– Это же сын Масалима-абзы! Что ты тут стоишь? Ведь твой отец приехал!
Все загалдели.
– Отпустите ему скорее, – сказал один. – У мальчика сердце не на месте. Наверное, не терпится увидеть отца.
Как «мальчик, у которого вернулся отец», я чувствовал себя как бы виноватым и почему-то стеснялся. Еле-еле смог сказать, что мне надо…
Тот человек сказал правильно, у меня сердце было не на месте. Но насчёт того, что мне не терпится увидеть отца? Нет, я не спешил встретиться с отцом – пошёл так медленно, как никогда не ходил. Как показаться отцу на глаза? Как с ним поздороваться? Что ему сказать?..
Что это такое? Что за состояние? – до сего дня не могу толком понять. Ведь я три года ждал папу. Случалось, что безмерно тосковал. Мало, что ли, я видел его во сне? Мало ли мечтал: вот, мол, приедет отец – мы и то сделаем, и это сделаем, и туда пойдём, и вот сюда пойдём? Разве мало было вечеров, когда я, произнеся агузе-бисмиллу по всем правилам, от всей души, старательно, ничуть не ленясь, прочитывал и альхам[24 - Альхам – первая сура (глава) Корана.] и после обычного «Ва ля-д-даллин, аминь»[25 - Последние слова альхама.] засыпал, повторяя: «О Боже, скорей бы вернулся папа, о Боже, скорей бы вернулся папа!»
Вот и исполнилось моё желание, папа вернулся. А я?.. Где уж там кинуться ему в объятия с криком: «Папа!» Не хватает смелости подойти к нему, показаться ему на глаза. Стыжусь, что ли?.. Какой же в этом стыд – поздороваться с человеком, которого любишь, по которому соскучился? Если это страх – опять непонятно. Он ведь тоже соскучился по мне. Может быть, я виноват перед ним? Да нет, бояться никаких причин нет. Вот так растеряться, застыдиться без всяких на то оснований, испугаться, когда нечего бояться – разве это само по себе не стыдно? Если подумать, так-то ведь оно так, но разве в такое время можешь думать? В такое время мысли убегают. Остаётся только пламя вспыхнувшего вдруг во всём твоём теле, как лихорадка, бессмысленного горячего чувства. Если смотреть с точки зрения природы, может быть, этому и есть какое-то объяснение. Только нормальное это состояние или болезненное – я до сего дня не могу понять.
«До сего дня», – говорю я. Потому что в течение всей жизни меня преследует эта «болезнь». Хотя с годами и ослабела, не так сильна, как в детстве, не могу сейчас сказать, что она совсем меня оставила. Было время, когда я старался бороться с ней, считая социальной болезнью. Рос в бедной семье, чувствуя себя униженным перед богатыми – «счастливыми»… Мало того, я искал причины, уходящие корнями глубже – жизнь нашего народа в течение веков в унижении, национальном угнетении, да ещё вдобавок впитанные в мозги через мусульманскую веру законы рабства. Я и сейчас не могу отбросить их отрицательной роли. Но ведь из живущих в одинаковых условиях, даже в одной и той же семье, детей, рождённых одними и теми же родителями, вырастают люди разной натуры. Одни стеснительны, застенчивы, вроде меня, у других с малолетства бойкий, огневой характер. Что утешает: такая моя натура никогда не мешала мне быть честным в работе и справедливым по отношению к людям, быть верным своему гражданскому долгу.
И всё-таки, когда это чрезмерно, я думаю, стеснительность, застенчивость – не есть хорошие качества. Особенно в условиях прожитой нами жизни. Разве не было трудных времён, когда, если не проявить определённую активность для удовлетворения своих личных потребностей, для материального обеспечения, то лишаешься возможности получить даже то, что тебе полагается по закону. Правда, я никогда не завидовал своим знакомым, которые, благодаря своей чрезмерной активности, урывали больше того, что им полагалось, и пышущие румянцем щеголяли в дорогих мехах перед бледнолицыми честными, скромно одетыми людьми. Наоборот, такие во мне всегда вызывали только невесёлые мысли. И вместе с тем, во время материальных трудностей в стране – в такие дни, когда всем по норме отпускались продукты и предметы быта, конечно, совсем не геройство не получать даже того, что тебе полагается, и только туже затягивать ремень, стараясь оправдаться своей скромностью и чрезвычайной честностью.
Есть ещё и такая сторона: некоторые неправильно понимают твою робость. Я слышал из уст моих близких знакомых, вместе с которыми очень долго довелось быть вместе: оказывается, при первой встрече я казался им или очень гордым, или скрытным, себе на уме.
Некоторые из бывших красавиц, к которым я, будучи юношей, не решался подойти, уже став бабушками, открыли мне секрет и сильно меня рассмешили:
– Парнем вы были очень гордым и важным, – говорили они мне, – такие, как мы, не могли осмелиться даже близко к вам подойти…
Что я так много рассуждаю об этой особенности моей натуры, сопровождавшей меня всю жизнь, иногда приносившей мне вред, а иной раз пользу? Почему именно на этом месте? Возможно, именно в эти минуты встречи с отцом, которого я и так знал мало, и долго жил в разлуке с ним, – именно тут моя застенчивость впервые так сильно дала себя почувствовать.
Это ещё не было окончательным возвращением отца, на той же неделе мы проводили его обратно. Сколько времени он гостил, что делал – запомнил я только следующее: отец заменил опасно обвисшие потолочные доски, и мы, дети, в те дни спали все кучей в боковушке на маленьком саке, почти наполовину занятом посудой. Когда папы не было, мы спали в комнате, облепив с обеих сторон маму.
Вскоре отец опять вернулся. На этот раз уже насовсем. По-видимому, я ещё не интересовался тогда, где он служил и в каком чине вернулся. Помню только слово «Житомир» в одном из его писем, пришедших с фронта, и запомнилось, что на погоне была нашита поперёк узенькая тонкая полоска. Значение её отец сам объяснил. Не у всех солдат, оказывается, бывают такие погоны, такие полоски нашиваются только на погоны «яфратила»! Значит, наш отец был ефрейтором. Невелик чин для человека, девять лет жизни отдавшего солдатской службе.
По-видимому, то были дни, когда отец только что вернулся – к нему пришли посидеть Ахтям-абзы и Ахун-абзы (его сводные братья от мачехи), ещё кто-то из соседей. Отец рассказывал о виденном на фронте, время от времени все включались в разговор и начинали галдеть, а иногда вдруг дружно рассмеются. Слово коммунизм я впервые услышал тогда из уст отца. Когда прошли годы, и я начал изучать историю, понял: по-видимому, он слышал на фронте большевистскую агитацию. Он очень горячо говорил о коммунизме. Слушавшие с интересом включились в разговор. Кажется, это был Ахун-абзы, младший из братьев отца, молодой парень, не успевший ещё достичь призывного возраста, заметил:
– А ведь и правда, – сказал он, – только тем, кто работает – все блага, а кто не работает – шиш! Это было бы здорово, а?
Ахтям-абзы (брат отца, постарше Ахуна, этот уже успел побывать в солдатах, но захворал и вернулся раньше срока) возразил ему:
– Ой-ой, – сказал он, – каждому дать досыта еды? Чтобы ел, сколько хочет? И одежды, и дров? Да разве это возможно, дурак! Казны не хватит, чтобы прокормить вечно голодную голытьбу!
– А почему не хватит, – сказал папа, – должно хватить, если все будут работать с равным старанием. А если не хватит, так это ещё и не будет коммунизм. Для этого надо ещё долго стараться. А что? Если власть сама будет поддерживать? Если баи не будут хозяевами земель и вод, лесов и заводов, рабочих и батраков?
Ахтям-абзы расспрашивает:
– А если вот мне захочется продать свой хлеб или, скажем, скотину? Или если я сам захочу купить?
– Ну нет, тебе уже не понадобится больше продавать и покупать самому.
– Как так?..
– Сами деньги будут уже не нужны.
Ахтям-абзы приходит в ужас:
– Деньги не нужны?
– А зачем они? Сколько хочешь, и чего душа желает – берёшь даром. И одежду также.
– Даром?! День и ночь будешь стоять в очереди за всем, дурак. Нет, что может быть интересного в жизни без денег?!
– Это дьявол, разделяющий народ на бедных и богатых, – эти самые деньги. Если ликвидируют деньги, все люди станут равны.
– Ой ли!.. А кто сделает его, этот коммунизм?
– Такие, как мы, – с пылом отвечал отец. – Рабочие!
(В то время слово «рабочие» я понимал только в значении вообще работающих людей, трудящихся. В поле работает, в хлеву или строит дом, шьёт ли сапоги, валяет валенки, вбивает колья, плетёт ограду – любой такой человек для меня рабочий.)
– Ой ли, а кто на это согласится?
– А что? – сказал отец, – я и сам вот намереваюсь записаться, стать коммунистом!
– Боже сохрани! – вскричала мама. – Да унесёт ветер твои слова! Не вздумай дурить! Мало того, что, бросив детей, ходишь в солдатах – хочешь осиротить нас всех? Опомнись!
Все посмеялись. Такие «опасные» слова отец и сам, по-видимому, сказал просто в пылу спора, я не помню, чтобы после он хоть раз заговорил об этом.
Кажется, на следующий же день мы вдвоём отправились сеять просо.
…И коню – желоб,
И корове – желоб,
И козе – бадьян[26 - Бадьян – небольшая деревянная чаша.]
В Канбулате Махиян!
Что означала эта частушка – для меня это так и осталось непонятным. Когда отец был в солдатах, девушки, бывало, долгими зимними ночами вечеряли в нашем доме. Во время одной из таких вечёрок и запала мне в уши эта частушка. Хотя и казалась бессмысленной, она помогла мне оживить в памяти одну давным-давно забытую башкирскую деревню.
Если перейти возле Зиргана сперва Биргидель, а потом на пароме – Аргидель, ещё немного левее расположилась, почти упираясь в низкий берег Агидели, деревня Канбулат. В этой бедной деревне, число домов которой никогда не превышало двадцати, был всего один дом с жестяной крышей. Дом считавшегося в этой деревне баем Махияна. Почему он попал в частушку – этим я никогда не интересовался. Через два дома от него, на северной окраине деревни, жил наш дус (друг) по имени Алтынхужа.
В Зиргане почти у каждого татарина были «знакомы» (приятели) из русских или мокшей, «белеш» (знакомый) из чувашей и также были один или несколько «дусов» (друзей) из живших в близлежащих деревнях башкир. Дружба состояла в следующем: когда башкиры приезжали в Зирган на базар или по другому делу, они останавливались у своих татарских дусов-друзей. Здесь они кормят лошадей и сами угощаются. А если, захватив с собой в гостинец сотового мёду или кумысу, привезут с собой и жену, то и заночуют. Если же времени мало, друзья встретятся только на базаре и сходят вместе в чайную. Татары же, в свою очередь, когда выйдут по ягоды или ещё за чем-либо в лес, поле, заходят в гости к своим башкирским дусам. Татары позажиточней и свою назначенную на откорм скотину с весны до самой осени оставляют на попечении дусов, откармливают на безгранично богатых травой и листвой башкирских лугах. В день убоя скота приглашают друг друга на кулламу[27 - Специально приготовленное блюдо в день убоя скотины, откормленной на зиму.]…
Куллама!
В детстве я был совершенно уверен, что на свете нет ничего вкуснее, чем куллама. Я не в силах не вспомнить чуть подробнее это вкусное кушанье, и не только кушанье, а по тому времени и замечательную церемонию, которая в то время и зажиточным людям доставалась только раз в году, а слишком бедным, нищим людям, наверное, не суждено было отведать ни разу в жизни.
Довелось ли мне и самому испытать это блаженство больше одного раза в жизни? Помню только один случай, когда мы зарезали лошадь. Во всех остальных случаях, если что и доставалось, то, наверное, глотать слюнки, когда ели другие. Может быть, именно поэтому она казалась мне необычайно вкусной едой, и впиталась мне в память со всеми своими обрядами.
Куллама, разумеется, бывает разная. Башкирская куллама – сама по себе, казахский бисбармак – особый. Я веду разговор о татарской кулламе. Чтобы не показаться лгуном татарам, живущим в других деревнях Башкирии, я даже назвал бы её зирганской кулламой.
После того, как намеченную на убой лошадь откормят свежей травой, не запрягая ни на какую работу, её, самое меньшее, за десять-пятнадцать дней до того как зарезать, кормят одним только хлебом. Когда земля застынет и будет уже полная уверенность в том, что она больше уже не растает, намечается день убоя. В этот день приглашённые на кулламу люди спозаранку являются со своими ножами. Гости-мужчины, засучив рукава, заняты такой работой, как повалить, зарезать лошадь, освежевать, разделить тушу на части, а женщины – моют внутренности, варят мясо.
Из разных частей зарезанной на кулламу скотины – от головы, грудины, задней части, печени, почек, кишок, рубца – отрезаются щедро большие куски. Всё складывается в один котёл и варится. К тому времени короткий день только что начавшейся зимы уже и проходит. С наступлением вечера гости, сняв рабочую одежду, умывшись, приходят на кулламу. Куллама ещё не готова. Нет, здесь закон такой: есть, самому выполнив всю работу до конца. На стол приносят полные миски с мясом. Всё здесь – и голова, и мякоть, и ливер. Гости, острым ножом, который им вручили или который они принесли с собой, режут мясо на мелкие-мелкие куски. Оголённые кости и жилы, которые не берут ни нож, ни зубы, вручают детворе, после ребятишек ими радуют собаку. Собака, хотя в тот день и так уже наелась, от предложенного лакомства не отказывается: на чёрный день закапывает в известном только ей месте…
Миску, доверху наполненную нарезанным мясом, уносят в боковушку (а если в доме есть отдельная кухня, то туда). Вперемешку с лапшой, нарезанной квадратиками, его кипятят в котле с небольшим количеством бульона, запаривают. Резавшие мясо к тому времени уже умылись и сидят, беседуя, в ожидании кулламы. И вот, наконец, приносят кулламу. На середину стола ставится большая миска с лапшой-квадратиками, перемешанной с кусками мяса. Верх блюда покрыт круглыми ломтиками казы[28 - Казы – колбаса из брюшинного сала.]. Угощение начинается с этих ломтиков.
