То, что называлось лавкой, представляло собой небольшой кирпичный амбар, примыкающий к дому, с дверью, открывающейся на улицу. Чего только не было внутри него! О чае да сахаре нечего и говорить. Разные виды конфет, пряники! Орехи, семечки и всё такое. Хочешь ли купить тетради, карандаши, ножи, складные ножички? Серп, коса, метла, лапти, ситец или такие снадобья, как камфара, нашатырь, медный купорос, квасцы… Чего только не было в этой лавке! Мне казалось, что большего богатства и не бывает на свете. А в действительности, как я узнал потом, в списке именитых баев нашего села, занесённых в документы революционных лет, даже не упоминалось имя деда Гиляза.
Я не хочу сказать, что он и вовсе не был баем. В своём масштабе он, разумеется, был бай. И он не старался скрыть или показать меньшим своё добро – наоборот, любил гордиться тем, что дорос до уровня лавочника. Как я слышал от матери, он на самом деле вышел из бедняцкой семьи. В молодости батрачил у русских баев, пас свиней. Даже говорят, что один русский бай, видя ловкость и старательность парня, обещал ему большое богатство и красивую русскую девушку. Но для этого поставил условие креститься. Парню не хотелось оставлять свою веру. Даже уже после женитьбы он вместе с женой, то есть с матерью моей мамы, бабушкой Файзой вдвоём работали у боярина.
– Я поднялся с пастуха, с нищего, – хвастался, говорят, старик. – Никто не помогал, благодаря своим стараниям, своему уму и силе своих рук поднялся до такого вот положения! – любил он говорить, стуча себе в грудь.
Понятия «запретное», «дозволенное», и даже «богатство», «бедность», имеют в соответствии со временем разное значение, Не знаю, в какой мере тут была объективная справедливость, но во всяком случае красногвардейцы, вышедшие претворять в жизнь решения только что организованного Совета, не обошли и лавочника Гиляза. Нежданных «гостей» старик, разумеется, не встретил с распростёртыми объятиями. Услышав слово «конфисковать», стал яростно сопротивляться. Попытался никого и близко не подпустить к двери лавки. Но на его крики не обращают внимания. Его даже заперли, чтобы не мешал проводить в жизнь решения Совета. Поскольку никто из жителей деревни не жаловался на него, долго его не держали. Учли, наверно, и то, что ему было уже больше восьмидесяти. После этих событий он совсем присмирел, превратился в дряхлого, опирающегося на палочку набожного старика. В те же годы он и скончался.
И для старика, который со своей точки зрения считал себя невинным, и для его семьи оказаться в таком положении, разумеется, было страшной трагедией. Теперь я вот что думаю: а легко ли было дружинникам? Каких только людей не было среди этих баев?
Всего через улицу, как раз напротив дома нашего деда, жил человек по имени Кисакей. Я упоминал о нём, рассказывая про ту германскую гору. Только когда уже подрос, я узнал: оказывается, наречённое муллой имя Кисакея было Хисаметдин. В нижнем этаже снизу каменного, наверху – деревянного двухэтажного дома, построенного всего лишь после пожара шестнадцатого года, он тоже открыл лавку. Хотя мне и хотелось пойти в новый магазин, когда посылали что-то купить, мама наказывала покупать в старой лавке. На вопрос «почему?» она отвечала: «Дед обидится». Я понял одно: оказывается, покупая в магазине товары, мы делаем доброе дело для хозяина лавки.
Хотя бы и не за покупками, как выдержать, не зайдя, не посмотрев новый магазин? Дверь его открыта для каждого, и я заходил. Там всегда было предостаточно пришедших без всякой надобности, просто поболтать. За прилавком большей частью стоит жена Кисакея. Это была женщина, очень бойкая на язык, да и в работе шустрая. У неё не было привычки, как у других татарок, застенчиво прикрывать лицо в присутствии мужчин. По-видимому, ей это и шло, никто не осуждал её за то, что она такая. Что касается меня, мне было интересно наблюдать за самим Кисакеем. По внешнему виду он совсем не был похож на богатого человека. Он отличался от других тем, что был удивительно крупным, медвежьего сложения человеком. Роста невысокого, но раздался вширь, и ноги, руки толстые, движения неуклюжие. Я как-то раз изумлённо наблюдал, как он отвешивал одному покупателю изюм: никаким совком он не пользовался, захватит горсть изюма, положит на весы, и эта горсть оказывается больше фунта. И черты лица, и рот, и нос у него крупные, как будто смотришь на него сквозь увеличительное стекло. Несмотря на желание подробно, смакуя это своеобразие, описать его лицо, я не решаюсь на это, боюсь, что всё равно лучше Гоголя не сумею. Дело в том, что когда через много лет я прочёл Гоголя, случилась интересная вещь: из-за строк с описанием в книге «Мертвые души» образа Собакевича перед моими глазами ярко вспыхнул облик давно забытого Кисакея-абзы. Точь-в-точь такой, как будто природа очень спешила, создавая Кисакея-абзы, кое-как обтесав топором кусок бревна, придала ему облик человека и, не обтёсывая, не отшлифовывая, так и пустила жить, сказав: «Ладно, походи так, после исправим». Вот и получился Кисакей точно такой наружности, как Собакевич.
Не только по внешнему виду, но и по тому, как он сам выполнял в этом доме любую работу, точно батрак, нельзя было подумать, что он хозяин этого красивого двухэтажного дома. И то, что он оставался «Кисакеем» до пожилого возраста, как-то не вязалось с богатством. Помню я и довольно смелый по тому времени, ставший народной поговоркой афоризм, высказанный первоначально им. Видя, что он, забывая о молитвах, богослужении, слишком увлекается делами бренной жизни, один из завсегдатаев мечети будто бы сказал, желая предостеречь его:
– Ты, брат Кисакей, слишком занят мирскими заботами, но ведь всё равно за всем не угонишься, а ведь существует не только эта жизнь, нельзя забывать и о потустороннем мире, – сказал он. – Ведь и умирать придётся, что будешь делать, когда помрёшь?
– Когда помру, пускай, если надобно, используют меня как короб для навоза, – ответил ему Кисакей. – Мне дорого настоящее, то, что сейчас, пока жив…
Сумел ли он разбогатеть так, сам работая за батрака, была ли какая другая хитрость или какой-то источник дохода – я никогда этим не интересовался. Советская власть, разумеется, и его не оставила без внимания. Вместо его лавки открылся кооперативный магазин. Заставили освободить и верхний этаж дома. Но, как я знаю, самого Кисакея это не слишком волновало. Как будто ничего не случилось, он по-прежнему продолжал трудиться в своём хозяйстве, как батрак. Поразившим меня интересным открытием было ещё следующее: только став взрослым и приехав вместе с детьми в родное село, я узнал – оказывается, Кисакей был младшим братом нашего дедушки – бая Гиляза!..
Был ещё старик Губайдулла. Хозяин каменной кузницы возле кладбища, стоявшей против наших ворот. Каждый божий день, с самого рассвета до вечерней темноты, он беспрерывно работал в своей кузнице. Если случались минуты, когда не было слышно стука молотка, не думай, что старик отдыхает. В эти минуты он, распространяя на всю окрестность запах подпалённых копыт, подковывал лошадей. На поясе задубелый кожаный фартук, завязанный на спине, скрючившейся от того, что старик, постоянно нагнувшись, стучал молотом по наковальне; пальцы, почерневшие от железной пыли и не отмывавшиеся даже при священном омовении, были согнуты и в те минуты, когда не держали в руках молота. Я сказал бы, что даже не могу представить себе его без кожаного фартука, но мне приходилось иногда в зимние дни, в пятницу, встречать его, когда он шёл в мечеть, надев довольно сильно потёртую шубу с меховой оторочкой. Но и тут, не знаю, заходил он домой или нет после окончания намаза в пятницу – во всяком случае, не успевал ещё народ разойтись из мечети, как из его кузницы уже начинал доноситься стук молота.
А если взглянуть на его дом, подумаешь, что он принадлежит одному из крупнейших баев деревни. Большое, величественное здание, построенное из красного кирпича, с высокими окнами, так что даже долговязый Хайри (то есть даже человек, считавшийся в то время самым высоким из татар Зиргана) не смог бы заглянуть. Каменная стена, протянувшаяся почти на всю длину переулка у мечети. Это строение под одной железной крышей, построенное, если посмотреть со стороны улицы, как сплошное здание, изнутри разделено на несколько клетей и большой сарай с множеством дверей. Когда настаёт зима, этот сарай заполняется лошадьми. А к весне они, обессилевшие от голода, готовые сгрызть деревянные столбы, начинают подыхать до того, как выйдут на пастбище.
И каменный дом, казавшийся снаружи таким величественным, изнутри был пустым и неуютным, как сарай. «Зачем, интересно, понадобился этот большой дом? – удивлялся я иногда. – Зачем нужны ему эти лошади? Когда он, интересно, смотрит за ними?
Я по своему малолетству не знал: оказывается, у него был сын по имени Сулейман, он безвременно умер. Мальчики, которых я считал сыновьями старика Губайдуллы, оказывается, были его внуками. Тот, которого звали Сайфуллой, хотя он и был старше меня года на три, однако был ещё молод, чтобы вести хозяйство. Тем не менее, это был бойкий и работящий мальчик. А тот, что постарше, уже довольно взрослый внук по имени Абдулла, хотя и не имел образования, строил из себя аристократа. В самые прекрасные летние дни, когда все жители деревни и стар и млад горели в работе, он, вырядившись в белоснежную рубашку, надев на ноги туфли или сандалии, любил сидеть с удочкой на берегу реки или же гулять по лугам, среди цветов, наслаждаясь природой. Через много лет я узнал: тем не менее, парень, оказывается, нашёл своё место в жизни. Когда я осматривал колхозный овощной сад, молодёжь вспомнила о нём: «Теперь у нас сад не очень хороший, – сказали мне. – Был у нас тут Абдулла-бабай, вот уж он умел выращивать овощи. При нём самые лучшие в округе овощи были в нашем колхозе». Абдуллой-бабаем оказался тот самый «аристократ», которого я знал. В это время Абдуллы уже не было в живых. Я от всей души порадовался тому, что он сумел оставить в сердце молодёжи такое хорошее о себе воспоминание. Оказывается, не был пустым человеком. По-видимому, в том, что он не мог найти своего места, был не столько он виноват, сколько порядки того времени, условия жизни. Думаю, что и сам старик Губайдулла не очень-то пустым был человеком. Как я слышал, нашлись люди, которые задали ему самому удивлявший меня вопрос. Дескать, почему он такой странный? Такой у него прекрасный дом, каменные клети, а сам день и ночь работает?
– Вы не понимаете ничего, – ответил Губайдулла. – Ведь вы думаете пальцами, а я сердцем…
Народ рассказывал об этом со смехом, расценивая такой ответ старика как признак начавшегося слабоумия. А, может быть, такая странная его жизнь была признаком не слабоумия, а наоборот, мудрости?
Среди моих знакомых, вернее, среди родителей мальчишек, вместе с которыми я учился, было довольно много очень хорошо живших, зажиточных людей. Но поскольку я не видел, чтобы они делали зло не только мне, но и кому-нибудь другому, я не мог представить себе, что они плохие люди, считал их всего лишь счастливыми людьми. И действительно, в годы революции они, по-видимому, не были опасными людьми для советской власти – хотя и с ворчанием, а давали, что с них требовали, – не сопротивлялись. Подчинившись приказу, служили и в рядах Красной Армии.
И они не особенно разорились. Когда миновали годы военного коммунизма, опять поднялись на ноги. Вместе с тем, когда молодая советская власть переживала тяжёлые времена, они не спешили выступать в защиту большевиков. Законы белых для них тоже были законами.
А вот тип по прозвищу Толстый Халим…
3. Рыжая кобыла. Большая дорога. Город
После таких шумных событий, как передача народу отнятой у помещиков и кулаков земли, превращение в общественную собственность таких богатств, как мельница, лесопильный и кирпичный заводы, в деревне уже установился довольно сносный порядок, жизнь налаживалась. Среди подёнщиков или плотогонов, которые всю свою жизнь работали на других людей, стали появляться и такие, которые достигли счастья впрягать в плуг собственную лошадь и засеивать свою землю.
Поскольку наше село находилось на большой дороге между Уфой и Оренбургом, через него то и дело проезжали и проходили отряды Красной гвардии, разные командиры, комиссары, какие-то инструкторы, уполномоченные, каждый требовал в сельсовете подводу, и каждый имевший лошадь человек обязан был почти каждую неделю выезжать на подводу. Подводами дело не ограничивалось – требовали и квартиры для людей, приехавших прямо в Зирган или останавливавшихся в нём проездом на день-другой; это дело тоже целиком падало на плечи сельчан.
Это, конечно, было, наверное, для крестьян ощутимым бременем. Но мне, мальчишке, всё это казалось очень естественным и даже интересным. И ведь на самом деле, очень интересно бывает, когда к твоим соседям или в твой собственный дом нежданно-негаданно приедет какой-нибудь новый человек. Сколько новостей от него услышишь, сколько нового узнаешь. Отец беседует с ними на темы, касающиеся жизни страны, хозяйства, крестьянской работы.
Один из военных гостей оставил нам свою лошадь. Помню, как отец радовался, что скотина досталась почти даром. А я думаю, не оставил ли командир её совсем даром? Дело в том, что животное было таким, что тут нечего было ни покупать, ни продавать. Истощено до предела, издалека пересчитаешь рёбра. Спинной хребет, как сабля, не подложив стёганый бешмет, и верхом не сядешь. Вдобавок на корне хвоста есть язва. Какая-то незаживающая язва. Но было у него одно привлекательное качество: сразу было видно, что лошадь породистая. Крупная, стройная, Шея длинная, голова, как свойственно командирским коням, горделиво поднята кверху. Если хочешь сесть верхом, сначала надо взобраться на телегу.
Когда папа запряг её в арбу и съездил на Мелеузский базар, он не мог нарадоваться, обнаружив ещё одну хорошую сторону рыжей кобылы: у скотины был отличный шаг. Ноги длинные, и оказывается, когда она шагает, ни одна лошадь не может угнаться за ней. А по мнению возчиков нашего Зиргана, для лошади важен не хороший бег – был бы резвый шаг! Когда едут обозом, такую лошадь пускают впереди.
Таким образом, к нашему, хотя и не крупному, но безотказному, непритязательному, не знающему усталости невзыскательному Турату прибавилась эта рыжая кобыла. Стоило поухаживать за ней немного, как она сразу хорошела, даже становилась красивой, щеголеватой. Папу тревожила только её незаживающая язва на корне хвоста. Заживёт, времена бы только успокоились.
Что касается меня, мне казалось, что времена уже и успокаиваются. А то, что в деревне, в школе оживилась жизнь, так это даже интересно.
В школе начали проводить литературные вечера. Нам в руки откуда-то попалась книга под названием «Мешок смеха». Действительно, это был довольно объёмистый сборник, полный всяких смешных стихов, занимательных рассказов, коротеньких весёлых сценок. Репертуар наших литературных вечеров брали оттуда.
Мою сестру Марьям, учившуюся уже во второй ступени, повысили – назначили помощницей мугаллимы (учительницы), а когда занятия кончились, Нурулла-мулла предложил направить её учиться на только что открывшиеся курсы учительниц. Когда сестра испуганно возразила: «Мне ведь только тринадцать лет!» – мулла успокоил её:
– Ничего, – сказал он, – росту у тебя хватает, тебе можно дать восемнадцать. – И написав, что ей семнадцать, сам же написал за неё и заявление.
Курсы были в Стерлитамаке. Значит, можно было учиться, живя у Бадретдина-джизни. Раз так, родители тоже не стали возражать. Таким образом, Марьям-апа уехала в Стерлитамак. Я остался самым старшим для семилетней сестрёнки Мадхии, для Талхи, родившегося, когда папа был на войне, и братишки Масгута – младенца, успевшего родиться после возвращения папы.
Сами проводы её стали для меня памятным событием.
Так как поблизости не было других городов, Стерлитамак у нас называли просто «город».
Город?! По моему мнению, именно там и был рай земной. Поехать в город, увидеть город – это была моя самая большая и самая красивая мечта. Я так упорно настаивал, что поеду с ними, и умолял, и плакал, и обижался, что папа, наконец, смилостивился.
– Ладно, пусть уж съездит, посмотрит, получит удовольствие!
– А у него не закружится голова от удивления, увидев город? – пошутила мама.
Ну и закружится, ну и что! Я был на вершине счастья. В город решили ехать мы с мамой. Дома с малышами остался папа.
Для нас это путешествие было не просто проводами сестры Марьям – это была и поездка в гости к живущей в городе маленькой абыстай.
Ну раз так, пусть будет действительно поездка в гости, решил папа и выпросил у дяди Ахметши плетёную арбу – тарантас. Запряг нам ту самую рыжую кобылу, уже испытанную в поездке в Мелеуз. Когда солнце, смеясь выкатившееся из-за Зиргантау, поднялось до высоты берёз, мы, уповая на Бога, выехали в путь. В далёкий путь! Ехать сорок три версты! Не шуточное дело. Возчики обыкновенно не могут одолеть такой путь за один день. На полпути есть деревня Аллават. Заночевав там, в город добираются только на следующий день. Правда, есть такие, кто быстро преодолевает такую дорогу. Когда заходит речь о прекрасных рысаках, расхваливая их, говорят: «За четыре часа добирается до города!» Это уже сказочная скорость.
Наша рыжая кобыла, конечно, не сказочный скакун. Если бы не была чрезмерно худой, можно было бы, конечно, и испытать. Нельзя. Папа велел ехать только шагом. Вожжи в моих руках, сижу на козлах. Мама и Марьям-апа на почётном месте. Стоит мне забыться, мама сразу напоминает:
– Не торопи, сынок. Говорят, кто спешил, супом обжёгся.
Я с удовольствием добавил вторую половину пословицы:
– А кто не спешил – коня обогнал!.. хи-хи-хи, это же сказано о пешеходе, а мы на лошади. Как может обогнать лошадь едущий на лошади?!
– Каких только лошадей не бывает!
– Наверно, такую, как наша лошадь, и обогнал тот не спеша идущий пешеход.
– Не болтай. Не пришлось бы распрягать да кормить на дороге.
И шагом ехать для меня было невыразимым удовольствием. Как только мы выехали из деревни и проехали немного ещё, с двух сторон большой дороги выстроились высокие-высокие берёзы.
Большая дорога!
Её красота и величие до сих пор у меня перед глазами. Говорили, что эта соединяющая Уфу с Оренбургом большая дорога была проложена ещё во времена Пугача[31 - Пугач – Емельян Пугачёв.]. Кто такой Пугач, в те годы я ещё не знал. Помню только, что если речь шла о каком-нибудь очень давнем событии или о какой-то очень старой вещи, наши сельчане говорили: «Это было ещё при Пугаче, осталось с пугачёвских времён». А почтенные аксакалы любили пояснять, что эту дорогу проложили по приказу бабушки-царицы (Екатерины Второй).
