За девять месяцев до ее рождения. Сейчас оно было
Рябым и едва ли могло бы напомнить
Ту первую долгую прогулку, беспощадный свет,
Стаю парусов (один был голубой среди белых
В странной дисгармонии с морем, а два были красные),
Человека в старом блейзере, крошившего хлеб,
Теснившихся, невыносимо громких чаек
И одинокого темного голубя, переваливающегося в толпе.
«Это не телефон?» Ты прислушалась у двери.
Молчание. Подняла программу с пола.
Вновь фары сквозь туман. Не было смысла
Тереть стекло. Только часть белого забора
Да отсвечивающие дорожные знаки проходили, разоблаченные.
«А мы совсем уверены, что она поступает как надо? – спросила ты. —
Ведь это, в сущности, свидание с незнакомым.
Что ж, давай посмотрим предварительный показ “Раскаяния”»?
И в полном спокойствии мы позволили
Знаменитому фильму раскинуть свой зачарованный шатер;
Явилось знаменитое лицо, красивое и бездушное:
Полуоткрытые губы, влажные глаза,
На щеке «зернышко красоты», странный галлицизм[27 - Grain de beautе – родимое пятно, родинка.],
И округлые формы, расплывающиеся в призме
Всеобщей похоти[28 - Имеется в виду американская актриса Мэрилин Монро (1926–1962); в 1960 г., во время своего пребывания в Калифорнии по приглашению Стэнли Кубрика, Набоков случайно столкнулся с Монро на одном из приемов в Беверли-Хиллз.].
«Пожалуй, – она сказала, —
Я здесь сойду». – «Это только Локенхед». —
«Да, хорошо». Держась за поручень, она вгляделась
В призрачные деревья. Автобус остановился. Автобус исчез.
Гром над джунглями. «Нет, только не это!»
Пэт Розовый, наш гость (антиатомная беседа).
Пробило одиннадцать. Ты вздохнула. «Боюсь,
Больше нет ничего интересного». Ты сыграла
В рулетку телестанций: диск вращался и щелкал.
Рекламы были обезглавлены. Мелькали лица.
Разинутый рот был вычеркнут посреди песни.
Кретин с бачками собрался было
Прибегнуть к пистолету, но ты его опередила.
Жовиальный негр поднял трубу. Щелк.
Твое рубиновое кольцо творило жизнь и полагало закон.
Ах, выключи! И пока обрывалась жизнь, мы увидали,
Как булавочная головка света сокращалась и умерла в черной
Бесконечности.
Из приозерной хижины
Сторож, Отец-Время, весь седой и согбенный,
Вышел со своим встревоженным псом и побрел
Вдоль берега сквозь тростники. Он опоздал.
Ты кротко зевнула и поставила на место тарелку.
Мы услышали ветер. Мы услышали, как он несся и швырял
Ветками в стекло. Телефон? Нет.
Я помог тебе с посудой. Высокие часы
Продолжали крушить юный корень, старую скалу.
«Полночь», сказала ты. Что полночь молодым?
И внезапно праздничный блеск прошел
По пяти кедровым стволам, выступили пятна снега,
И патрульная машина на нашей ухабистой дороге
Остановилась с хрустом. Снимите, снимите снова!
Люди думали, что она пыталась пересечь озеро
В Локен-Неке, там, где азартные конькобежцы пересекают его
От Экса до Уая в особо морозные дни.
Другие полагали, что она могла сбиться с дороги,
Свернув налево от Бриджроуда; а иные говорят,
Что она покончила со своей бедной юной жизнью. Я знаю. Ты знаешь.
То была ночь оттепели, ночь ветра
С великим смятением в воздухе. Черная весна
Стояла тут же за углом, дрожа
В мокром звездном свете, на мокрой земле.
Озеро лежало в тумане, с наполовину затонувшим льдом.
Смутная тень ступила с заросшего тростником берега
В похрустывающую, переглатывающую топь и пошла ко дну.
Песнь третья
L’if[29 - По-английски «если», по-французски «тис» (прим. пер.).], безжизненное древо! Твое великое «Быть может», Рабле:
Le grand Peut-?tre[30 - Последние слова Франсуа Рабле (1494–1553): «Иду искать великое “Быть может”».], «Грандиозная патата»[31 - Игра слов на французском «peut-?tre» и английском «potato» (картофель). (Прим. пер.)]. I.P.H., мирской
Институт (Institute: I) Подготовки (of Preparation: Р)
К Потустороннему (Hereafter: Н), или «ЕСЛИ», как мы
Называли его – великое если! – пригласил меня на семестр
Читать о смерти («преподавать Червя»,
Как мне писал президент Мак-Абер)[32 - Macabre – зловещий (прим. пер.).]. Ты и я,
И она, совсем еще крошка, переехали из Нью-Уая
