Хорошая попытка

1.1

soundtrack: GoGo Penguin / Protest

Вот она. Она сосредоточенно смотрит сквозь свой телефон. Куда-то дальше, глубже. В ботинки, в пол, в грунт. У нее бордовое пальто и аккуратная короткая прическа. Ей около сорока, и ее туфли и сумочка подобраны в цвет. Она старается. Она очень старается. Она старательно гасит в себе подступающую скорбь. В ней все еще что-то бурлит. Если бы не эта рутина.

Вот она. Она сидит рядом. Она – в погоне за молодостью. Оттого неясно, сколько ей лет. Ей кажется, что она любит себя. Ей кажется, что она делает это все – для себя. Ей кажется – высокие каблуки, выбеленные закрученные волосы и час перед зеркалом каждое утро – это ее выбор. Она не задумывается. Задумываться – слишком муторно, затратно и чревато. Она не улыбается, чтобы не показаться дурой. Она хорошая. Пусть все это заметят.

Вот она. Она в недорогом плюшевом пальто базарного фиолетового цвета. Она выкрасила остатки своих коротких волос в, как ей казалось, теплый рыжий оттенок, – чтоб придать лицу свежести, – но седина превратила все это в розовый пух. Ее тонкая кожа пошла сухой рябью морщин. Она красит остатки рта яркой малиновой помадой, не замечая, как сильно подчеркивает этим недовольно опустившиеся вниз уголки губ. Она красит веки синими тенями, не замечая, как сильно подчеркивает этим грустно опустившиеся вниз уголки глаз. Лицо ее подводит. Она выглядит недовольной, скандальной, готовой кинуться в бой работницей того самого базара, где было куплено ее пальто. Но это только кажущаяся видимость. Она старается. Она занята делами и мыслями. Она не помнит, сколько ей лет. Она не обращает внимания на то, как стала вязкой. Рыхлой и громоздкой. Она уже не помнит, как это было – без усталости. Поэтому она не задумывается об этом.

Вот он. Он стоит передо мной. Ему около шестнадцати, он совсем худой, его лицо испещрено прыщами. На его черном бомбере батареи опознавательных знаков – сине-желтый флаг, четыре тризуба, нашивка «Азов», и еще какие-то круглые отличительные значки цвета хаки. Он – защитник. Боец. Уже. Поэтому его ноги расставлены шире чем нужно: для устойчивости, в готовности к чему-то, к чему бы то ни было, ну хоть к чему-нибудь. А рука – с усилием сжимает поручень (локоть чуть в сторону, чтоб занимать побольше места, чтобы казаться больше, чтобы больше быть). Он уверенно с вызовом смотрит вперед. Его челюсти сжаты, потому что так – красивей и строже. Он знает как надо, знает кто он и знает, что будет дальше. Таким он хочет казаться. Себе. В такого себя он верит. В нем очень много уверенности. Очень много. Уверенности. Наверное поэтому, когда он вдруг ловит мой взгляд, опускает глаза, вспоминает о прыщах и незаметно, как будто ему туда и было нужно, отходит подальше.

Вот она. Она заняла место женщины с недовольным лицом. Ей от силы двадцать пять. У нее светлые волосы и черные брови. На ней синие джинсы и белая футболка с маленьким черным прямоугольником в области сердца. Сверху наброшена куртка. Она слушает музыку и сосредоточенно кивает в такт. Она поглощает мир вокруг себя быстро, не пережевывая и не осознавая. Набирает все, все что дают, а разберется – потом, когда и если придет желание разбираться. Еще лет семь она не будет понимать, кто она на самом деле. Но не смейте говорить ей об этом.

Вот он. Ему тридцать пять. Он – настоящий мужик. Не нужно сомневаться, он не услышит ваших сомнений. Он – настоящий мужик и все. У него усиленно мужская стрижка, усиленно мужская кожанка, усиленно мужская стойка, усиленно мужская неспособность улыбаться, усиленно мужской подбородок. А если подбородок вдруг покажется ему недостаточно мужским, он подаст челюсть вперед. А заодно – приподнимет голову. А заодно – встанет пошире и локоть подальше отведет, совсем как тот мальчик шестнадцати лет, что стоял на его месте вечность назад. Он мужчина, силач, самец, победитель – в этом нет никаких сомнений. Наверное поэтому, когда он замечает, что я исподтишка разглядываю его, он начинает переминаться с ноги на ногу. Он дергается. Нервничает. Не из-за меня, нет, ничто не в состоянии выбить из колеи настоящего мужчину, у него какие-то свои причины, мужские, серьезные, стоящие. Их он рисует на своем лице. Не для меня – для себя. Нет, он не думает о том, что он низковат – не в этом дело. Он не думает об этом, нет. 168, 2 сантиметра – это отличный рост для мужчины, был выше среднего в средние века, он запомнил эту информацию, потому что у него мужской развитый мозг, а не по каким-то другим причинам. Он вновь ловит мой взгляд и снова отводит глаза. Его мимика становится еще мужественней, а подергивания и переминания – еще деловитей. Но это не связано с тем, что кто-то рассматривал его выходную стойку. Мужчины не стесняются и точно – не боятся. Ему с детства так говорили и приучили повторять.

Вот она. Она крепко сжимает дерматиновую сумку с большими золотыми буквами DG. Она рассчитывает что-то в уме, периодически щуря глаза и поджимая губы. Кажется, она готовит серьезный разговор. Или, скорее, остроумный ответ мелкому обидчику. Именно этот ответ она должна была бы произнести в тот самый, в нужный момент. Бросить ему в лицо. И уйти, не оборачиваясь. Вот это было бы ловко. Вот так бы она заткнула его за пояс. Вот так она бы победила, и ей сейчас не пришлось бы забивать эту горечь фантазиями. Она так хочет проявиться. Она такого не заслужила. Она выбирает злиться, чтобы не чувствовать себя побежденной.

Вот она. Она стоит, прислонившись к окну и почему-то старается не плакать. Она покачивается. Она поправляет выбившуюся прядь волос за ухо и неосознанно гладит меховую отделку капюшона своей зимней куртки защитного цвета. Это все не стоит того, но она не может остановиться думать.

Вот он. Он держит в руках телефон. Он смотрит перед собой в пустоту. На нем болоньевая черная куртка, пегие джинсы и старые ботинки. Ему чуть за сорок, он кругловат и незаметно лысеет. Он сидит, широко расставив ноги, потому что так принято у уверенных мужчин, но глубокие складки у рта и на лбу говорят о нем больше, чем его сутулая спина. Он держится, крепится, но не может понять. Он куда-то бежал, чего-то достигал, с чем-то успешно боролся, иногда даже аккуратно шел по головам, он делал все, как положено, но теперь он сидит и не может понять, где его обещанное? Именно это – обещанное – он теперь недоуменно высматривает в пустоте перед собой. Вероятно, у него есть, дети, вероятно – у него все еще есть жена. Он все делал по правилам, шел по методичке, и вот здесь, в его «за сорок», он должен был быть уже не здесь. В методичке было написано: усердно работать, в методичке было написано – быть сильным, жениться, завести жилье и детей. Где он ошибся? Может быть нужен был другой порядок? Может быть тогда, в 1998-м, нужно было не туда повернуть? Или в 2001-м? У него нет сил все делать заново, он не думает о том, чтобы все делать заново. Он просто усиленно глушит в себе это странное чувство несбытости.

Вот он. Он широко улыбается. Он полон веселья. Он говорит по телефону. На нем рубашка и пробковая шляпа. Он – в джунглях.

«Алло, вышлите денег!» – кричит он радостно в свой телефон.

«Добло-Кредит! Деньги до зарплаты!» – также радостно сообщает белое облачко над его головой.

Он счастлив.

И нарисован.

Это – не селф-хелп

soundtrack: Ariel Pink & Weyes Blood: Morning After | Myths 002 – EP

Нас придавило постмодерном. Смыслы рассыпаются в пыль. Подхватив идею, мир слишком долго говорил с самим собой о конце истории. Это истощает.

Все было проще, когда черное было черным, белое – белым, плохое – плохим, а хорошее – хорошим. Когда можно было ткнуть пальцем и быть уверенным, что ты хоть куда-то попал, ведь правда?

При овердозе твое сознание разлетается на молекулы, а ты – пытаешься ухватить их руками, собрать в воздухе и засунуть обратно, почему-то – в голову. Этот мир сейчас, кажется, похож на такой же сумасшедший танец микрочастиц после взрыва. Каждый смысл оказывается миражом и рассыпается в твоих руках, как только ты коснешься его парой вопросов, своим критическим мышлением, своей сократовской майевтикой, заново переосмысленной в начале нового «нового» времени.

В этом и есть суть эпохи постправды.

Но в этом нет нигилизма, нет стирания, нет уничтожения, все наши с детства знакомые смыслы никуда не делись, они все еще здесь, но, утратив свое прежнее агрегатное состояние, они превратились в пар и смешались с воздухом. Теперь нужно дождаться конденсации – очередного синтеза. Но нас крутит. Бросает из стороны в сторону во всей этой турбулентности и остаются лишь попытки ухватиться за остатки знакомых концепций, как за вбитые колышки, потому что иначе – унесет, и самое страшное – унесет непонятно куда.

Кажется, если мы сможем задать правильные вопросы, все станет на свои места. Какие места – свои?

Пережив модерн, прохихикав со все большим ужасом в голосе всю эпоху постмодерна, мы, хотелось бы верить, проскочим этот неясный период на бешеной скорости – слишком ускорилось все, а там, за ним, возможно, сможем ухватиться за новые феноменологические основы. Трансмодернистские, например. Кажется он – трансмодерн – оттуда и родился, из усталости от условной бессмысленности. Нужно только до него целиком добежать, доплыть через уносящие течения, по пути старательно и дружно концептуализируя конечный путь назначения, чтобы, достигнув цели, не уткнуться в очередной рассыпающийся мираж.

Но пока что крутит в водовороте: венец творения стал обезьянкой, общество сменилось гипериндивидуализмом, идеалы – стадным инстинктом. Ценности – давлением. История – пропагандой. Правда – и неправдой тоже. И это – неплохо, просто как-то спутано все, турбулентно, нет стройности в смешавшихся, когда-то стройных рядах, нет гармонии в этом хаосе.

Ты вдруг выхватываешь взглядом еще одну зацепку, тебе даже удается за нее ухватиться. Зацепка оказывается любовью, но и она вдруг теряет физическую плотность, разлетаясь на эндорфин, серотонин и окситоцин, разлетаясь на смесь инстинкта размножения и родительского инстинкта и детского. Становится сентиментальной идеей эпохи романтизма и методом контроля популяции.

Ты хватаешься за авторитеты, но оказывается, один – бухал, второй – ошибался, в академических кругах нет консенсуса, что же считать авторитетом, да и вообще, в какой-то книжке писали, что это все – поиски образа папочки и перекладывание ответственности и не бывает никаких альфа-самцов и дорожных карт.

Программирование мысли поселилось в заголовках. Теперь некого уличать в пропаганде – просто переставь слова местами, просто вынеси в заголовок правильную формулировку: не «экономического преступника через неделю сажают в тюрьму», а «известный бизнесмен в ближайшее время останется на свободе» – и все, все! И кто что может тебе предъявить? Разве ты врал? Разве есть твоя вина в том, что никто больше не читает ничего, кроме заголовков? Ведь ты волен так писать, потому что правда относительна, потому что ты имеешь право на свою точку зрения, потому что в любой момент – «не все так однозначно». Почему? Потому что идите к черту, вот почему. Несмотря на это щемящее чувство подспудного стыда внутри твоя совесть вроде как чиста, не так ли? Совесть каждого индивидуума теперь перманентно чиста, потому что нет больше ни норм, ни эталонов. И это прекрасно, жаль только, что мы пока еще все те же – привыкшие выживать и выкручиваться, – и отсутствие догматов воспринимаем не как идеальную форму свободы, а как приглашение к манипуляции.

Ты по привычке стараешься верить. Ты читаешь новости и постоянно нарываешься на ложь. И здесь ты можешь сказать себе, что если правды нет, то нет и лжи, но нет, это не так. Ложь появляется в том месте и тогда, когда тебя пытаются направить. В нужное русло – в религию, в идеологию, в удобную толпу. Если тебе кажется, что тебя на бешеной скорости разрывают в разные направления сразу – скорее всего тебя пытаются направить в панику, раскрутить в динамо-машине, чтобы ты не понимал, где верх, где низ, чтобы ты там устал, утомился, выблевал и, в конце концов, – подчинился. Помнишь, как приручают индийских слонов? Google it.

Человек физиологически чувствует фальшь. Кто-то больше, кто-то – меньше. Но мы всегда ее чувствуем. Эволюция не стояла на месте – мы неплохо считываем чужой язык тела и очень быстро обучаемся новым паттернам в фейкньюз. Любая ложь, а манипуляция правдой – ее производное, включает в нас реакцию «бей или беги». Немного так, не сильно. Но включает, поскольку внутренняя обезьянка в нас все еще считает, что врут только враги, а значит – нужно защищаться. Ты, конечно, приспособился к новому миру, ты, конечно, переосмыслил многие идеи. Ты, конечно, бог критического мышления. Или полубог, что в конечном счете одно и то же. Ты, конечно, знаешь, что правды нет – все слишком индивидуально. Но реакция на ложь все равно включается, ты просто глушишь ее. Так формируется еще один внутренний конфликт. Сколько их теперь у тебя? Это – тоже утомляет.

И здесь, во всей этой внутренней усталости, так хочется вернуться. Уцепиться за оставшиеся колышки смыслов, концептуализировать их заново, налепить на них, как на стабильную основу, все знакомое, что сумеешь ухватить в водовороте. Чтобы жизнь стала прежней. Простой. И понятной. Потому что пока она слишком хаотична. А у нас весьма консервативное отношение к неопределенности – мы ее не любим. Хотя могли бы полюбить.

Это называется – ностальгия.

А то, что мы сейчас переживаем – взросление. Наверное – взросление. Возможно. Выход из удобного инфантилизма тем и пугающ, что он всегда переживается впервые. Ты учился, шел на завод, шел на войну, растил внуков, оставаясь ребенком. Ты и взрослым умудрённым человеком себя считал, именно потому, что оставался ребенком.

Ты помнишь тот момент, когда родители усадили тебя на коленки и тихим вкрадчивым голосом объяснили, что Деда Мороза не существует? Было у тебя такое? Или это произошло как-то иначе – и ты просто однажды зашел на кухню и внезапно увидел, как Дед Мороз, вот тот самый Дед Мороз, приходивший к тебе каждый год, сейчас сидит на табуретке, оттянув свою седую бороду на лоб и глушит водку, и лицо у него почему-то соседа дяди Коли или, что еще страшнее – твоего отца. И тут ты вспоминаешь, что каждый год, в хороводе вокруг елки, ты тихо спрашивал маму: «А почему Дед Мороз – в папиных тапках?» – но никогда не слышал ответа. Ты помнишь этот момент? Дед Мороз был ненастоящим. Дед Мороз утратил свое агрегатное состояние и превратился в пар.

Нет ничего нового в экзистенциализме. Распад старого мира был описан Ницше больше ста лет назад. В каждый исторический момент цивилизационных вызовов, в каждый период смены парадигм человечество проваливалось в философию существования. Каждый раз. Начиная с Блаженного Августина и заканчивая Сартром. В любой непонятной ситуации – ныряй в экзистенциализм, как бы говорит нам вся человеческая история. На самом деле мир распадается всегда. Мир, как и человек, никогда и не был целым.

Но каждый раз, в момент очередного потрясения – война, технологический скачок, всемирный карантин, очередная пандемия, you name it – этот нарратив восстает из пепла – «Мир изменился Мир больше никогда не будет прежним». Из каждой рубки, из каждой глотки – льётся эта homespun truth и преподносится как важное открытие.

Но мир никогда и не был прежним. Мир – всегда другой, мы просто забываем. А мир, как и ты, менялся каждую секунду. Вот тебе десять, а вот – тридцать. Вот ты звонишь из таксофона, прокручивая диск цифра за цифрой, вот – не звонишь со смартфона никому, потому что есть же мессенджеры. Вот 80-летний генсек партии, а вот – шутник из телевизора. Вот в тебе одна клетка в окружении многих других, а вот – спустя секунду – клетка разделилась, теперь их две – полимераза достраивает цепь твоей ДНК в новой клетке, нуклеотид за нуклеотидом – аденин, гуанин, цитозин, тимин. Теперь в тебе на одну клетку больше. Мир никогда не будет прежним.