Этот обряд кулламы, по-видимому, перенят татарами от башкир. Жившие кочевой жизнью башкиры ели её руками. У нас её, если не считать казы, ели ложками… А казы… Взяв его руками, гости суют ломтики друг другу в рот, угощают друг друга. Набитые чистейшим салом тёплые ломти казы не каждый сможет легко проглотить. И тем не менее, навряд ли найдётся человек, который не попробовал бы хоть кусочек. С горчицей да солью у некоторых запросто проходит и два, и три ломтика. Пока угощают друг друга, перебрасываются шутками, вспоминают имена легендарных героев, которые когда-то могли проглатывать до двадцати ломтей. Рассказывают всякие анекдоты, связанные с этим казы. Один забавный случай о шутке какой-то озорной женщины помню до сих пор. Рассказывали, будто она, положив между двумя ломтями казы очень много горчицы и обильно наперчив, угостила этим абыстай – жену муллы. Абыстай, бедняжка, не выдержав горечи, завизжала сразу из двух концов и стала всеобщим посмешищем. Анекдоты более глубокого содержания были в то время, по-видимому, не очень доступны мне, случалось, что я не мог понять, почему взрослые до изнеможения смеются над некоторыми фразами. А такие вот грубые шутки я легко воспринимал и смеялся над ними, схватившись за живот.
Сам я, хотя и любил есть казы с хлебом, не мог и пол-ломтика проглотить в чистом виде. Ну а кулламу! Не только мелко накрошенное мясо, но и перемешанная с ним сварившаяся в жире лапша квадратиками была так вкусна – язык проглотишь…
Изба Алтынхужи-агай была маленькая, как чёрная баня. На самом краю деревни. Не то что надворных построек – даже огороженного двора нет. Единственное маленькое оконце, обращённое к улице. Помятая, полуразрушенная лубяная крыша. Каково в этой избе во время грозовых дождей и зимних морозов?.. Не знаю. Мне приходилось видеть её только в погожие летние дни.
Мы с отцом приехали к нему. Сам Алтынхужа-агай сидел на пеньке возле дома и плёл туесок из бересты. Когда мы подъехали, он, по своему обыкновению, не спеша поднялся с места, ответил на приветствие отца и тут же крикнул, не поворачиваясь в сторону дома:
– Ты! Вздуй самовар!
Хотя отец и говорил ему, не надо, мол, самовара, пора скорее приниматься за дело, и показывал рукой на солнце, мол, вон и лето уж проходит, Алтынхужа-агай не хотел отказываться от своих слов:
– Как, отправить без чая друга, которого не видел столько лет! Не пойдёт. Нельзя!
Вскоре из избы послышался кроткий женский голос:
– Самовар готов!
У избы есть некоторое, хоть и плетёное, подобие сеней. Кроме повешенных у притолоки нескольких пар берёзовых веников и связок лыка, другого богатства там не видать. В самой избе было ещё беднее. Пол – земляной. На голом, ничем не покрытом саке кипит жестяной самовар, перед самоваром постелена старая, непонятно какого цвета скатерть. И чайник с отколотым носиком, и две пары чашек с многочисленными трещинами обтянуты жестяными полосками. Словно бы для того, чтобы нищета ещё больше бросалась в глаза, жена Алтынхужи-агай была ещё и горбата. Даже когда просто сидит, постоянно приговаривает – «Ох, ох»…
Взгляд мой упал на подвешенную к потолку над самоваром лениво покачивающуюся одинокую бумажную подвеску. Их, должно быть, раньше было много, теперь покачиваются только потолстевшие от пыли нитки от остальных, к некоторым присохли дохлые мухи. Но и та, которая сохранилась, была вырезана из бумаги непонятного цвета. Когда-то они, наверно, были целы, когда-то вырезанные из красивых разноцветных бумажек круглые украшения, подвешенные за серединку на ниточках, наверно, весело плясали над поднимающимся из кипящего самовара паром, придавая своеобразный уют этой маленькой избушке, скрадывая её бедность.
Жена Алтынхужи-агай выложила угощения – жмых калины, сушёную черёмуху, положила на скатерть тёмную пресную лепёшку с отломанным краем и, охая, принялась разливать чай.
Отец, должно быть, заметив, что не на всех хватает чашек, велел мне выйти, присмотреть за лошадьми. Горбатая апа, хотя и сказала: «Пусть, пусть посидит, пусть выпьет чашечку», – однако особенно настаивать не стала. И всё-таки вручила мне, отломив, кусочек пресной лепёшки. Не знаю, из какой муки её испекли, но эта пресная лепёшка, сверху и снизу вымазанная золой, показалась мне удивительно вкусной.
Отец с Алтынхужой-агай, по-видимому, заранее договорились, торговаться не стали, быстро выпили чаю и отправились в путь. Мы едем сеять просо, а Алтынхужа-агай едет показать проданную нам землю.
Несмотря на то, что кроме трёх человек на арбу были сложены железный плуг, две бороны, мешок проса, а также посуда с продуктами, лошадь бежит лёгкой рысью. Если бы в упряжку была впряжена ещё и пегая кобыла, ей, конечно, было бы полегче – отец не решился её запрячь, так как она принадлежала Ахметше-абзы – просто привязал её к оглобле и пустил без груза: спасибо и за то, что дали попахать.
Та часть Зиргантау, которая подступает к Агидели, представляет высокий, весь изрезанный крутой каменистый обрыв. Едем в том направлении. Расстилающаяся до горы вправо от нас долина – ярко-зелёный, испещрённый цветами луг. Слева от нас – Агидель. Она, словно бы с нами наперегонки, торопливо бежит на этом месте, с приближением к горе всё больше убыстряя своё течение, обгоняет нас. Под арбой протянулась ровная-ровная, без единой ухабинки луговая дорога, состоящая из трёх полосок. Потому ли, что тут мало ездят, или ещё не просохла весенняя влага, – её не успела ещё и пыль покрыть. Оба края дороги и нетронутые места между конской тропой и лоснящимися, как два чёрных ремня, следами от колёс – ярко-зелёные. Когда смотришь через щели на дне арбы, кажется, будто они ещё торопливее текут назад, быстрее, чем Агидель…
До чего же интересен этот мир! Даже на картину под телегой не насмотришься. Может быть, потому, что рядом отец?
К отцу я уже успел привыкнуть, и был безмерно счастлив, что выехал с ним в этот путь…
– Ошонда! (Здесь!) – сказал Алтынхужа-агай и, как только бежавшая рысью лошадь перешла на шаг, соскочил с арбы и по траве направился к подножию горы.
Мы, прокладывая первую колею на нетронутом лугу, повернулись с телегой за ним.
Хотя гора была уже очень близко, однако эти места ещё не были её подножием. Для того чтобы выйти к подножию, надо подняться на довольно высокую, но полого поднимающуюся, поросшую густым кустарником прибрежную возвышенность.
Расстилающаяся под этой возвышенностью равнина не была никогда не ведавшим плуга первозданным лугом, как на краю дороги, – это была тучная земля, когда-то вспаханная и засеянная, но превратившаяся в целину, поскольку к ней уже много лет не прикасался плуг.
Отец с Алтынхужой-агай отмерили шагами от края кустарника, покрывавшего прибрежную возвышенность, казённый осьминник[29 - Осьминник – 1365,675 м
? 0,137 га.] земли и вбили по углам колышки.
– Всё, – сказал наш дус, – пользуйтесь на здоровье…
Дня три или четыре провели мы с отцом на этом участке земли. Обычно, когда поднимают такую целину, в плуг впрягают четвёрку лошадей. А у нас – две. Переплетённая корнями травы и ставшая похожей на толстый войлок земля не хочет поддаваться, режется с огромным трудом, не рассыпается под лемехом, как обычная полевая земля, а только переворачивается сплошной лентой дерна, чёрной стороной вверх. Работаем, давая лошадям отдохнуть через каждые два-три круга. Отец, по-видимому, стосковался по полевым работам, нисколько не торопится, словно не может досыта насладиться этим чистым воздухом, прекрасной природой Агидели, работает, часто прерываясь на отдых, радуясь, благодаря Бога за эти счастливые дни.
И действительно, здешней красотой невозможно было налюбоваться. Кустарник, сплошь покрывший прибрежную возвышенность, украшают бело-розовые цветы жимолости. Цветы черёмухи уже опали, тем не менее, в тенистых местах много ещё томно свисающих белых кистей. До сих пор стоят у меня перед глазами ослепительной красоты бело-розовые цветы таволги. А какой там аромат! Да ещё пение птиц!.. Дома я никогда в жизни не просыпался так рано. А здесь! В сооружённом возле арбы зелёном шалашике! И рассвести как следует ещё не успело, а я уже проснулся. Тысячи разных птиц старательно поют, состязаясь друг с другом. Каждая поёт, как умеет, кричит, как хочет. Но ни одна из них не лишняя. Ни голос дергача, не похожий ни на какое пение, ни крик кукушки не мешают слушать нежные соловьиные трели, размягчающие душу, даже, напротив, кажется, что без них и пение соловья не было бы таким мелодичным…
Приехав домой, я рассказал об этих своих чувствах маме. Мама слушала меня с большим интересом. Ласково похлопала меня по спине и доверительно, как будто даже сообщая какую-то тайну, понизив голос, сказала:
– А ты, сынок, напиши обо всём этом!
Что она хотела сказать, я не понял. Напиши! А кому я напишу? Зачем?.. Я не спросил у мамы. А сама она больше ничего не сказала, только беззлобно, обиженным голосом сказала папе:
– Я думала, вы сеете просо, а вы там, оказывается, без нас отдыхали на природе!
– Действительно, надо было и вас взять с собой, – засмеялся отец.
– Какой дурак в это время сеет хлеб, – с той же незлобивостью продолжала мама. – Даром тратить деньги, семена, силы, мучить скотину…
– Ничего, пусть, – возразил папа, – я не сожалею об этом. По крайней мере, поблаженствовали с сыном на берегу Агидели. Бог даст, может, и вырастет ещё. А что? Если осень не будет слишком ранней, просо вполне ещё может созреть…
Точь-в-точь, как хотел папа, в том году осень не пришла рано, просо наше удалось на редкость. Стебли длинные, толстые, крепкие, как у камыша. Каждый, кто видел это поле с просом, крупные, с руку взрослого человека колосья которого свисали под собственной тяжестью, изумлялся: даст же Господь, коли захочет; никогда, мол, не видели такого урожая проса – удивлялись и высказывали свои добрые пожелания.
– Дай вам Бог насладиться урожаем, поесть в мире и спокойствии!
Насладились. И поесть поели. Только вот что касается мира и спокойствия…
Правда, не было ничего такого, что нарушило бы мир для меня, вернее, для моих ровесников. Наоборот, в деревню пришли новости, радующие, вдохновляющие нас. А вот для родителей, вообще для взрослых?..
Лето, с моей точки зрения, прошло, можно сказать, без перемен в нашем хозяйстве, даже как будто лучше, счастливей, по сравнению с другими годами. Мы с родителями, большей частью, возились возле того самого просяного поля. Ходили полоть его, смотреть, жать, везти его домой. Как и у всех, у нас тоже было гумно. Возле дома у нас большого огорода не было, имелся небольшой участок для картофеля. В том году мы посеяли там и огурцы. Это было для меня чрезвычайно радостным новшеством. Оказывается, отец, когда ещё был в солдатах, задумал: если, мол, вернусь жив-здоров, сам бы вырастил такие овощи, как огурцы, морковь, лук. Хотя в нашей деревне русские, мокша, чуваши и выращивали овощи, среди татар почему-то не было склонных к этому делу. Почти никто не сажает никаких овощей, кроме картошки да тыквы, если и были занимающиеся этим делом отдельные хозяйства, им не удавалось самим вволю наесться выращенными овощами, в их огороды то и дело залезали ребятишки.
Возле ограды, граничащей с садом мечети, мы посеяли две грядки огурцов. Земля, чёрная, как сажа, как будто годами только этого и ждала: высаженные проросшие семена через два дня дали зелёные ростки. На глазах выпустили по третьему листочку, потом – по четвёртому, пятому… Стараясь за что-нибудь уцепиться, чтобы скорее вырасти, протянули длинные-предлинные усики. Такие крепкие, что заглядишься, колючие стебли вскоре усыпали жёлтые-жёлтые цветы, у основания цветков показались маленькие, с пшеничное зёрнышко, огурчики. Прошла какая-нибудь неделя, как они уже созрели настолько, что их можно было срывать. Ярко-зелёные, средней величины огурцы, один другого красивей, усеяли промежутки между листьями. Их было такое множество: сколько ни ешь – не кончатся.
– Тут, пожалуй, останется и на продажу, – сказал отец.
Поставив корзину с сотней огурцов на базарной площади, напротив церкви, в ряд торговцев, продававших прямо с земли такие вещи, как рыба, лапти, горшки, отец, оставив меня одного, сам почему-то отошёл в сторону. Что надо делать – мне было уже сказано. Я откинул скатерть, которой была прикрыта корзина. В эту же минуту возле меня остановились сразу несколько человек.
– Огурцы?!
Наверно, не было ни одного человека, который бы не удивился. Это были первые огурцы, появившиеся в то лето на базаре. Русские, мокши, всю жизнь выращивавшие овощи и торговавшие ими, удивлялись:
– Ты чей сын? – спросил один мокша.
Я ответил.
– Вот так татарин!.. Как это вырастил?
– Это отец.
– Молодец, обставил русских, и мокшу обставил.
Русские, мокши, чуваши только удивлялись, глядя на наши огурцы, но почти никто из них не покупал. Зато татары, башкиры и передохнуть не давали. Почти в мгновение ока раскупили все наши огурцы. Я едва успевал получать деньги. Даже успел ли все взять? Не только мне, но и отцу было приятно, что мы первыми вынесли на базар огурцы и услышали за это похвалу. Позже, когда прошли годы, я понял: это необычайное явление, оказывается, не было результатом большого опыта повидавшего жизнь отца – наоборот, это было результатом его неопытности. В нашей деревне был свой издавна испытанный и ставший законом срок сева огурцов. Те, кто занимались этим делом всю жизнь, не сеяли раньше этого срока. А мы не стали учитывать, что лето ещё как следует не установилось, что впереди могут быть заморозки – взяли да посеяли на несколько дней раньше, чем остальные. Видно, на наше счастье, в том году не было заморозков…
