В петле времени

12 глава

– Значит, после этого случая с сигаретами отец стал брать вас с собой?

– Да, он так присматривал за мной.

Целыми днями я пропадал в больнице. Шатался там без дела: в приёмной, в коридорах, между приёмной, палатами и кабинетом отца. Иногда я развлекал детей, которые лежали без родителей, одного мальчугана восьми лет пришлось кормить отвратительным желе, я и сам ненавидел эту зелёную дрянь, но надо так надо. Я чувствовал себя совсем взрослым, когда уговаривал его поесть. Может, тогда мы и становимся взрослыми, когда уговариваем других делать то, что надо, и сами делаем то, что надо, нравится оно нам или нет.

В другой палате лежала женщина, она получила ожог половины лица и никого не хотела видеть, к ней часто приходил муж, а она не хотела его пускать, стеснялась своей внешности; я был кем-то вроде посыльного, передавал ей цветы, коробки конфет и плюшевых медведей. Я сказал ей, что она очень красивая, а ожоги совсем неглубокие и скоро пройдут. На третий день она разрешила мужу войти, и тот сказал ей то же самое.

Мне выдали белый халат. «Не пугай пациентов, – сказал отец, – так хоть за интерна сойдёшь». Я и правда тогда мог сойти. В классе я был выше многих. Хоть теперь многие выше меня. Тогда я так резко скакнул, так резко, что даже мать заметила меня, посмотрела удивлённо. Наши глаза были на одном уровне. «Подрос», – сказала она тогда. «За лето вырос», – уточнил отец.

Так я и сидел недоинтерном в душных коридорах, пропитанных запахом спирта и лекарств.

– Второй вывих за месяц, – сказал как-то небольшого роста старик, незаметно подсевший ко мне. Мы сидели на скамье из белых металлических стульев, он был в пяти стульях от меня, потом в четырёх, потом в трёх, и вот говорил:

– Первый раз я вывихнул руку, когда двигал книжный шкаф от одной стены до другой. Вы любите читать, молодой человек?

– Люблю, – сказал я.

– Это замечательно, и я люблю, поэтому раз в полгода двигаю книжный шкаф.

Я не понял, как это связано.

– Солнце, понимаете? – вроде как уточнил он.

Я не понимал. Но сказал, что понимаю.

– Разве электричество – это свет? – продолжал старик, мне казалось, он говорил сам с собой. – При всём моём уважении к физике и к достопочтенному господину Тесла, свет – это солнце. От этих лампочек рябит в глазах, и буквы прыгают. У вас не прыгают?

– Пока нет, – посмотрел я на него.

– Это вы верно заметили, что «пока». Это молодое слово, оно прекрасно, «пока нет», «пока, пока»… а потом перевалит за полтинник, и «уже нет», или «уже да».

Я понимающе кивал.

– Я уже утомил вас?

– Не утомили пока, – улыбнулся я.

– Мало кто любит стариков, вы очень редкий молодой человек.

Я не знал, люблю ли я стариков. Стариков в нашей семье тогда не было. Но этот не вызывал раздражения.

– А второй раз? – спросил я.

– А что второй?

– Вывих руки.

– А, второй раз, – потянул он. – Второй раз я переставлял книги. Знаете, как это? Уберёшь всё с полок и расставляешь. Можно по цвету, или по веку, или по жанру; и каждый раз что-нибудь да находишь, о чём-нибудь да вспоминаешь.

– Как же вы потянули?

– Уронил Джойса и поймал на лету, ловко поймал, правда, не удержал, потому как потянул. Нехорошо он упал, распластался весь. Страницы помялись, – старик тяжело вздохнул.

– Толстый, наверное, этот Джойс.

– Не худой, – засмеялся старик.

Старик исчез, а я пошёл путаться под ногами. Мне хотелось как-то загладить вину. Из последних сил я выражал заинтересованность отцовским делом.

– Ты не помогаешь, – сказал отец, – подожди в кабинете.

В кабинете отца было очень тихо. Вся больничная жизнь была там, за его пределами. А здесь будто опять ты становился собой. Мне удивительно было, как быстро переключается человек, вот я над кроватью больного, лечу его, или вижу, как он умирает, а вот я в своём кабинете заполняю больничные листы. Не зря мой отец был таким спокойным, эта работа для спокойных людей. На улице уже вечерело, солнце не било меж рейками жалюзи, и можно было спокойно смотреть на него. Холодное, остывшее солнце.

Я решил позвонить Конни, он, наверное, тоже скучал. Придвинув к себе телефон, я несколько раз крутанул тугой диск. Через два гудка Конни снял трубку. Он сказал, что отец не разговаривает с ним, а мать втайне от отца носит ему в комнату горячий шоколад и печенье. Ему хорошо попало тем вечером, отец не выдержал и всё же ударил его, оставив хороший такой след на щеке. Мать, что всё это время держала марку, не выдержала и напала на отца, все разругались, и теперь как мыши по углам. Никто ни с кем не говорит.

– Скорей бы кончились эти каникулы, – сказал он, – в школу хочу.

Да, школа на тот момент казалась нам единственным путём к освобождению, никогда мы её так не ждали.

– Ещё пару дней, – сказал я, – нужно перетерпеть.

– Кто ж знал, что там трава.

– Никто, – сказал я.

– И тебя подставил.

– Не страшно.

– Попало тебе?

– Нет, но я целыми днями в больнице.

– Повезло тебе с отцом.

Мы ещё долго о чём-то болтали, не помню о чём, когда тихий вечер разорвал гул скорых и полицейских сирен.

– Что это? – спросил Конни.

– Ты тоже слышишь?

– Слышу.

– Это к нам!

Я бросил трубку и побежал к отцу. Стало как-то непривычно страшно. В нашем городе редко когда скорую сопровождала полиция, я такого не помнил.

К горлу подступила тошнота, в животе сводило от волнения. Я подумал о матери, что нас не было дома, и мы зачем-то оставили её одну.

Отец пробежал по коридору к выходу. Двери на входе грохнули об каталку, рядом с ней шли четыре врача, один держал систему над головой. За врачами быстрым шагом шли полицейские, одним из них был мистер Раймонд. На нём не было лица, мне показалось, он плакал. Этот взрослый мужик вытирал рукавом своей формы красные злые глаза. Он стиснул зубы и шёл за врачами.

– Раймонд, – добежал к нему отец, – Раймонд, что? – Он посмотрел на каталку и прокричал: – Быстро в операционную!

Я побежал следом. Отец, увидев меня, крикнул, чтобы я не смотрел, и замахал на меня. «Какой пульс? – спрашивал он, – сердцебиение, введите пять кубиков…»

Я не мог не смотреть, сердце колотилось так быстро. «Кто-то из наших, – подумал я. – Кто-то из наших», – отдавало в висках. Ноги плелись, стали почти ватными. Кто это…

Каталку прокатили мимо. Я увидел окровавленные ноги, разорванное платье, длинные руки и волосы свисали с каталки почти до колёс, ссадины на лице, губы в крови, поломанные ногти. Лесли. Она еле дышала. Каталку ударили об двери коридора, ведущего к операционной. Я остался за ними. Ещё какое-то время слышался этот перекат и железное дребезжание мелких колёс о плиточный пол, голоса врачей, голос отца… Потом всё стихло.

Мистер Раймонд сел у дверей. Он еле сдерживал слёзы. Его большая покатая грудь тяжело вбирала спёртый больничный воздух. На его рукавах были следы грязи и крови. Это он нёс Лесли на руках до скорой, а после поехал за ней. Я не мог дышать.

– Сядь, сынок, – сказал он мне, борясь с подступавшей одышкой.

Я сел. Он обнял меня за голову, поцеловал в макушку и разрыдался. Я тоже рыдал.

– На ней живого места нет, – простонал он, – нет живого места…

Я не хотел ничего понимать. Мне кажется, моё сознание заблокировало тогда любое понимание. Я решил, что её избили, избили, и всё.

– Молись, сынок, – сказал он мне.

Я не знал, как молиться.

Лесли нашли местные ребятишки на развалинах той самой мельницы. Они тоже пошли воевать, но с криками вернулись домой. Полиция и скорая приехали через семь минут. Отряд прочёсывал лес и кукурузное поле. Мистер Раймонд ждал медицинского заключения, нужно было возбуждать дело либо по причинению тяжкого вреда, либо за убийство. Свет от холодных трубчатых ламп беспрестанно мигал. Настенные часы отсчитывали время: секунды, минуты… Я почему-то думал о маме, хотелось прижаться к ней и не отпускать, и чтобы она меня не отпускала, пусть она молчит, пусть все молчат, но будут рядом.

Никогда раньше я не понимал профессии отца. Я знал, что он лечит переломы, вырезает аппендициты и какие-то лишние наросты, внешние или внутренние, я знал, что он накладывает швы и обрабатывает раны, снимает швы и выписывает таблетки, но то, что он спасает жизни, я понял только сейчас.

Отец Конни мне всегда казался круче, однажды он обезвредил вора на местной заправке, он заломил ему руки и, держа под прицелом, усадил в свой полицейский седан. Он был словно из фильмов, он был крепким орешком, но сейчас ждал, как и все. Ждал, пока мой отец спасал целую жизнь. Я не знал, какой может быть жизнь после такого. Может, Лесли станет как моя мать, а может, выкарабкается, переживёт. Если можно такое пережить. В любом случае мы будем рядом, отвезём её к доктору с полуседой бородкой, к абсолютно любым докторам. А потом она вырастет в женщину и станет хорошим психологом. Не всем же покорять Нью-Йорк. Как же медленно шла минутная стрелка, она, кажется, и не двигалась с места. Я почувствовал, чем было время, там я понял, что оно в голове бесконечное, с запахом крови, вязко-серое, словно болото. На часах было шесть двадцать три.

Время смерти: шесть сорок.

Отец вышел весь мокрый от пота. Я смотрел на его дрожащие руки, на измождённое лицо, я не верил, что он не смог, я не знал, что сказать. А отец ещё должен был знать, он снял шапочку, вытер ей лоб, опустил взмокшую голову и пошёл своим медленным твёрдым шагом к двери с табличкой «приёмный покой». Там ждали родители Лесли.

Тогда я понял, что не смогу вот так же, как он.

Лучше я буду как мистер Раймонд. У любых возможностей есть свой предел, даже у доблести и отваги.

Убийцу нашли по горячим следам, в ту же ночь. Он скрывался в лесу, удирал от погони и сорвался в низовье реки. Это был не местный парень, какой-то маньяк из Бруклина, он уже полгода скрывался. И вот добрался до нас. Его полуживое тело, мокрое и ободранное, спасатели вытащили из воды. После я узнал, что лечили его тоже в нашей больнице, лечили, чтобы посадить.

Жизнь в нашем городке напоминала немое кино. С тем лишь отличием, что люди двигались не так быстро и не столь нелепо. Но немыми были все. Казалось, мы не услышали бы и звука надвигающегося поезда. А любого случайно прибывшего к нам человека постигла бы та же серая, тяжёлая немота. Всё казалось беззвучным и чёрно-белым. Люди ходили как шахматные фигуры, строго по квадратам своих домов. Никто не сворачивал, никто не менял решений, не был спонтанен никто; никто не кричал через забор: «Эй, Барри, сегодня смотрим футбол у меня, вход с пивом бесплатный»; никто не смеялся в ответ. Все будто боялись той, обычной жизни, будто они не вправе были её дальше жить.

Деревья оголяли свои безжизненные костлявые руки, сбросив шуршащую дряхлость к корням. Чтобы она пропитала всю землю, отдала ей остатки, до лучших, ещё непроглядных времён. Небо шло также неспешно, серыми наседающими облаками, которые никак не могли разродиться, хотя бы мелким дождём. Они лишь загораживали солнце. По дорогам не бегала ребятня, автомобили не сигналили друг другу, никто не ходил по домам с пирогами и домашним печеньем. Даже в школе стало непривычно тихо.

Учителя держались лучше всех, хвалили нас за любые ответы, не давали тестов и контрольных. По классам ходил мистер Питерсон – школьный психолог. Я и не знал, что он у нас был. По крайней мере, раньше его никто не видел. Оказывается, он сидел на третьем этаже возле туалета, за узенькой, еле приметной дверью, я всегда думал, что это кладовая, оказалось, это дверь мистера Питерсона. Он приглашал нас к себе в кабинет, он говорил, что в том нет ничего постыдного (он знал, что в нашем возрасте всё постыдно). Что человек имеет право на любую эмоцию, не нужно бояться ни страха, ни гнева, нужно высказать всё.

Одна девочка высказала, что зла на бога, и, судя по всему, его вообще нет, потому как если бы он был, то такого бы не случилось. Мистер Питерсон не верил в бога, потому как никогда его не видел. По этому спорному поводу он постоянно ссорился со своим зятем. Тот тоже не видел бога, но почему-то верил в него.

– Я никогда не видел твою первую жену, – кричал зять мистера Питерсона, – стало быть, её тоже не существует?

– Как же её может не существовать, если её видел я?

– Но я-то не видел, как ты её видел!

Это был бесконечный спор, а это была потерянная девочка, и лучше бы здесь был сейчас его зять, а не он сам. Мистер Питерсон совершенно не знал, что ей ответить; он знал лишь психологию, как науку, и то не так хорошо.

На следующий день в школу пригласили местного священника, который объяснил этой девочке и нам всем, что бог всех нас любит, всех, в ком он есть, а если в ком-то бога нет, то этот кто-то встанет на путь зла и преступности, но в этом нет ни вины, ни воли господа. Ибо каждый решает сам, впускать в себя бога или нет.

Доктор с полуседой бородкой, к которому мы раньше приводили маму, стал приезжать в наш город чаще, те, что были, не справлялись с наплывом. Люди, что до того страшного дня казались вполне себе счастливыми, перестали такими казаться. Каждый поднял со дна свой личный сундук со страхами и зарылся в нём с головой.

Отец не выходил на работу более двух недель, он был дома с мамой, они постоянно о чём-то разговаривали; да, мама тоже разговаривала и улыбалась ему. Он осторожно держал её за руку, держал, когда мы сидели за столом или когда смотрели телевизор, держал, когда они выходили на улицу, вечерами они сидели на скамье возле дома и смотрели, не знаю куда там было смотреть, наверное, на звёзды. И мама постоянно держалась, она понимала, что нам неприятны её бесконечные слёзы, и сдерживала их, как могла. Как-то за просмотром какого-то фильма папа сказал ей: «Если хочешь, можешь поплакать, я ведь не запрещаю тебе». Она положила голову ему на грудь и разрыдалась. Отец обнимал её за плечи, гладил по волосам и даже что-то напевал полушёпотом, я не понял, что это было, до меня только ночью дошло. То была моя колыбельная, когда в детстве мне было страшно, он вот так же меня обнимал и пел эту самую песню…Я буду с тобой, если тебе будет страшно, я буду с тобой… С тех пор он стал обращаться с матерью как с ребёнком, и она даже смеялась. Нет, она не стала такой, как была, она не стала опять мне матерью, но была кем-то вроде сестры. Младшей сестры. Что тоже было неплохо. Я даже рассказал ей пару секретов, а она пообещала, что «никому», и приложила палец к губам, вот так. Я свыкся с мыслью, что у меня уже не будет матери, что она и не обязана ей быть. Она не сумела быстро справиться со своей бедой, мы не сумели простить ей этого. Но никто ведь не обязан переживать что-либо с определённой скоростью. Нет никаких сроков для траура, как и для любых других чувств.

Конни не ходил больше в школу, он вообще никуда не выходил. Его родители сильно обеспокоились, когда он перестал есть. Мой отец сказал, что Конни сильно похудел, несколько раз к нему приезжала скорая, кололи витамины. Проводили беседы. Через неделю он притронулся к еде. Его отец, до этого грезящий полицейской академией для сына, сейчас не грезил ничем. Он пытался хоть как-то его отвлечь, и потому был согласен на любую авантюру, лишь бы вывести ребёнка из этого состояния.

Как-то раз он поехал в Нью-Йорк, достал билеты на бродвейский спектакль. Мистер Раймонд совсем не смекнул, что спектакль тот был о любви, о молодой парочке, и вот эта же молодая парочка красиво смотрела на Конни с билетов. Тогда в первый раз он смог заплакать. И постепенно стал приходить в себя. На спектакль он всё же поехал, через год. Тогда же его документы забрали из школы, десяти классов было вполне достаточно. Родители поселили его у тётки в Нью-Йорке, а после перебрались туда же и сами. Они продали свой дом и купили квартиру с одной лишь спальней где-то в дешёвом районе. Чтобы быть ближе к своему мальчику.

А Конни? Ему купили новые джинсы и белые кроссовки «Адидас». Я подошёл к нему, когда его родители набивали машину вещами, я знал, что больше не встречусь с ним. Мы были слишком разные, нам не суждено было пересечься. Да и зачем встречаться с кем-то из того прошлого, которое ты хочешь забыть. Он стоял в белых кроссовках, в новых джинсах и футболке с тигром. «Ну бывай», – сказал он. «Удачи», – сказал я. Он сел в машину, я ещё долго махал ему вслед. Мистер Раймонд устроился в местную полицию, а его жена вела уроки фортепиано на дому. Конни, как и хотел, бегал по кастингам, его даже сняли в одной из реклам. Помню, мы собирались все у телевизора, все вместе, с соседями, чтобы поймать рекламу с ним. Кто-то даже записал её на кассету Betacam.

Город постепенно приходил в себя. Люди ходили друг к другу, узнавали рецепты, собирали гостей. Вновь начались дни рождения, вновь открывали подарки. Отцы за футбольным матчем шипели пивными бутылками, выпуская бродящий газ, делали ставки, кусали локти, швыряли банки, давали пять, прощались к ночи, встречались снова. Постепенно начинали жить. Лето пришло удивительно светлое, таким я его и запомнил. Тёплые дожди омыли все улицы, местная ребятня играла под ним, дети смеялись, прыгали в лужи. Это было первое лето, когда я не намочил волос.

13 глава

До Филдстона добрались только к вечеру. Глория была не в духе. Она то и дело рассматривала себя в зеркало, поправляла налакированный начёс, поднимала брови, рассматривая тени. У неё были серебристо-синие тени, почти до бровей.

– Ты думаешь, я некрасивая, Бенджи? – вдруг спросила она.

Морис не отвечал, он надеялся, нет, он слышал, конечно, что Глория назвала его имя, но всё же надеялся, что она обращается не к нему.

– Во мне нет чего-то такого, да? Чего-то, что привлекает мужчин. Я бы могла привлечь тебя, Бенджи? Если бы ты был… – она замялась.

– Если бы я был кем? Мужчиной? А я кто, по-твоему?

– Я хотела сказать, если бы ты был способен увлечься кем-то, – с облегчением выдохнула она.

– А по-твоему, я не могу?

– А можешь? – удивилась она.

– Ну естественно, Глория! С чего ты решила, что нет?

Глории было как-то неудобно. Ей так редко было неудобно, что она даже покраснела, а она вообще не краснела, никогда. Последний раз это было в доме красавчика Пауло. Они увлечённо катались по кровати, пока она не свалилась за неё, точнее, пока он не столкнул её за кровать, приказав помалкивать. А Глории вообще никто никогда не приказывал, она надела бельё и встала, но тут же пожалела об этом. Дверь в спальню открылась и с возгласом: «Папа, кто эта тётя» – на кровать прыгнули двое таких же Пауло, только младше, гораздо младше – лет десяти. После в спальню вошла его жена. А из Глории вышел весь стыд. Она и не знала даже, что в ней столько стыда.

Сейчас ей было так же неловко. Зато Морис чувствовал внезапное облегчение. Он специально поставил Глорию в это неловкое положение, он и сам не знал, мог ли ему понравиться кто-то, мог ли он увлечься кем-то. Это не было какой-то проблемой, скорее это было отличным предупреждением возможных проблем. Но зато Глория совсем перестала обсуждать свою привлекательность, Морис не знал, что ей на это сказать. Морис не знал, как разговаривать на такие темы с женщиной, он и с женой-то особо не разговаривал ни на какие темы.

Глория никогда не вписывалась в общий колорит полицейского участка, его порядка и дресс-кода, но это никого не волновало, в том числе и её саму. Она казалась себе ярче всех, умнее всех…

– Она думает, что умнее всех? – вспомнила Глория Мэри Гринвич.

– Перестань, Глория.

– Ты тоже думаешь, что я могу кому-то не нравиться?

– Ты нравишься мне.

– Отлично! Я нравлюсь человеку без всякого чувства стиля. Может, мне не делать начёс? – она опускала стоячую чёлку, но та возвращалась обратно, на своё законное высокое место.

Морис не мог сейчас думать о Глории и её чёлке, он думал о Саманте, он думал, как опрометчиво было оставлять её одну, но таскать с собой тоже не выход. Дело Саманты даже делом-то не назовёшь, не было никаких доказательств угроз, поступавших Саманте, не было не только убийства, но и покушения на неё. Ничего не было, что помогло бы ему предпринять хоть какие-то меры по её защите. Он даже прослушку на её телефон поставить не мог. Для этого нужно было идти к капитану и брать разрешение, да и кто будет прослушивать? Сейчас не прослушивают даже террористов, если только они не взяли заложников, если только они не решили убить президента или хотя бы министра.

– Министр, – вспомнил он разговор с актрисой.

Она назвала и адрес, и фамилию министра, который точно там был, но, видит бог, легче засадить этого владельца актёрского борделя, чем заставить министра сознаться в содеянном. «Чего этим людям не хватает, – думал Морис, – почему их вечно тянет на какие-то извращения…»

– От небольшого ума.

– Что? – Морису казалось, что он молчал.

– От небольшого ума, говорю, она такая краля. Тоже мне актриса, – ворчала Глория.

– Она очень несчастна.

– Ты что, жалеешь её?

– И есть за что. Она в этом бизнесе с 13 лет, и это далеко не детский бизнес, Глория, и творили с ней далеко не детские вещи.