаит одну или две копейки из подаяния, которое послали родители, он тут же разоблачал его…
Кто мог подумать, что этот вспыльчивый хальфа будет иметь какое-то отношение к строительству нашего КамАЗа, на сегодняшний день прошумевшего на весь мир?
Мне приходилось слышать, что Гидаят Сагадиев в годы революции ушёл в ряды Красной Армии, что после стал одним из государственных деятелей Башкирии. Я знаю и то время, когда он приезжал в гости в Зирган то ли из Стерлитамака, то ли из Уфы. Видел я его самого или нет – но запомнился его сын. Шустренький, курносый мальчонка по имени Талгат. На нём была рубашка с поясом и карманами, сшитая из фабричной ткани, и короткие штаны. Если бы не это, я, может быть, и забыл бы его.
Когда я писал эту книгу (то есть по прошествии более шестидесяти лет, как я не видел Гидаята-хальфу), к нам, как землякам, вспомнив и о своём некотором родстве со стороны матери с моей женой, неожиданно явился этот Талгат. Несмотря на то, что он уже дошёл до пенсионного возраста, во всех его движениях, в лице, взгляде, словах кипела жизненная энергия. Оказывается, он приехал с женой и двумя сыновьями на строительство КамАЗа из Москвы, оставив благоустроенную, обеспеченную жизнь.
Не успел он, окончив московский институт, поработать как следует в качестве инженера-строителя, как началась война. Талгат сражается на Курско-Орловской дуге, участвует в боях по освобождению Гомеля, Жлобина, Варшавы, наконец, доходит до Берлина…
После войны в каких только строительствах он не участвует! Знаменитый город Салават, тамошний нефтехимкомбинат. Нефтепровод «Дружба», газовые трубы… Иртышско-Карагандинский канал, Саратовская ГЭС, Тольятти, наконец – КамАЗ!
Каждый раз, приезжая в Казань по делам городского строительства, он останавливается у нас, приносит с собой в наш дом свежее дыхание КамАЗа…
У Талгата я расспросил и о его отце.
Гидаят Сагадиев, действительно, с первых дней организации Красной Армии добровольно уходит на фронт. В 1919 году вступает в Коммунистическую партию. На Петроградском фронте сражается против Юденича в качестве комиссара отдельного башкирского кавалерийского корпуса. После гражданской войны становится первым комиссаром просвещения только что созданной Башкирской республики. Немного позднее, обучившись на специальных курсах, работает в Башглавсуде. В тридцатых годах по делам просвещения направляется в Киргизию. Стал жертвой репрессий 1937 года…
Лично меня суровость хальфы не коснулась. Думаю, не потому, что его братишка жил в нашем доме. Если провинится, то и своего брата он не щадил. По отношению к тем детям, которые усердно занимались, знали уроки, не нарушали порядки, он был очень приветлив. Я, по-видимому, был хорошего поведения, не допускал шалостей, которые сердили бы хальфу. А что касается знания урока… То, что другие учили в медресе, я уже дома выучил. Хальфа заметил это. Прошла всего неделя, как я стал ходить на занятия, а он уже перевёл меня из первого класса во второй. С этого и началось то, что в татарской школе я был на один класс впереди своих ровесников.
Когда я говорил, что с детских лет общался с книгой, имел в виду не только учебники старшей сестры Марьям-апа. У нас был ещё Бадретдин-джизни.
В городе Стерлитамак жила мамина старшая сестра. Мы называли её «маленькая абыстай». Это значит, что у мамы была ещё одна старшая сестра. Да, но я не знаю ни эту женщину, которая приходилась нам старшей абыстай, ни того, кем являлся её муж: по-видимому, их не было в живых. Помню их дом. Старшая дочь их, Мафтуха-апа, когда ни придёшь, тук-тук-тук стучала на швейной машинке, шила что-то. Её братишка по имени Носыркай, говорили, что он хромой. Не знаю, в какой степени он хромал, не помню, чтобы я видел, как ходит. Только вот что перед глазами: он постоянно, сидя подогнув ноги на саке, что-то писал, обмакивая в воду, скопившуюся на подоконнике, химический карандаш. Он не обращает на меня внимания – я с изумлением смотрю на него.
Влажные сине-фиолетовые строчки парами выстраиваются на тетрадной страничке. Стихи, что ли, переписывает? Сказал бы так, да рядом книги нет.
– Баит сочиняет, – говорили о нём.
Как я слышал от родителей, умерший юношей в трудные голодные годы Носыркай, должно быть, сочинил немало баитов. Вообще в нашей деревне появлялось много баитов. Я немало наслышался баитов о девушках, вышедших замуж втайне от родителей, об опозоренных женщинах, о трагических событиях, о ворах, избитых до смерти, о разных людях, ставших посмешищем или из-за чрезмерного высокомерия, или из-за чрезмерной наивности. Если бы у меня хватило ума записать их в своё время, ведь не повредило бы, да кто же знал?
Я хотел рассказать о маленькой абыстай. Не столько о ней самой, как о её муже – Бадретдине-джизни.
Бадретдин Гибадуллин был довольно известным для своего времени человеком. Жители Стерлитамака по-свойски называли его Бадри-учитель. По рассказам близко знавших его людей, он родился в Башкирии, в деревне Кабак, в многодетной бедной крестьянской семье. С детства горя желанием учиться, пешком отправился в Оренбург. Наверное, на его счастье, как раз в это время царским правительством была открыта учительская семинария для инородцев. Его туда приняли. Обучившиеся там люди должны были проводить работу не только по обучению детей инородцев русскому языку, но и вообще по их обрусению. В первую очередь, самим выпускникам семинарии было предложено перейти в христианскую веру. Однако среди учащихся, состоявших в большинстве из людей, исповедующих мусульманскую веру, почти не нашлось таких, кто принял бы это предложение. Увидев это, царское правительство, говорят, уже после первого выпуска велело закрыть семинарию.
Бадретдин тоже, конечно, не крестился. Однако он довольно хорошо усвоил, что в условиях России для того, чтобы стать человеком передовой для своего времени культуры, то есть для того, чтобы просвещать свой народ, необходимо знать русский язык, и всю свою жизнь он посвятил обучению башкирских и татарских детей русскому языку. Сначала его послали в одну башкирскую деревню. Тёмные деревенские люди, никогда не знавшие никаких школ, не только не обрадовались тому, что их детей вдруг стали обучать русскому языку, а наоборот, перепугались. Царь не станет это делать из добрых побуждений, наверно, собирается окрестить народ. А увидев ещё и грифельные доски, которые вручил детям учитель, не смогли этого вытерпеть и вообще отказались посылать детей в школу.
Какие ещё пришлось ему преодолеть пути, не знаю, но его деятельность не ограничилась обучением детей. Насколько я помню, Бадретдин-джизни занимался также в городе Стерлитамак изданием и продажей книг в товариществе «Калям».
Когда папа был на войне, наша мама съездила в гости к этой маленькой абыстай. Наверное, привезла оттуда и вкусные городские гостинцы. А вот то, что она привезла очень много книг, заполнив ими простой холщовый мешок, не забывается. Названия всех книг, разумеется, не сохранились в памяти. Об авторах и говорить нечего. И тем не менее, наверно уж мама специально показала, – обратили внимание на книги с именем самого Бадретдина-джизни. На обложках книг с названиями «Асылмыш кунак», «Шерлок Холмс» стояла фамилия «Б. Гибадуллин», он их издал, переведя на татарский язык.
– А вот эту книгу написала твоя Раифа-апа, – сказала мама.
Книга оказалась очень интересной сказкой под названием «Ертанач»[17 - Ертанач – имя героя сказки.]. На обложке, действительно, было написано: «Раифа Гибадуллина».
Я помню одно любопытное свойство книг, выпущенных с участием Бадретдина Гибадуллина: в них, вместо обычного для книг того времени изречения из Корана – бисмиллы, была напечатана пословица «Брось тому хлеба, кто бросает в тебя камни». Секрет этого я понял, когда прошли годы, когда я уже поучился немного, когда увидел и узнал самого Бадретдина-джизни: оказывается, он очень любил Льва Толстого и старался жить по его философии.
Когда я увидел их имена напечатанными на обложках книг, и сам Бадретдин-джизни, и его старшая дочь Раифа показались мне обладателями чудесной силы, существами, живущими на недосягаемой высоте, совсем в другом мире – в мире баев и царей.
Из книг, привезённых мамой, запомнились ещё «Жизнь бедного раба» (я только после узнал, что это был перевод «Хижины дяди Тома»), «Аист и червяк», «Зильзиля» («Землетрясение») «Водяная», «Паршивый мальчик», «Озорной Фаим», «Весенняя капель», «Гиена из Суматры», «Человек», «Башкирская девушка Магинур», «Диван[18 - Диван – собрание лирических стихов в восточной поэзии.] Г. Тукаева» и ещё несколько сборников стихов и песен. Вдобавок к этому были и отдельные номера журналов «Ак юл» («Светлый путь»), «Анг» («Разум»), «Кармак» («Крючок»), «Чукеч» («Молот»), «Ялт-йолт» («Сверкание»).
И Марьям-апа, и я, забыв обо всём на свете, набросились на эти книги. Через нас они разошлись и по рукам школьников. Мама и сама не осталась в стороне. Писать она не умела, а читать книги очень любила[19 - Раньше девочек-татарок учить чтению разрешалось, а писать – нет, чтобы они не могли переписываться с парнями.]. Однако она не может всецело отдаваться этому увлекательному делу, как мы, да и нас вынуждена одёргивать, если мы, чрезмерно увлекаясь чтением, забывали о своих домашних обязанностях, и даже вырывала у нас книгу из рук, если мы не могли от неё оторваться.
