В стране чайных чашек
Когда Хуман в высоком прыжке укладывал баскетбольный мяч точно в корзину, она вся вытягивалась, словно прыгала и бросала мяч вместе с ним. Когда Кайвона стошнило в новом ресторане на бульваре Квинс, она тоже чувствовала, как подкатывает к горлу горячая, жгучая желчь. И точно так же она наблюдала за Миной, за каждым ее шагом, за ее попытками рисовать, и невольно затаивала дыхание, зачарованная тем чудом, которое творилось у нее на глазах.
Именно ради них, ради детей, Дария переехала сюда, в Америку. Именно ради них она здесь осталась. Но за прошедшие полтора десятка лет не было, наверное, ни одного дня, когда она не думала бы о доме, который покинула.
И вот дети выросли. Выросли и перестали принадлежать только ей. И хотя Дарие порой не верилось, что они действительно взрослые, она понимала, что должна позволить им жить собственной жизнью.
Так они с Парвизом снова остались более или менее вдвоем.
Но после того, как Парвиз в шерстяной шапочке и шарфе появился в кафе, где сидели они с Сэмом, после странно молчаливого возвращения домой, ей все чаще казалось, что между ними что-то сломалось, словно из множества связывавших их нитей одна или две оборвались, а остальные натянулись сильнее. Дария знала, что не сделала ничего плохого. И Парвиз это тоже знал – она была в этом уверена, – и тем не менее…
Дария хорошо помнила те несколько минут, когда она сидела за столиком между Сэмом и мужем. Она чувствовала повисшее в воздухе странное напряжение, но не могла определить его природу. На занятиях у Миранды Катиллы они с Сэмом по-прежнему сидели рядом и по-прежнему выходили вместе на улицу во время перерывов, чтобы поболтать. Что может быть плохого в разговорах? И все же, все же…
Смятение, которое испытывала Дария, делало поездку в Иран еще более привлекательной. Уехать и вернуться. Главное, не думать о том, как трудно ей было когда-то решиться перебраться в Америку.
В первые несколько недель в Нью-Йорке Дария продолжала машинально высматривать поблизости тех многочисленных родственников, членов большой семьи, которых она любила. Но их не было. Каждый раз, когда она замечала на улице какую-нибудь свою ровесницу в сопровождении женщины, которая могла бы приходиться ей матерью, ее сердце болезненно сжималось. Эти взрослые женщины со своими матерями – как же она им завидовала! Когда-то у нее тоже была мать и еще многое другое. У нее было почти все.
Прошлого не изменишь, сделанного не воротишь.
В первые годы, когда они уже жили в своем домике в Квинсе, Дария ждала в гости каких-нибудь родственников. Она заваривала чай, накрывая чайник толстым полотенцем, пекла пахлаву и выставляла на стол чисто вымытые стаканы, но никто так и не приехал.
Не раз и не два Дария вспоминала, как она когда-то жаловалась на слишком частые семейные обеды и ужины, которые устраивали ее родители. «У нас же совсем не остается времени для себя!» – говорила она, точнее – говорили ее молодость и наивность. Как же она была глупа! Живя в Америке, Дария готова была отдать все что угодно за возможность устроить праздник, на который можно было бы пригласить всех родственников, ближних и дальних, умерших и живых. Увы, от огромной семьи остались сначала только они пятеро, а теперь их и вовсе было двое: она и Парвиз.
Американцы с таким рвением занимались самыми обычными делами, словно жизнь была невероятно короткой и они чувствовали необходимость потратить все свои силы и энергию непременно сегодня, сейчас. Они с невероятной скоростью носились по торговым залам универмагов, толкая перед собой огромные тележки, нагруженные всякой всячиной, мчались на встречи, спешили за детьми в детский сад, торопились сделать дела, записанные в их ежедневниках. Они постоянно посещали врачей, регулярно встречались с психоаналитиками, покупали наборы домашнего мастера и свято верили, что высокая самооценка и уверенность в своих силах способны решить все проблемы. Они действовали так, словно каждый их поступок совершался ради самого поступка, а не ради какой-то важной (или не очень) цели. Жизнь была для них гонкой, в которой непременно нужно прийти первым. Они суетились и мельтешили, словно скорость была единственным, что имело значение, и верили, что слова способны обратиться в реальность, если повторять их как можно чаще. Как случилось, что Парвиз – ее муж и к тому же врач! – купился на эту шелуху? Этого не должно было случиться, но он заглотил наживку вместе с крючком и грузилом и теперь постоянно твердил одни и те же навязшие в зубах мантры и суетился, совершая уйму ненужных телодвижений.
Да, этого не должно было случиться. Не с ними. Они были другими, они знали, как нужно себя вести, как держаться, если хочешь добиться уважения – уважения в первую очередь к самому себе.
Но Дария понимала, что жизнь – вещь жестокая. Проходит молодость. Блекнет красота. Дети вырастают. За одну ночь меняются политические режимы. Фундаменталисты ломают жизни молодым. Гибнут под бомбами матери. Не понимала она другого: почему окружающие ведут себя так, словно ничего особенного не происходит.
Возможно, именно поэтому она так любила Кавиту и Юн-ха. Эти две женщины умели видеть суть, а не только блестящую оболочку. Да и Сэм тоже понравился ей неспроста. Он, хотя и был американцем, умел заглянуть в глубину и различал то плохое и хорошее, что происходит за праздничным фасадом. Сэм никогда не спешил, не суетился попусту и готов был сидеть спокойно и слушать. Мало кто из ее знакомых был до такой степени в мире с собой и с окружающими.
Бывали минуты, когда Дария почти стыдилась своей тоски по родине. Как можно тосковать о месте, где правят жестокие законы и царят подавленность и уныние? Но проходило время, и она снова начинала сознавать, что ее страна – это не только исламская диктатура и террор. В Иране по-прежнему жили ее отец и сестра. В саду их дома по-прежнему росли лимоны и гранаты. Никуда не исчезла персидская поэзия, которая ей так нравилась. Ее предки – много, много поколений предков – строили на этой земле цивилизацию, создавали культуру, и все это они завещали ей, передали в наследство, которое не облагалось никакими налогами, кроме одного – налога верности. Иран был ее домом. Да, для Мины дело обстояло, наверное, иначе. Почти наверняка иначе это было для Парвиза, но для Дарии Иран оставался родным домом, в который обязательно нужно вернуться.
Вот почему, когда Мина заявила, что собирается съездить в Тегеран, Дария почувствовала, как сладко заныло сердце. Она, однако, прикусила язык. Как она могла сказать дочери, что уже много лет хочет этого больше всего на свете? Как она могла разбить сердце Парвизу, которому так нравилось в Америке, сказав, что с нетерпением ждет любой возможности побывать там, где она родилась и выросла? И, разумеется, Дария никогда бы не решилась отпустить Мину одну.
Домой. Домой! Домой!!!
Это было правильно.
Так правильно, как только может быть.
12. Над площадью Азади
Мина нервничала и все время проверяла дорожную сумку, в которой лежало несколько головных платков – на случай, если один потеряется или испачкается. Дария спокойно стояла рядом, почти касаясь ее плечом. Они ожидали посадки на свой рейс, и вокруг толпились люди с чемоданами и сумками, набитыми подарками, платками и плащами. В руке Дария держала ту же самую косметичку, с которой пятнадцать лет назад уезжала из Ирана.Согати – подарки и сувениры для племянников и племянниц – они отбирали очень тщательно. В их чемоданах лежали футболки и кошельки с надписью «Я люблю Нью-Йорк», «снежные шарики», перчатки с разноцветными пальцами, маленькие копии статуи Свободы и американские кремы для лица.
С Парвизом, Кайвоном и Хуманом они попрощались у поста безопасности. Когда они миновали рамки металлоискателей, Кайвон послал им воздушный поцелуй, Хуман хмурился – он очень волновался за мать и сестру. Парвиз храбро расправил плечи и поднял вверх большие пальцы обеих рук. Пусть все идет своим путем, и да свершится воля Аллаха, сказал он в конце концов, но сейчас Мина видела, что его лоб блестит от испарины. Наверное, он тоже переживал за них обеих.
В Амстердаме им пришлось бежать бегом через весь аэропорт, чтобы попасть на стыковочный рейс. Но оказалось, что спешили они зря. Вылет задерживался, и у выхода на посадку на тегеранский рейс собралась небольшая толпа женщин в платках и длинных плащах, которые жадно жевали хот-доги и запивали их пивом.
– Наедаются про запас! – Сидевшая у самого выхода полная пожилая женщина улыбнулась Мине. – Уж там-то они не получат ни спиртного, ни свинины. А вам, дорогие мои, пора надеть платки. Как только вы подниметесь на борт этого самолета, вы окажетесь на иранской территории.
Мина поспешно достала плащ и надела. Эта одежда была очень похожа на официальный исламскийрупуш – длинный кардиган, который всем женщинам предписывалось носить в общественных местах. Потом она туго повязала голову платком, машинально подумав о том, много ли на борту самолета окажется женщин, которые едут в Иран впервые или впервые после начала войны.
Дария тоже надела плащ и платок, после чего обе встали в очередь на посадку.
В самолете, хотя это и была «иранская территория», тоже не было ничего страшного: из динамиков звучала классическая музыка, стюардессы (все в хиджабах) приветливо улыбались пассажирам.
– А-а, это вы! – К ним приблизилась пожилая женщина, которая заговорила с Миной у выхода на посадку. – Будем, значит, сидеть вместе. Пусть молодая ханум… – она показала на Мину, – …садится у окна, вы… – обратилась она к Дарие, – …в середине. Я сяду у прохода, а то ноги отекают. Ну и тяжесть!.. – Женщина показала на свою ручную кладь. – Попрошу стюардессу положить ее на полку, самой мне это не под силу. Кстати, меня зовут Бадри-ханум.
– Давайте я помогу… – Мина взяла в руки ковровую (совсем как у Мэри Поппинс) сумку женщины и запихнула в верхнее багажное отделение.
– Ах, какие они молодые и красивые! – воскликнула Бадри-ханум, когда мимо нее проходила одна из стюардесс. – Помните, когда-то от всех стюардесс при приеме на работу требовалось быть молодыми и симпатичными – особенно на зарубежных линиях?! – добавила она, словно опрашивая остальных пассажиров.
–Я помню, ханум, – послышался откуда-то сзади пожилой мужской голос, и несколько пассажиров засмеялись.
«Молодая и симпатичная» стюардесса сверкнула улыбкой.
– Конфеты? Леденцы? Шоколад? – напевно проговорила она, протягивая поднос, на котором лежали различные сладости, и Мина выбрала карамельку с нарисованным на обертке лимоном.
Потом в проходе появился невысокий коренастый бортпроводник в новенькой, тщательно отутюженной форме. Он шел по проходу, время от времени останавливаясь и вставая на цыпочки, чтобы захлопнуть багажные лючки́ над креслами. На плечах его сверкали золотые эполеты с кистями.
При каждом хлопке крышкой Бадри-ханум зажимала уши ладонями и смешно морщилась.
– Только посмотрите на него! – громко воскликнула она, когда бортпроводник поравнялся с ее креслом. – Настоящий генерал! Как есть – генерал!
– Не просто генерал, а Наполеон! Собственной персоной! – отозвался сзади еще какой-то мужчина.
– Он такой же Наполеон, как мой дядя! – раздался новый голос.
Мина посмотрела на мать и увидела, что та улыбается.
– Ты чего? – тихонько спросила она.
Дария покачала головой.
– Ничего. Просто… Если бы ты знала, как мне этого не хватало!
– Неужели тебе нравится смотреть, как несколько незнакомых людей оскорбляют друг друга? – удивилась Мина.
– Нет, мне не хватало… – Дария на секунду задумалась. – Не знаю, как сказать… Наверное, все дело в том, что я уже очень давно не слышала, как общаются между собой мои соотечественники. Это так… ну, ты понимаешь. – Она снова покачала головой, потом достала из кармана переднего кресла какой-то иранский журнал и принялась его перелистывать. Пару минут спустя Дария негромко хихикнула.
– Что там? Что-то интересное? – спросила Мина, и мать показала ей карикатуру, изображавшую известного политика, над головой которого было нарисовано облачко с текстом, отражавшим мысли персонажа.
– Видишь? Этот тип просто осел! – И она снова хихикнула в кулак.
Мина долго рассматривала карикатуру, но так ничего и не поняла, и Дария показала картинку Бадри-ханум. Та прищурилась, разглядывая рисунок, потом фыркнула.
– Точно, осел! Аллах свидетель! – Она рассмеялась еще громче, когда Дария показала ей подпись под карикатурой, и даже промокнула глаза кончиком платка. При этом Мина, продолжавшая исподтишка следить за матерью, заметила, как Дария ласково коснулась пальцами руки пожилой женщины. Должно быть, подумала Мина, все дело в том, что Бадри-ханум примерно столько лет, сколько могло бы быть сейчас Меймени.
Потом Дария и Бадри-ханум стали листать журнал дальше. Мина тоже поглядывала на страницы, и ей бросилось в глаза обилие рекламных объявлений. Моющие средства, попкорн, жевательная резинка, шампуни и прочее… На рекламе зубной пасты были изображены дети в вязаных свитерах, которые улыбались, сверкая неестественно белыми зубами.
– Как много рекламы! – промолвила она наконец.
– А ты как думала, дочка? Или ты считала, что в наших иранских журналах не печатают рекламные объявления? Как бы не так! Несмотря ни на что, мы – капиталистическая страна, и без рекламы нам не обойтись! – насмешливо проговорила Бадри-ханум.
– Нет, я только хотела сказать… – начала Мина, но Дария не дала ей договорить. Спеша сменить тему, она начала перечислять все интересные места, которые хотела бы посетить за время поездки. Каждое упомянутое ею название вызывало довольно едкие критические замечания Бадри-ханум, и Мина скоро перестала к ним прислушиваться. Отвернувшись к окну, она задумалась, как она будет чувствовать себя в Тегеранебез Меймени. Мина была уверена, что нынешнее правительство, как бы оно ни старалось, вряд ли сумело изменить город до неузнаваемости. Во всяком случае, тегеранские утра должны были все так же благоухать жасмином и розами.
Она очень на это надеялась, но боялась, что может ошибиться и что за пятнадцать лет в ее родном городе могло измениться буквально все.
Последние два часа полета Бадри-ханум громко храпела в своем кресле (и слава богу на самом деле!). Наконец самолет начал снижаться, и Мина прильнула к иллюминатору. В самом центре ярко освещенного города внизу она разглядела белые, похожие на крылья арки башни Шахяд, которая называлась теперь башней Азади[15]. При виде этого изящного, словно выточенного из слоновой кости памятника Мина почувствовала, как на нее нахлынули воспоминания. Она вспоминала, как они с Битой танцевали в ее комнате под контрабандную музыку, вспоминала металлические стулья с красными виниловыми сиденьями на кухне Меймени, вспоминала позвякивание кастрюль и сковородок, с которыми бабушка переходила от плиты к столу и обратно, вспоминала запах лука, который жарился в сотейнике с куркумой, перцем и солью. В ушах у нее снова зазвучала ритмичная музыка, доносящаяся из колонок, а перед глазами возникла вереница гостей, которые наполняли их дом в ее десятый день рождения. Еще Мине внезапно вспомнилась жена зеленщика, которая ходила в белой чадре, расшитой крошечными зелеными и желтыми цветами, и блестящая латунная лейка, из которой они поливали цветы в саду. Вспомнила Мина и небо за окном ее детской спальни, которое, после того как Дария целовала ее на ночь, за считаные минуты становилось из гранатово-алого угольно-черным.
Да, все ее детство прошло на фоне белоснежной башни Азади. С тех пор прошло много времени, тысячи людей умерли, истекая кровью, на знакомых до последнего камешка улицах ее любимого города, и их яркие одежды истлели и превратились в прах, несомый ласковым ветром над арыками и садами.
Самолет устремился вниз. На несколько мгновений он как будто завис над площадью Азади, и Мина почувствовала подкативший к горлу комок.
– Здесь мы когда-то жили! – прошептала Дария, глядя поверх ее плеча на сверкающие огни внизу.
Часть II. 1978
13. Рисунки и революция
– Волосы не такие! Глупая, разве ты не помнишь, как они у него лежат? – сказала Бита, наклонившись к Мине. – Ага, вот так! Здо́рово!
Карандаш Мины быстрее забегал по бумаге. Она часто рисовала во время перемен между занятиями, а иногда и на занятиях. Рисование нравилось ей больше всего, и Мина использовала каждую свободную минутку, чтобы набросать что-нибудь в своем альбоме.
–Аффари́н! Отлично! – Бита широко улыбнулась. – Эй, баччаха! – крикнула она. – Идите сюда! Смотрите, как Мина рисует!
Несколько одноклассников подбежали к Мине и столпились вокруг нее. Фарук, рослый и широкоплечий мальчишка с густыми бровями, в восторге хлопнул ее по спине, отчего Мина едва не упала.
– Я же вам говорила! – с гордостью воскликнула Бита.
– Что здесь происходит? – К ним быстро подошла госпожа Шоги, и Бита продемонстрировала ей рисунок подруги.
Госпожа Шоги прищурилась.
–Чи гашанг! Очень красиво, Мина! Ты нарисовала замечательный портрет нашего кронпринца! Я и не знала, что у тебя такие способности. Прекрасная работа для того, кому еще не исполнилось восьми лет!
Бита обняла Мину за плечи.
– Она будет прекрасной художницей, вот увидите.
Госпожа Шоги несколько раз хлопнула в ладоши. Яркий лак на ее ногтях сверкнул на солнце.
– Строимся! Строимся! Перемена окончена. – Пока дети выстраивались парами, учительница легко коснулась плеча Мины. –Ба ханар асти, Мина. У тебя настоящий талант.
В их классе висел на стене портрет шаха. Монарх строго смотрел на учеников, которые прилежно писали в тетрадях, передавали друг другу секретные записочки, решали примеры, декламировали стихи древних персидских поэтов или, выйдя к доске, рассказывали о главном сокровище страны – нефти. Шах был очень красив в своем белом военном мундире с золотыми аксельбантами и множеством разноцветных орденских ленточек на груди, которые напоминали Мине яркие подушечки жевательной резинки «Чиклет». Ей даже хотелось взять их в руки и попробовать, но они были недостижимы и только сверкали за чисто вытертым стеклом, дразня и возбуждая аппетит.
– Я обязательно выйду за него замуж, когда вырасту, – шепнула Мина своей подруге во время урока каллиграфии, когда они, обмакнув в чернила тонкие кисточки-калямы, учились писать вязью. В течение последней недели она рисовала наследного принца почти ежедневно, а потом показывала портреты Бите. Иногда Мине казалось, что ей не следовало этого делать – в конце концов, он принадлежал к королевской семье, и она не хотела бросить хоть малейшую тень на его репутацию, но потом ее рука снова тянулась к карандашу.
Бита показала ей язык.
– Нет, этоя выйду за него!
Некоторое время девочки смотрели друг другу прямо в глаза. Каждая ждала, что подруга отвернется первой. Бита напрягала всю свою волю и даже прикусила губу, чтобы не моргать. Мина тоже таращила глаза изо всех сил, потом ей пришла в голову новая мысль. Усмехнувшись, она обмакнула калям в чернила и несколькими движениями набросала рядом с принцем собственное лицо.
– Видала? – сказала Мина с торжеством. – Это я!
Вызов, горевший в глазах Биты, погас, как только она перевела взгляд на рисунок. Ошибиться было невозможно: нарисованная уверенной рукой темноволосая девочка с широким подбородком и задорным выражением лица была Миной. Бита в последний раз смерила соперницу недобрым взглядом, но ее плечи опустились – она признала поражение.
После этого обе снова взялись за кисточки и продолжили переписывать строки из поэмы Саади – таково было задание на сегодняшний урок. Неожиданно Мина замерла, уставившись на занесенный над тетрадью калям, словно увидела его впервые в жизни. Ей не верилось, что несколько тонких щетинок, торчащих из простой деревянной палочки, заставили отступить Биту, которая никого и ничего не боялась и поэтому не отступала никогда. Какая же огромная сила заключена в них? А может, дело не в каляме, дело в ее руках?..
И Мина поднесла свои запачканные чернилами пальцы поближе к глазам, словно хотела получше их рассмотреть.
– Неплохо, очень неплохо, – сказал тем же вечером Хуман, когда она показала ему свой рисунок. – Для восьмилетки, конечно, – добавил он снисходительно.
– Рисунок превосходный, – возразил Кайвон. – Видела бы ты, как рисует Хуман. Знаешь, Мина, я думаю – когда-нибудь ты станешь известной художницей и твои картины будут выставлены в музеях и галереях. – И он крепко обнял ее за плечи. – Подумать только, моя маленькая сестренка – знаменитый художник!
Воодушевленная похвалами братьев, Мина показала рисунок отцу.
– Вах! – воскликнул Парвиз и даже попятился, притворяясь потрясенным до глубины души. – Это чудесно! Чудесно!
Мина только головой покачала. Точно так же отец реагировал, когда Кайвон с невероятной точностью копировал гнусавый голос зеленщика с рынка или когда Хуман показывал ему свои домашние задания по биологии. Тот же самый несколько преувеличенный восторг он выражал и когда Дария ставила на обеденный стол блюдо с подрумяненным, хрустящимтахдигом или, готовясь к приходу гостей, надевала новое платье. Иногда Мине даже казалось, что отец пребывает в состоянии постоянного восхищения талантами своих домашних.
Дария была более сдержанной. Взяв в руки рисунок дочери, она поднесла его к настольной лампе, как человек, который рассматривает только что проявленную фотопленку.
– Понятно, – проговорила она и, отложив рисунок в сторону, ненадолго исчезла в спальне. Вскоре она вернулась, держа в руках простую картонную папку. Вооружившись фломастером, Дария написала на одном из вкладных конвертов «Мина, 8 лет» и положила рисунок туда.
Спустя несколько недель папка заполнилась, и Дария купила еще одну. Папки она аккуратно складывала в ящик ночного столика в их общей с Парвизом спальне.
Мине нравилось знать, что папки лежат там, где им ничто не грозит. По крайней мере, мать не использовала ее рисунки в качестве бумаги для заметок, не царапала на их обороте карандашом «молоко, баклажаны, огурцы» и не совала второпях в сумку, чтобы выбежать в зеленную лавку на другой стороне улицы прямо в домашних тапочках, как поступала иногда мать Биты.
– А кого ты рисуешь чаще всего? – как-то раз за завтраком спросила у Мины мать.
– Наследного принца. Я выйду за него замуж, – ответила она. – Ну, когда вырасту…
За столом они были вдвоем. Кайвон и Хуман уже ушли в школу, Парвиз дежурил в больнице, а их домашняя прислуга Зухра подметала мокрым веником дорожку перед крыльцом.
– Когда ты вырастешь, ты должна выйти замуж за человека, которого полюбишь всем сердцем. Это самое важное. Но это нельзя спланировать. Это просто случается с тобой – и все, – сказала Дария, делая глоток крепкого сладкого чая.
Мина серьезно кивнула. При ярком утреннем освещении карие глаза матери приобрели необычный оттенок, напомнивший ей светло-зеленую краску из ее нового набора для рисования.
– А теперь беги, не то опоздаешь в школу, – сказала Дария и встала.
В кухню, по обыкновению тяжело вздыхая, вошла Зухра с веником в руке.
– Ох, госпожа, как спина-то болит! Так и стреляет, так и стреляет! Чую я, этот ревматизм сведет меня в могилу. Да и пальцы у меня совсем скрючились, вот смотрите… А как я кашляю! Говорят, городская пыль очень вредна для легких! О Аллах! За что ты послал мне такую участь?! Если бы мои прапрадеды не потеряли все свое состояние, мне не пришлось бы теперь идти в услужение. Я была бы настоящей дамой и целыми днями ничего не делала, а что вместо этого?.. Мету крыльцо у хороших людей. Ах, судьба моя, враг мой!
– Выпей чаю, Зухра-джан, да посиди немного, дай ногам отдохнуть, – спокойно предложила Дария. Все они давно привыкли к постоянным жалобам домработницы. – Мина, ты еще здесь? А ну, марш в школу! И не забудь, сегодня после обеда мы идем в «Книжный город».
Мина порывисто обняла Зухру, которая, позабыв о своих немощах, сидела за столом, с довольным видом посасывая кусочек рафинада. Потом она схватила свой школьный рюкзачок и вслед за матерью выбежала за дверь. «Книжный город»!.. Там продавались лучшие книги, лучшая бумага и лучшие наборы цветных карандашей, фломастеров и красок. Мина часами могла рассматривать огромные жестяные коробки со швейцарскими карандашами и бесчисленные тюбики с масляными красками всех цветов и оттенков. Они были такими яркими, такими соблазнительными, что ей хотелось схватить их и рисовать, рисовать без конца.
Тогда Мина еще не знала, что никогда больше не попадет в «Книжный город». Десять дней спустя ни о каких поездках в центр города уже не могло быть и речи.
– Ну, пожалуйста, поедем! – упрашивала Мина, одной рукой прижимая к груди свою крошечную сумочку со Снупи, а другой – протягивая матери ключи от машины. – Поедем, а?..