– Веселенькое сообщение! И часто тебя таким образом расспрашивали?
– Не слишком. И при совершенно других обстоятельствах.
Она оперлась ладонями о землю.
– А ведь, в сущности, это стыдно – ходить по земле и ничего не знать о ней. Даже нескольких названий.
– Не расстраивайся, – сказал я. – Куда больший стыд – не знать, зачем мы вообще ходим по этой земле. А несколько лишних названий тут ничего не изменят.
– Это только слова! И я думаю, произносят их в основном из-за лени.
Я повернулся к ней.
– Конечно. Но о лени еще мало кто задумывался по-настоящему. Она – основа всякого счастья и конец всякой философии. Давай-ка лучше приляг, полежим еще. Человек слишком мало лежит. Он живет по большей части стоя или сидя. А это нездорово, это вредно для его животного благополучия. Только лежа можно достичь полной гармонии с самим собой.
На шоссе послышался приближающийся, а потом снова удаляющийся шум машины.
– Маленький «мерседес», – сказал я, не приподнимаясь. – Четырехцилиндровый.
– А вот еще один, – сказала Пат.
– Да, уже слышу. «Рено». У него радиатор, как свиной пятачок?
– Да.
– Значит, «рено». А вот, слышишь, приближается что-то стоящее! «Ланчия»! Эта наверняка нагонит тех двух, как волк ягнят! Послушай, какой мотор! Как орган!
Машина промчалась мимо.
– В этой области ты знаешь побольше трех названий, не так ли? – спросила Пат.
– Разумеется. И они даже подходят.
Она засмеялась.
– А не печально ли это? Или как?
– Вовсе не печально. Лишь естественно. Хорошая машина мне иной раз дороже двадцати лугов с цветами.
– Очерствелое дитя двадцатого века! Ты, видимо, совсем не сентиментален.
– Отчего же? Что касается машин, я сентиментален. Ты ведь слышала.
Она посмотрела на меня.
– Я тоже сентиментальна, – сказала она.
В ельнике куковала кукушка. Пат принялась подсчитывать.
– Зачем тебе это? – спросил я.
– Разве ты не знаешь? Сколько она прокукует, столько лет еще проживешь.
– Ах да, верно. Но есть и другая примета. Когда услышишь кукушку, нужно перетряхнуть все свои деньги. Тогда их станет больше.
Я вынул мелочь из кармана, положил в ладони и стал что есть силы трясти.
– Вот ты каков, – сказала Пат. – Я хочу жить, а ты хочешь денег.
– Чтобы жить, – возразил я. – Истинный идеалист всегда хочет денег. Ведь деньги – это отчеканенная свобода. А свобода – это жизнь.
– Четырнадцать, – сказала Пат. – Когда-то ты говорил об этих вещах иначе.
– Это было в мои глухие времена. О деньгах нельзя говорить с презрением. Деньги многих женщин превращают во влюбленных. А любовь, напротив, порождает в мужчинах страсть к деньгам. Итак, деньги поощряют любовь, а любовь, напротив того, материализм.
– Ты сегодня в ударе, – сказала Пат. – Тридцать пять.
– Мужчина, – продолжал я, – становится алчным, только повинуясь желаниям женщины. Если бы не было женщин, то не было бы и денег, а мужчины составили бы героическое племя. В окопах не было женщин, и не играло никакой роли, кто чем владеет, – важно было лишь, каков он как мужчина. Это не свидетельствует в пользу окопов, но проливает на любовь истинный свет. Она пробуждает в мужчине дурные инстинкты – стремление к обладанию, к значительности, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их подручные были женаты – так они менее опасны. И недаром католические священники не знают женщин – иначе они никогда бы не были такими отважными миссионерами.
– Ты сегодня в ударе, как никогда, – сказала Пат. – Пятьдесят два.
Я снова сунул мелочь в карман и закурил сигарету.
– Может, хватит считать? – спросил я. – Тебе уже давно перевалило за семьдесят.
– А нужно сто, Робби! Сто – хорошая цифра. И мне хочется ее набрать.
– Вот это мужественная женщина! Но зачем тебе столько?
Она скользнула по мне быстрым взглядом.
– Там видно будет. Я ведь иначе смотрю на эти вещи, чем ты.
– Вне всяких сомнений. Говорят, впрочем, что труднее всего даются первые семьдесят лет. Потом все становится проще.
– Сто! – провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.
Море приближалось к нам, как огромный серебряный парус. Мы давно уже ощутили его солоноватое дыхание – горизонт все раздвигался и светлел, и наконец оно раскинулось перед нами – беспокойное, могучее, бесконечное.
Шоссе по дуге приблизилось к морю вплотную. Потом показался лес, а за ним деревушка. Мы спросили, как проехать к дому, в котором мы должны были жить. Он был несколько на отшибе. Адрес нам дал Кестер. После войны он пробыл там целый год.
Это был небольшой одинокий особняк. Проделав элегантный пируэт на «ситроене», я подкатил к воротам и дал сигнал. В одном из окон на мгновение показалось чье-то широкое лицо, подержалось секунду бледной тенью и исчезло.
– Будем надеяться, что это не фройляйн Мюллер, – сказал я.
– Совершенно не важно, как она выглядит, – заметила Пат.
Дверь отворилась. К счастью, то была не фройляйн Мюллер, а служанка. Фройляйн Мюллер, владелица особняка, появилась минутой позже. Хрупкая седоволосая дама, типичная старая дева. На ней было закрытое до подбородка черное платье и золотой крест в виде броши.
