Неожиданно осмелевший Алтай вдруг бросился вперед, в долину. Отбежав сотню метров, он странно закружился на одном месте, то и дело тычась в снег мордой. Немного в стороне проделал то же самое; засуетился, заметался и вдруг бросился к плотному пихтачу, не переставая лаять. Но ухо Николая ловило лишь глухую, липкую тишину. Казалось, что ничего особенного не происходит. Однако заливистый лай Алтая убеждал его в обратном, навевал сомнения и тревогу. Однообразие запахов, какие он мог уловить неуклюжим, человеческим носом, ни о чем ему не говорило. Собака исчезла, укрывшись зеленью пихт. Николай последовал за ней, ловко скользя на лыжах, чувствуя, как по телу пробежала ощутимая дрожь. Алтая что-то встревожило… Насторожило поведение пса, и некая таинственность, окутавшая долину.
Алтай стоял в редколесье, у кромки, за которой стеной разметалась непролазная чаща. Он яростно рычал, уставившись на неподвижный холмик, запорошенный снегом. Продираясь сквозь мелкую поросль, Николай стремился подойти ближе. Алтай то лаял, то неистово ворчал, не в силах сдерживать гнев. Шерсть на загривке собаки ходила ходуном, волнуя озадаченного хозяина. Николай велел собаке замолчать, но псу было так трудно сдержаться, что он, то и дело, порывался лаять, не в силах устоять от соблазна. И лишь после того, как хозяин вскинул винтовку, стих.
Оружие было куплено в своем же поселке у мужиков охотников; не весть какая, старая винтовка, но била не плохо; сам дед проверял.
«За сотню шагов, почитай, белку с ветки снял. Бери, – говорит, – в самый раз тебе, осечки не дает – это главное. С ружьем какая охота, только ноги бить, да ворон, что без нужды на мушку лезут».
Хотя и была у Николая двустволка, с Брянщины в память прихватил, но для охоты не гожа; редкий зверь на выстрел подпустит.
Подойдя ближе, Николай ткнул холмик прикладом и осторожничая отскочил в сторону. Алтай стоял рядом; шерсть на его загривке переливала волнами, мощные лапы вросли в снег, зубастая пасть оскалилась. В наступившей тишине слышалось лишь надрывно-клокочущее ворчание неудержимой собаки. В ответ ни единого движения; холмик остался на своем месте и лишь Алтай неравнодушно клацал клыками. Тронул еще раз; там, под снегом, было что-то мягкое и упругое: «Что же это может быть? Схоронившаяся от хищников птица или зверь какой?.. Они бы непременно переполошились, пытаясь скрыться – спастись бегством. Однако нет… Взгорок довольно внушительных размеров, стало быть, кто-то прячется под свежевыпавшим снегом. Вот только кто?..» – путался Николай в догадках.
Правильно говорил дед Никифор: «Будет еще и у тебя, Николай, масса неразгаданных вещей. У любого охотника, воспоминаний полон короб. Тайга любит загадки, а тебе, следопыт, их разгадывать».
Вот и думалось малосведущему охотнику: «Может медведь, спит себе, не добудишься, а то гляди и растолкаем его на свою шею, тогда что? – побаивался по неопытности таежник. – Да чего бы ему здесь спать заваливаться; на открытом-то месте, бока студить. Иное дело в лесу, под коряжиной, там и лапу сосать приятней, а так, не ровен час, и наступить могут. Нет… Нет… – успокаивал себя Николай, – это не мишка. Надо бы снег разгрести, снег-то свежий, утренний, замело кого, поди?»
Он, осторожно, прикладом, стал разгребать взгорок. Свою собаку Николай считал крупной, но сравниться размерами с тем волком, которого он только что откопал, Алтай не мог. Он явно уступал дикому зверю. Израненный, окровавленный, но еще живой, хищник лежал под снегом, не в силах двигаться от потери крови. Волк, по всей видимости, пребывал не в сознании того, что с ним происходило. Верная гибель неминуемо ждала это дикое, едва дышавшее существо в ближайшие часы. По-видимому, жесточайшая схватка, с неведомым, грозным врагом, совершенно лишила его сил и лишь редкими, сиплыми вздохами, израненное тело, вздрагивая, напоминало о своей сверх живучести.
Николай, в глубинах души, неожиданно почувствовал жалость к погибающему зверю. Парадокс: однако, как ни странно, но и охотникам присуще это не свойственное, на первый взгляд, чувство. Одно дело, убить зверя, сражаясь с ним в поединке или долго и трудно выслеживая добычу; другое дело – сострадание. Он ощутил его боль так же явно, как совсем недавно, вдыхал и чувствовал свежесть, и красоту синеющих дальних гольцов. Да, именно он, а не кто-то иной может сейчас, спасти эту жизнь; по крайней мере, попытаться…
Словно сама природа испытывала его, дав столь редкую возможность; вернуть к жизни ее хрупкую частицу, а он, случайно забредший на чью-то гибель, лишь исполнитель ее воли. Она, мать природа, и учит, и проверяет нас. Человек не владыка над ней – он ее часть, такая же, как и этот страдающий, гибнущий волк, со своей, чуждой людям, суровой правдой жизни.
Волк, с перехваченной бичевой пастью, лежал неподвижно на широкой, свежесрубленной Николаем, разлапистой, еловой ветви, притянутый не сильно, но надежно, двумя тонкими жгутами, выделанными Никифором из эластичной и упругой кожи марала, чтобы не сползти на горках и спусках. Саму ветвь Николай тянул за старую, тонкую веревку, удобно устроив ее за широкой, крепкой спиной. Пришлось сразу же возвращаться; времени достаточно чтобы засветло добраться до поселка. Волокуша была не из легких и вынуждала охотника, то и дело, устраивать не продолжительные привалы. Николай осматривал ремни, распрямлял уставшую спину, и сделав несколько глотков горячего, травяного чая, двигался дальше, к цели, к теплу, которое сейчас было так необходимо, неожиданно вошедшему в его жизнь и судьбу, зверю.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
