К четвёртому классу я уже перешёл учиться в медресе старого прихода. И только тогда узнал, что в этом приходе, кроме Гинията-муллы, был ещё имам Сагитджан. Молодого, довольно образованного для своего времени имама, на самом деле неплохо знающего арабский язык, старающегося связать мусульманскую веру не с потусторонним миром, а больше с этим светом, обычно называли не муллой, а Сагитджан-хальфой[20 - Окончивших духовное медресе шакирдов, для которых не нашлось вакантной должности муллы, посылали учителем, т. е. хальфой.] (учителем Сагитджаном). Он преподавал у старшеклассников – мы, ученики младших классов, редко видели его. Нашим учителем был Гариф-хальфа. О нём мне запомнилось следующее: это был приезжий симпатичный парень. Жил в одной комнате со своим помощником Хади-хальфой. Женившись, перешёл к тестю.
Гариф-хальфа очень аккуратно одевался, в присутствии детей держал себя довольно важно. Должно быть, поэтому нам ближе был его помощник Хади. Близость заключалась в том, что во время экзаменов он заранее говорил нам, кому какой вопрос будет задан. Правда, прежде чем сделать это, он долго ломается, на простые уговоры не поддаётся, только лишь когда мальчики побогаче, позажиточней начинают сулить разные подарки – деньгами ли, вещами ли – тот вроде бы немного смягчается и с условием, что мы об этом не проговоримся ни старшему хальфе, ни мулле, ни даже родителям, заставив нас снова и снова поклясться, что мы будем крепко хранить тайну, соглашается, наконец, исполнить нашу просьбу. И как он, бывало, сдержит своё слово, так и мы прочно храним тайну, для нас и самих было очень хорошо, что об этом никто не знал.
Шакирд, заранее знавший, какой вопрос ему будет задан, каким бы тупым ребёнком ни был, не терялся. Дома он, прочтя ответ раз сорок, заучивал наизусть.
Шуточное ли дело для глубоко невежественных в большинстве своём отцов слышать своими ушами, как его дети чётко отвечают перед всем честным народом на любой, самый сложный вопрос. И хальфе почёт! И для муллы, держащего в своём приходе такого хальфу, почётно!..
Джадитская школа, в которой мы учились, была, несомненно, большим прогрессом по сравнению со старыми медресе, в которых учились наши родители. В течение четырёх лет мы там научились отлично читать и писать. Узнали, что дважды два – четыре, а семью семь – сорок девять, что земля круглая, и не солнце вращается вокруг земли, а наоборот, земля вокруг солнца, короче, неплохо для того времени усвоили арифметику и географию. Вместе с тем мы, не понимая ни одного словечка, научились читать арабские тексты в полном соответствии с правилами таджвита[21 - Таджвит – правила чтения Корана.]. Ни словечка не понимая, мы прочитали эфтияк[22 - Эфтияк – малый вариант Корана.] и начали осваивать Коран. Не понимая ни слова, научились читать молитвы пяти намазов. Я не помню, чтобы мы изучали историю нашего народа, но книги «История ислама», «История пророков» мы читали.
Вдобавок ещё и уроки религии в первые часы в школе, открывшейся специально для обучения на русском языке.
На этих уроках, конечно, не ставится целью учить арабский язык, имеется в виду только вникнуть в смысл слов пророка.
Правда, мы слышали, как учащиеся старших классов учили правила грамматики арабского языка. В наши уши проникало, как они непрерывно повторяли «зараба-зарабау-у», изучая формы времени глагола «ударить», и монотонно бубнили: «ударила эта женщина в прошедшем времени, ударяет эта женщина в настоящем времени, ударит эта женщина в будущем времени». Эти бессмысленные выражения в то время казались нам словами какой-то таинственной науки, мы мечтали о том, что сами будем учить это, овладеем их секретом. Однако моим одноклассникам не довелось учиться в рушди (старшем – шестом классе).
Расстроившись на уроке Гатауллы-муллы, я не скоро пришёл в хорошее расположение духа. Я чувствовал себя как-то виноватым перед своими товарищами. мне и на Герман-тау идти не захотелось…
Так называемая «Германская гора» – это вот что: в наше село приехало несколько семей переселенцев из тех мест, где шла война, – беженцы из Австрии. Хотя они и бежали от нужды, но, по-видимому, были не очень уж бедными: они квартировались у наиболее зажиточных людей с большим домом. Хотя в Зиргане проживало немало довольно крупных баев, однако ещё не было людей, построивших двухэтажный дом. Единственный в селе двухэтажный дом принадлежал Кисакею-абзы. Одна из семей беженцев остановилась в этом доме. Поскольку это было недалеко от нас, мы больше встречались с ними. Имена старших не сохранились в моей памяти, а детей помню. Две дочери по имени Рита и Тамара, сын – Рустик. Эти красивые беленькие дети, одетые совсем не по-нашему – в короткие штанишки и платья без рукавов, почти в первое же лето научились говорить по-татарски. Не только дети, но и родители. Только те говорили несколько ломая и коверкая язык, а Рита с Тамарой и Рустик так, что не отличишь от татар. Мы начали было немного учиться у них и немецкому, но они так быстро усвоили татарский, что наше обучение не пошло дальше запоминания ради интереса некоторых отдельных слов.
Их отец построил для детей на огороде Кисакея-абзы огромную снежную гору. Зимой кататься с горки, сев на маленькие сани или ледянку – это издавна существующее в деревне развлечение. Но мы большей частью пользовались созданными самой природой горами и оврагами. Если иногда и сооружали сами горку, она получалась у нас очень маленькой и была не особенно гладкой. А гора, сделанная немцами!.. Увидев её, сначала смотришь в изумлении. Сложили выше крыши хлева. С двух сторон по краям вырезанные из самого снега ровные-ровные ступени. Пологая, далеко-далеко протянувшаяся поверхность горы гладкая, как зеркало. Ещё и широкая! Гора кончается, а гладкая полоса тянется до самого конца огорода.
Я о ней слышал от мальчишек ещё до того, как сам увидел. Успели и название дать – «Герман-тау». Вначале с этой горы катались Тамара с Ритой и Рустиком. Вместе с ними и папа с мамой… Поскольку на их огороде, не остались в стороне и дочери Кисакея. А потом уж пригласили и других мальчишек, которые смотрели через ограду, не решаясь не то что подойти близко к горе, но даже зайти в огород.
Когда я увидел, она была окружена целой толпой мальчишек. Кто катится, улёгшись рядом по двое-трое, кто скользит, стоя на ногах, прыгая и приплясывая, падая и вскакивая на ноги – чего только не вытворяют! Что интересно: для того, чтобы скатиться с германской горы, не нужно ни санок, ни ледянки. Кто подложит под себя дощечку, кто – обычную рогожу. А у некоторых ничего под собой нет, кроме полы бешмета… Все катятся! Лучше всего – мальчишки, обутые в лапти. Некоторые, специально наступив на воду, обледенили подошвы. Эти, съехав с горы, катятся, не останавливаясь, пока не кончится ледяная дорожка, едут, пока не уткнутся в ограду на самом конце огорода. А шуму там! Нет ни одного, кто не выкрикнул бы что-нибудь. Не кричать и невозможно: разве можно удержать чувства радости, восторга, переполняющие сердце, когда скатываешься со скоростью летящей птицы! Хочется кричать, заставить людей посмотреть на тебя. Ну и ловкие же бестии, однако, эти германцы! И как не поленились? Ведь для ребятишек!..
В ту зиму, наверное, если и были, то очень редко, дни, когда мы после школы не отправлялись на германскую гору. Если только родители не нарушат план, поручив какое-нибудь дело, казалось невозможным не пойти туда. Хотя приближалась весна, и дни становились теплее, гора ещё не сдавалась, вечерами возле неё жизнь так и кипела. Тем не менее, в тот день мне не хотелось идти туда. На следующий день я не рвался, как обычно, и в школу. Обычно, я всегда старался прийти как можно раньше, чтобы до начала уроков немного порезвиться с мальчишками.
Пришёл, точно рассчитав время начала урока. Нерешительно зашёл, думая, вспомнят или не вспомнят вчерашнее, как, интересно, встретят?..
Что такое? Мулла всегда приходил очень точно, без опоздания. А сегодня?
Пора уже начинать урок. В школе какая-то суета. На меня никто не обращает внимания. Муллы совсем не видно. Учителя и подавно нет. Его урок после урока муллы… Мальчишки чем-то возбуждены, взволнованы. Все сгрудились возле классной доски. Глядя на пол, громко ругаются, выкрикивают проклятия. Вырываются довольно крепкие бранные слова. Может, поймали какого-нибудь вора? Или уж все вместе бьют кого-то? Слышны удары, пинки…
Подошёл ближе. Пробрался в середину группы. Смотрю… на полу – царь!..
На передней стене классной комнаты висел портрет царя в застеклённой раме. Может, потому, что глаза привыкли, обычно я на него и не смотрел, даже внимания не обращал. Увидев, что портрет самого царя, а не кого-нибудь, так позорно валяется на полу, я обратил внимание: он, оказывается, намного больше, чем был тогда, когда висел на стене. Украшен погонами с бахромой-позументами, какой-то канителью. А теперь мальчишки поверх его рыжих усов добавили новые усы – фиолетовыми чернилами, к плешивой голове пририсовали рога. Ноги, обутые в толстые, неуклюжие, подшитые и оставляющие при каждом шаге мокрые следы валенки или лапти с портянками, наперегонки стараются пнуть царя в голову, рот, грудь… Один мальчик, выделявшийся среди других своей бойкостью и злостью, хрипловатым, но, сколько бы ни кричал, неиссякаемым, сильным, сердито гудящим голосом орал на портрет царя:
– Хватит! Много ты пил нашей крови! Давно бы тебе так! На! Подыхай!..
Вот тебе царь! Личность пострашнее Бога, о которой плохо даже заикнуться нельзя было!
В тот день мулла совсем не пришёл. Учитель в своё время явился. Увидев, какое в школе столпотворение, не растерялся. Велел нам занять свои места. Убрав из-под ног портрет царя, сунул его под печку. Видно, он и сам не был готов к этому событию, ничего не смог объяснить. Заявив что-то вроде «свергать царя не наше дело», хотел продолжить урок как обычно. Однако, видя, что мальчики сидеть спокойно не могут, что занятия совершенно расстроились, отпустил всех по домам.
С этого и пошло…
II. Свобода – хоррият
1. Почему нет мира? Папа вернулся. Дус[23 - Дус – друг.]. Куллама. Пиши, сынок! Огурцы
После свержения царя запомнившимся на всю жизнь новшеством для нас было следующее: через некоторое время мы, ученики школ двух приходов под руководством наших учителей, собравшись, ходили с песнями по улицам. Помню и некоторые песни.
Настал рассвет, зажглась заря, в стране родной
Свободы солнце засияло.
Пришёл к нам праздник, светлый день,
Мир новый, радостный родился…
Из другой песни запомнились такие строки:
Старайтесь, дети, заботьтесь о нации.
Будьте едиными, дети, вы – последователи пророка.
Последователи, последователи,
Последователи вы пророка!..
И ещё запомнилось: мы ходили не только по своим, татарским улицам, поднялись и на большую улицу, дошли до базарной площади, что против церкви.
Вышли в тот день и ученики русской школы, мы с ними встретились возле кантуры (конторы, так называли татары дом волостного управления).
Среди народа, собравшегося в тот день на площади, было много не только детей с учителями, но и деревенских жителей. И русских, и татар. Не только мужики – среди них были и муллы, и попы. Можно было увидеть и больших баев, и старых солдат в шинелях без погон и серых папахах, и бойких солдаток.
Было много выступающих, которые говорили, поднявшись на крыльцо конторы. А сколько шума-гама, сколько торжества! Радость, ликование! Кого-то бранили, кому-то грозили. Но, пожалуй, было только три слова, которые навечно запали в душу. И даже не три, а два.
– Революция!
И звучавшее на двух языках одно и то же слово:
– Свобода! Хоррият!
Татары, выступая с речью, большей частью говорили, соединяя эти два слова – «Слабуда-хоррият!»
Мы уже понимали, что эти слова означали «воля, независимость». Значит, свобода ругать царя. Свобода и татарам говорить на собрании всё, что хочется. Свобода!.. Солдатки совсем расхрабрились. При любом удобном случае везде кричат: «Почему всё ещё не возвращают наших мужей? Почему всё ещё нет мира?»
То, что особенно пришлось по сердцу таким, как мы: начиная с этого дня мальчишки получили свободу разгуливать по всему селу. Хочешь – ходи по русской улице, хочешь – зайди на чувашскую улицу – никто тебя не тронет. Если русские мальчишки спустятся на татарскую улицу – мы их тоже не трогаем.
Прежде, бывало, собравшись в переулках между русскими улицами и татарской стороной, бросались камнями друг в друга, иногда даже вступали в рукопашную. Эта привычка тоже кончилась. Мы теперь не трогали не только русских мальчишек, но даже свиней. А раньше свиньям, зашедшим на татарскую улицу, житья не было. Мы избивали их до изнеможения, науськивали на них собак. От этих диких выходок нас и взрослые не удерживали, некоторые мужики даже сами принимали участие. Сильно ударить палкой или швырнуть камнем либо кирпичом в ничем не провинившееся животное считалось святым делом. Такой же была и судьба попавших на русскую улицу татарских коз: русские мальчишки били их, пока не надоест, навешивали на шею, на хвост, на рога старые лапти, истрёпанные веники – издевались, как могли. Если подумать, странное ведь дело! Как будто всем этим диким обычаям учил сам царь! Как только его скинули с трона, народ на глазах переменился. Значит, несмотря на различие в вере и национальности, народ стосковался по дружной, мирной жизни.
Когда свергли царя, говорили, что теперь и баи присмиреют. Нет, их это не тронуло. Даже наоборот, они ещё больше заважничали. Мельница Клеменкова гудит по-прежнему, и в волости особых изменений нет, говорят, что делами вершат всё те же люди. Магазины открыты. И на базарной площади, и на татарской улице торговля идёт вовсю…
Почему я помню, что работали магазины? Однажды мама послала меня купить керосину. Несусь во всю прыть. В руке – бутылка. В переулке Чёрного барана показалась подвода. Смотрю, в телеге, запряжённой одной лошадью, сидят двое. Один – Закир-абзы. Второй – какой-то солдат. На нём блёклая зелёная рубаха, на голове – картуз. Не успел я даже посмотреть на него внимательней, как Закир-абзы, увидев меня, крикнул:
– А вон Мирсаяф!..
Солдат улыбнулся. Тут я заметил, что у него есть и довольно длинные рыжеватые, с загнутыми немного концами, усы, и почему-то ускорил шаг.
– Мирсаяф, постой! Иди сюда. Вот, привёз твоего отца!
Я был изумлён. В это время солдат соскочил с арбы и поспешил ко мне. Что тут со мной случилось – не знаю. То ли застеснявшись, то ли крайне растерявшись, я со всех ног кинулся к магазину. Пошёл ли отец за мной, сказал ли что-нибудь – я ничего не видел, не слышал. Не хватило сил, чтобы обернуться и посмотреть.
В магазине, как обычно, кому-то что-то взвешивали, несколько мужиков-бездельников болтали о том о сём. Встал я в сторонке, не спешу говорить, что мне надо, молчу, жду, пока освободится продавец. Но мне не дали прийти в себя, собраться с мыслями – с улицы вошёл ещё один человек. Прежде всего он заметил меня.
