– Куда? – спросил я с удивлением.
– К вашему другу, художнику. Портрет готов.
– Ах вот оно что – к Фердинанду Грау…
Он кивнул:
– Пойдемте. Заодно поговорим и о машине.
По всей видимости, он почему-то не хотел идти один. Мне же теперь не хотелось оставлять его одного.
– Хорошо, – сказал я. – Но это довольно далеко. Так что давайте поедем сразу.
Фердинанд Грау выглядел плохо. Лицо помятое и обрюзгшее, серо-зеленого цвета. Он приветствовал нас в дверях мастерской. Булочник едва взглянул на него. Он был как-то странно не уверен в себе и взволнован.
– Где портрет? – сразу же спросил он.
Фердинанд указал рукой на окно. Портрет стоял у окна на мольберте. Булочник быстро прошел туда и застыл перед ним. Через какое-то время он снял шляпу, что забыл впопыхах сделать сразу.
Мы с Фердинандом остались в дверях.
– Как дела, Фердинанд? – спросил я.
Он сделал неопределенный жест рукой.
– Что-нибудь случилось?
– Что могло случиться?
– Ты плохо выглядишь…
– И только-то?
– И только…
Он положил мне на плечо свою ручищу, и его лицо старого сенбернара озарилось улыбкой.
Мы постояли так еще немного. Потом подошли к булочнику. Портрет его жены поразил меня. Голова получилась замечательно. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором едва можно было что-либо разобрать, Фердинанду удалось написать портрет еще молодой женщины, взирающей на мир серьезными, несколько растерянными глазами.
– Да, – сказал булочник, не оборачиваясь, – это она. – Он сказал это скорее для себя, и мне показалось, что он даже не заметил, как у него это вырвалось.
– Вам достаточно света? – спросил его Фердинанд.
Булочник не ответил.
Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом, отойдя, кивнул мне, приглашая к себе в каморку рядом с мастерской.
– Вот уж не думал, – сказал он с удивлением, – что и такой несгораемый сейф, как он, может рыдать. Его проняло…
– Рано или поздно пронимает всякого, – возразил я. – Да только его – слишком поздно…
– Слишком поздно, – сказал Фердинанд, – это всегда бывает слишком поздно. Уж так устроена жизнь, Робби.
Он медленно прошелся по комнате взад и вперед.
– Пусть пока побудет наедине с собой. Можем тем временем сыграть партию в шахматы.
– У тебя золотая душа, – сказал я.
– При чем здесь это? – Он остановился. – Его душе от этого не будет ни прибытка, ни убытка. Да и нельзя все время думать о подобных вещах – не то бы люди на земле разучились улыбаться, Робби…
– И опять ты прав, – согласился я. – Ну, давай сгоняем партийку.
Мы расставили фигуры и начали игру. Фердинанд выиграл без особых усилий. Поставил мне мат слоном и ладьей, даже без помощи ферзя.
– Ну и ну, – сказал я. – Выглядишь ты так, как будто три ночи не спал. А играешь при этом как заправский морской пират.
– Я всегда хорошо играю, когда на меня нападает меланхолия, – заметил Фердинанд.
– А отчего это она на тебя напала?
– Да так, без всяких причин. Потому что стемнело. Порядочный человек всегда впадает в меланхолию, когда вечереет. И не по какой-либо определенной причине. Просто так…
– Но только в том случае, если он одинок, – сказал я.
– Разумеется. Это час теней. Час одиночества. Час, когда особенно хорошо пьется коньяк. – Он достал бутылку и две рюмки.
– Не пора ли нам к булочнику? – спросил я.
– Сейчас. – Он наполнил рюмки. – Будь здоров, Робби! Ибо всем нам когда-нибудь подыхать!
– Будь здоров, Фердинанд! Ибо пока-то мы еще живы!
– Ну, – сказал он, – все не раз висело на волоске. Да обходилось. Выпьем-ка и за это!
– Идет.
Мы вернулись в мастерскую. Стемнело. Булочник, вобрав голову в плечи, все еще стоял перед портретом. В большом голом помещении он выглядел жалким, потерянным, мне даже показалось, что он уменьшился в росте.
– Завернуть вам картину? – спросил Фердинанд.
Он испуганно вздрогнул.
– Нет, нет…
– В таком случае я пришлю ее вам завтра.
– Нельзя ли оставить ее пока здесь? – поколебавшись, спросил булочник.
