Дэнни – мое больное место и вечный упрек. Я мог бы ему помочь. Я и пытался, но он не позволяет. Дэнни мне как брат – мы ровесники, дружим с детства, одинакового роста и равны по силе. Вероятно, я чувствую вину за то, что, будучи сторожем брату моему, не смог его спасти. И благодаря этой убежденности все причины, даже самые весомые, выглядят жалкими отговорками. Тейлоры – семейство столь же почтенное, как и Хоули, Бейкеры и прочие. В детстве без Дэнни не обходился ни пикник, ни поход в цирк, ни любые соревнования, ни Рождество. Он был самым близким мне человеком. Возможно, поступи мы в один колледж, все вышло бы иначе. Я отправился в Гарвард и предался изучению классических языков и литературы, с головой окунулся в старину, красоту и таинственные глубины гуманитарных наук – знания совершенно бесполезные для владельца продуктового магазина, как выяснилось позже. И мне всегда хотелось, чтобы в том восхитительном паломничестве меня сопровождал Дэнни. Однако его готовили к карьере на море. С поступлением в Военно-морскую академию было все решено и условлено еще в его глубоком детстве. Каждый раз, когда у нас избирали нового конгрессмена, отец Дэнни не забывал обновить договоренность.
Три года учебы с отличием – и внезапное исключение. Говаривают, это убило его родителей, да и от самого Дэнни мало что осталось. Шаркающий скорбный призрак, клянчащий десятицентовики на пинту «топлива». Англичане выразились бы так: он не оправдал надежд родни, хотя в большей степени он не оправдал своих собственных ожиданий. В результате Дэнни превратился в бродягу, блуждающего по улицам с глубокой ночи до раннего утра, – одинокое и жалкое создание. Выпрашивая мелочь на выпивку, он заглядывает тебе в глаза, будто умоляет его простить, потому что простить сам себя он не может. Он спит в лачуге на судовой верфи, некогда принадлежавшей Уилберам. Я склонился, рассматривая его следы, чтобы понять, куда он направился. Судя по ним, с верфи он ушел и может быть где угодно. Коротышка Вилли не станет его арестовывать. Что толку?
Я знал, куда мне идти. Еще лежа в кровати, я понял, куда меня так тянет, увидел будто наяву, даже запах почувствовал. Старая гавань теперь в изрядном запустении. После постройки нового волнолома и городского мола огромная якорная стоянка, образованная зубчатыми выступами Троицына рифа, заросла илом и песком. Исчезли стапели, канатные дворы и склады, где целые семьи бондарей изготавливали бочки для китовой ворвани, исчезли причалы, над которыми нависали бушприты китобойных судов с их гальюнными фигурами или резными носовыми украшениями. Обычно они были трехмачтовыми, с крепкой обшивкой, способной выдержать долгие годы плавания при любой непогоде. На бизань-мачте крепились прямые паруса и нижний косой парус; бом-утлегарь был выносной, двойной мартин-гик служил и шпринтовым гафелем.
Есть у меня гравюра Старой гавани, до отказа забитой кораблями, и несколько выцветших фотографий на листах железа, но я и без них отлично знаю и гавань, и корабли. Мой дед чертил их на земле тростью из бивня нарвала и без устали гонял меня по морским терминам, постукивая по источенной приливом свае – жалкому огрызку того, что некогда было причалом Хоули. Неистовый старик с седыми бакенбардами. Я любил его до дрожи.
– Ладно, – говорил он голосом, которым привык отдавать команды с мостика без всякого рупора, – назови-ка мне всю оснастку, да погромче. И не шепчи!
И я выкрикивал названия снастей, он же выстукивал тростью из бивня нарвала в такт моим словам.
– Бом-утлегарь (бац!), бом-кливер (бац!), средний кливер, кливер (бац! бац!).
– Громче! Не смей бубнить!
– Фор-трюмсель, фор-бом-брамсель, фор-брамсель, верхний фор-марсель, ундерлисель, фок! – И каждое название сопровождалось ударом.
– А теперь грот-мачта! Громче!
– Грот-трюмсель! – Бац!
Годы сказывались, и он начал уставать.
– Отставить грот-мачту! – гремел он. – Переходи к бизани. Громко и отчетливо!
– Есть, сэр! Крюйс-трюм, крюйс-бом-брамсель, крюйс-бом-брам, верхний крюйсель, нижний крюйсель, крюйс-марсель…
– Дальше!
– Бизань.
– Как крепится?
– По гику и к гафелю, сэр.
Бац! Бац! Бац! Трость из бивня нарвала бьет по наполовину затопленной свае.
С годами слух его ухудшался, и он все чаще обвинял людей, что они бубнят себе под нос.
– Если знаешь наверняка или думаешь, что знаешь, – говори громко и отчетливо! – орал дедушка.
Пусть в конце жизни слух и подводил Старого Шкипера, память он сохранил ясную. Он мог безошибочно назвать тоннаж и скорость хода чуть ли не любого судна, покинувшего гавань Нью-Бэйтауна, помнил, с каким грузом оно вернулось и как он был разделен, а ведь к тому моменту, как дед стал шкипером, великая эпоха китобойного промысла практически отошла в прошлое. Керосин дед презрительно окрестил скунсовым жиром, керосиновые лампы – вонючками. Появление электрических ламп он встретил равнодушно, ибо к тому моменту целиком погрузился в воспоминания о прошлом. Его смерть не стала для меня ударом – старик заставил меня усвоить не только парусное вооружение, я знал, к чему быть готовым и что делать.
На краю заросшей илом и песком Старой гавани, где раньше находился причал Хоули, еще сохранился каменный фундамент. Он доходит в аккурат до уровня малой воды, во время прилива волны бьются о каменную кладку. В десяти футах от конца есть небольшая сводчатая ниша фута четыре в ширину, столько же в высоту и футов пять в глубину. Возможно, раньше она использовалась для отвода воды, теперь же вход со стороны суши забит песком и камнями. Это и есть мое Место, которое нужно каждому человеку. Когда я там, увидеть меня можно лишь с моря. Сейчас в Старой гавани осталось лишь несколько старых хибар, где летом живут собиратели венерок, зимой они по большей части пустуют. Впрочем, люди это тихие и нелюбопытные. Целыми днями молчат, ходят ссутулившись и опустив голову.
Туда-то я и направился. Там я просидел всю ночь перед тем, как пойти в армию, и перед тем, как жениться на Мэри, и большую часть ночи, когда в муках рождалась Эллен. Я был вынужден приходить сюда, садиться в нишу, слушать, как волны бьются о камень, и смотреть на остроконечные уступы Троицына рифа. Лежа в кровати и разглядывая круженье красных точек, я мысленно отправлялся сюда и знал, что должен прийти и посидеть в своем Месте. В Старую гавань меня влечет предчувствие перемен – больших перемен.
Вдоль берега тянется Саут-Девон, пляж ярко освещен фонарями – добрые люди заботятся о влюбленных, вынуждая их искать иное место уединения. Постановлением муниципалитета Коротышка Вилли обязан патрулировать его каждый час. Как ни странно, я не встретил ни души, хотя обычно в это время рыбаки либо уходят в море, либо возвращаются с лова. Я перегнулся через край пристани, отыскал выступающий камень и, сложившись пополам, вполз в пещерку. Не успел я расположиться, как мимо проехала патрульная машина. Этой ночью я дважды избежал встречи с Коротышкой Вилли. Вроде бы восседать в маленькой нише со скрещенными ногами, словно долбаный Будда, неудобно и выглядит по-дурацки, однако я привык к камню – или он ко мне. Вероятно, я сидел здесь столько раз, что моя пятая точка приспособилась к камням. Вести себя глупо мне не привыкать. Порой это даже здорово, ведь дети тоже любят дурачиться и смеяться до упаду. Иногда это помогает вырваться из рутины и начать заново. Когда на душе у меня неспокойно, я дурачусь, чтобы моя любимая не догадалась, как мне тяжело. Пока она меня ни разу не раскрыла, или же мне так кажется. Я мало знаю свою Мэри и совсем не знаю, что ей известно обо мне. Вряд ли ей известно о Месте. Откуда? Я о нем никому не рассказывал и особого названия не придумал, оно для меня просто Место. У меня нет ни ритуала, ни петушиного слова – ничего подобного. Это всего лишь точка в пространстве, куда я прихожу заглянуть в себя. Ни один человек по-настоящему не знает других людей. Самое большее, на что он способен, – предположить, что они похожи на него. Теперь, сидя на Месте, укрытом от ветра, и глядя в свете прожекторов на наступающий прилив, я задался вопросом: у всех ли есть свое Место, всем ли оно нужно и всегда ли оно находится? Порой в чужих глазах мелькает взгляд затравленного зверя, ищущего, где бы затаиться и переждать, пока душевный трепет сойдет на нет, где можно побыть одному и подвести итоги. Разумеется, я в курсе теорий о стремлении вернуться в утробу и подсознательной тяге к смерти, и для большинства оно действительно так, однако едва ли это мой случай – если только не пытаться называть простыми именами понятия куда более сложные. Сам я называю происходящее со мной в Месте словом «переучет». Кто-то назвал бы это молитвой – и тоже бы не ошибся. Вряд ли можно считать это размышлениями. Если перевести на язык образов, то мое времяпрепровождение там подобно трепещущему на свежем ветру мокрому парусу, постепенно высыхающему и становящемуся ослепительно белым. Не знаю, хорошо это или плохо, но мне именно это и нужно.
Вопросов накопилось изрядно, они прыгали и махали руками, будто школьники, пытающиеся привлечь внимание учителя. Вдалеке раздался гул мотора – одноцилиндровый, значит, судно рыболовецкое. Мачтовый огонь двигался с юга от Троицына рифа. Я отвлекся на красные и зеленые огни, уверенно идущие по проливу: так могло лавировать лишь местное судно. На мелководье оно бросило якорь, двое рыбаков сели в ялик и погребли к берегу. На песок набежали малые волны, потревоженные чайки не спеша вернулись на плавучий причал.
Вопрос первый. Мэри, моя ненаглядная, спит с улыбкой на губах. Надеюсь, она не проснулась и не ищет меня. А если проснулась, то скажет ли? Сомневаюсь. Хотя и кажется, будто она говорит все, при этом она не говорит ничего. Как насчет предсказания? Хочет ли она богатства для себя или печется обо мне? Ясное дело, предсказание – фальшивка, сочиненная Марджи Янг-Хант по неизвестной мне причине, но это не важно. Фальшивое предсказание работает не хуже настоящего, тем более что все предсказания – ложь. Любой здравомыслящий человек способен заработать, если приложит усилия. По большей части он идет на это ради денег, барахла или признания – и благодаря им же отклоняется от выбранного курса. Великие финансовые воротилы вроде Моргана или Рокфеллера не отвлекаются ни на что. Они хотели заработать денег – и зарабатывали. Что они делали с ними дальше – другое дело. Я всегда подозревал, что они убоялись вызванного ими фантома и пытались от него откупиться.
Вопрос второй. Под богатством Мэри подразумевает новые шторы в гостиную, образование для детей и возможность ходить с гордо поднятой головой, ведь, положа руку на сердце, сейчас она меня немного стыдится. Признание вырвалось у нее в сердцах, и значит, это правда.
Вопрос третий. Хочу ли я разбогатеть? Честно говоря – нет. Отчасти работа продавца мне ненавистна. В армии я дослужился до офицерского звания, но прекрасно понимаю, что обязан этому громкому имени и семейным связям. Чин мне дали не за красивые глаза, я действительно был хорошим офицером. Однако у меня не было желания командовать, подчинять других своей воле и заставлять ходить по струнке, иначе я остался бы в армии и мог бы уже дослужиться до чина полковника. Командовать я не любил, поэтому решил покончить со службой. Говорят, хороший солдат выигрывает битву, а не войну. В войне выигрывают те, кто в ней не участвует, то есть штатские.
Вопрос четвертый. Марулло раскрыл мне правду о бизнесе, то есть о процессе получения денег. То же самое говорили Джои Морфи, Бейкер и залетный торговый агент. Причем говорили прямо. Так почему же мне так противно, будто они подсунули мне тухлое яйцо? Неужели я такой хороший и правильный? Вряд ли. Подает голос гордыня? Похоже на то. Или я слишком ленив, чтобы утруждать себя? Много во мне пассивной доброты, которая есть не что иное, как лень, нежелание напрягаться и усложнять себе жизнь.
Наступление рассвета чувствуется еще глубокой ночью. По-особому пахнет воздух, иначе дует ветер, на востоке загорается звезда или планета. Жаль, не знаю, как она называется. Перед зарей ветер свежеет или крепчает. Значит, скоро мне возвращаться. Припозднившейся звезде недолго осталось светить. Как там говорят: звезды склоняют, но не принуждают? Слыхал я, что немало крупных финансистов при покупке ценных бумаг обращаются за советом к астрологам. Склоняют ли звезды играть на повышение? Находится ли под влиянием звезд Американская телефонно-телеграфная компания? В моем предсказании прекрасные и далекие звезды не фигурировали. Лишь потрепанная колода карт Таро в руках праздной, блудливой женщины, которая ими и манипулировала. Или карты тоже склоняют, но не принуждают? Что ж, именно они склонили меня отправиться на Место посреди ночи и раздумывать над противным для меня вопросом куда дольше, чем он того заслуживает. Склонился-то я как миленький. Разве склонят они человека разжиться деловой жилкой, которой у него отродясь не было? Можно ли меня склонить к тому, чего я не хочу? Либо съедят тебя, либо съешь ты. С этой истины и начнем. Что аморальнее – съесть или быть съеденным? В конце концов съедят всех, земля поглотит даже самых безжалостных и хитрых едоков.
На Устричном холме давно кукарекали петухи, которых я слушал, но не слышал. Жаль, не могу остаться здесь и встретить рассвет.
Я говорил, что у меня нет никаких ритуалов, связанных с Местом, однако это не совсем так. Иногда забавы ради я представляю Старую гавань в первозданном виде: причалы, склады, лес мачт, подлесок снаряжения и парусов. Среди них мои предки, моя кровь: младшие на палубе, взрослые на мачтах, самые старшие на мостике. И никакой тебе лживой рекламы в газетах и нагоняев из-за обрезанных с цветной капусты листьев. Тогда у человека было хоть какое-то достоинство и положение. И дышалось куда свободнее.
Так говорил мой дурак-отец. Старый шкипер вспоминал драки из-за долей прибыли, махинации с провизией, придирчивый осмотр каждой доски обшивки и кильсона, судебные тяжбы и убийства – думаете, из-за женщин, славы, приключений? Вовсе нет. Из-за денег. Редко какое партнерство длилось дольше одного плаванья, а вражда вспыхивала и тянулась даже после того, как причины были давно позабыты.
Старик-шкипер не мог забыть одной утраты, точнее, не мог простить одного преступления. Он не раз вспоминал о ней, сидя или стоя на берегу Старой гавани. Мы проводили там большую часть времени, только он и я. Помню, как он указывал тростью из бивня нарвала на воду.
– Отсчитай третий выступ на Троицыном рифе, – велел отец. – Нашел? Соедини его с крайней точкой Портового мыса при полной воде. Видишь? Отложи по этой линии полкабельтова – там она и лежит, во всяком случае, ее киль.
– «Красавица Адэйр»?
– Она самая.
– Наш корабль.
– Наполовину наш. Был у меня компаньон… «Красавица» сгорела на якорной стоянке, до самой ватерлинии. В случайность пожара я никогда не верил.
– Думаете, ее подожгли, сэр?
– Да.
– Но… но вы ведь ее не поджигали!
– Я – нет.
– Тогда кто же?
– Не знаю.
– А зачем?
– Ради страховки.
– Тогда уже не важно, кто это сделал.
– Не важно.
