В петле времени
Глория замолчала, ей подумалось, что не зря человек так зол, может это и не человек кричит, а его боль. Глория видела много человеческой боли. Вся она проходила через неё, все проходили через неё, когда приходили в участок. И матери, у которых потерялись дети, и женщины, избиваемые сожителями, и подростки, громящие витрины, лишь бы мать заметила их, наградив оплеухой. Глория видела что-то страшное в этой Мэри Гринвич. Высокомерие жертвы, вот что это было, высокомерие – замена достоинству, единственное, что остаётся у жертв.
– И что ты намереваешься делать? – спросила она.
– Загляну в гости к этому, – он посмотрел в свой блокнот, – к Стефану, он у них главный организатор, вроде как агент по актёрам.
– Сутенёр, что ли?
– Вроде того.
– Так кто убил Эмму Клетчер?
– Навряд ли это можно считать убийством, а вот доведением до самоубийства – вполне.
– За это тоже сажают.
– Да, по нему давно тюрьма плачет.
Всю оставшуюся дорогу они ехали молча. Огни вечернего города играли на воде, переливаясь, сливались с рекой. Недалеко от моста останавливались люди, фотографируя, позируя на нём. Глория всегда с интересом наблюдала за туристами. Интересно, что такого видят они, чего не видит ни один местный житель. Она не любила ни эти высоченные дома, ни центральный парк, ни гипермаркеты с их огромными витринами, ни постоянную грязь и вонь на оживлённых улицах. Ей нравилось только в Филдстоне. Ничего не текло там по асфальту, никто не орал под окнами, не было там никаких демонстраций каких-либо меньшинств, в Филдстоне была своя жизнь, скромная и тихая.
Морис уже подъезжал к участку, Глория просила высадить её там, она впопыхах оставила на стуле куртку и баллончик с лаком в верхнем ящике тумбочки. Хоть какой-то там актрисе и не понравился её стиль, она себя без этой чёлки даже представить не могла.
– Ну, что будем делать завтра? – наклонилась она к Морису, когда уже вышла из машины.
– О нет, даже и не думай.
– Не думай что?
– Я не возьму тебя, Глория, это слишком опасно.
– Ты хочешь поехать к этому сутенёру без меня?
– Да у тебя даже табельного нет, ты секретарша, Глория!
– Ты думаешь, если я секретарша, то и оружия у меня быть не может?
– А оно есть?
– А у кого его нет? Ты возьмёшь меня с собой, Морис, а то я расскажу начальству, как ты ходишь по чужим домам, сверкая своим жетоном, без их ведома и какого-либо ордера.
– Ты же сама и ходила со мной, Глория…
– Ну и что, может, это ты меня заставил.
– Заставил?
– Я сказала, что поеду с тобой, и это моё последнее слово.
Перед таким тоном Морис был бессилен.
Он почти бежал до квартиры своего дома, перепрыгивая ступени, срезая углы лестничных площадок. Ему поскорее хотелось увидеть Саманту, понять, что с ней всё хорошо.
– О, мистер Морис, здравствуйте, – сказала женщина в воздушной блузе, перегородившая ему путь, – вы так спешите. Кого-то убили?
– Я извиняюсь, можно…
– А я хотела пригласить вас на ужин, – мадам Аннет придвинулась ближе.
– Извините, я тороплюсь.
– Куда? К жене? – засмеялась она. – Я знаю, что вы живёте один, мистер Морис, я знаю, что вы разведены.
– Откуда вы?..
– Вы вечно помяты и не подстрижены. С таким мужем не ходила бы ни одна приличная женщина. Вам нужна жена, детектив, – она провела ногтем по пуговицам на плаще Мориса, схватила и оторвала одну. – Какая жалость, – скривила она лицо, надув губы. – Вам нужно пришить пуговицу, мистер Морис. Я сама вам её пришью.
– Вы оторвали мою пуговицу? – Морис смотрел на недавно целую пуговицу, что вот ещё секунду назад была частью плаща, и не мог понять, что происходит. Он всегда боялся женщин, а таких тем более. Он предпочёл бы встретиться с бандитом в подворотне, чем с такой вот мадам, которая совершенно безнаказанно отрывала бы его пуговицы.
– Пожалуйста, отдайте мою пуговицу, миссис.
Он вырвал из её цепких пальцев несчастную пуговицу и, извиняясь, обошёл неутешную вдову. Мадам Аннет же посмотрела на него с такой обидой, будто это он у неё что-то оторвал.
Морис ещё не знал, как сказать Саманте об отце. По рассказам Мэри Гринвич он понял, что и Кларк Стюарт был замешан в этом мерзком деле. Ведь миссис Браун говорила о помощи какого-то адвоката, к которому обращались актрисы этого Стефана Нильсона. Они продавали всё, и отдавали адвокату деньги, якобы для дела, но кем был тот адвокат, никто ему не сказал. Вполне возможно, это и был отец Саманты, вот почему Кларк Стюарт так ненавидел актрис, вот почему он и думать не хотел о том, чтобы Саманта пошла в актрисы.
Морис стоял у двери и невольно прислушивался. В квартире был включён кран, и играла тихая музыка. Морис вошёл. Саманта стояла возле мойки и улыбалась ему, и Морис улыбнулся ей, улыбнулся и остолбенел.
– Что такое, Бенджамин? Что-то не так?
В руках её был апельсин, она мыла апельсины и складывала их в вазу.
– Я знаю, вы запретили мне куда-либо выходить, но я так устала сидеть дома и так давно хотела апельсинов, я вышла в магазин, купила эту хрустальную вазу и апельсинов. Как вам? Вы любите фрукты, детектив?
Морис, кажется, кивал, кажется, ему нужно было кивать. Он лишился возможности говорить, он забыл, как это делается. «Этого не может быть», – думал Морис. Такая же, точно такая же ваза с апельсинами стояла у Саманты в доме в день её убийства. Она сидела за столом, с этой самой вазой и этими же апельсинами, и именно их он и не увидел, когда пришёл к ней за вещами. Он опять перенёсся в тот день, опять видел холодное тело Саманты с огнестрелом под грудью, он опять был там.
– Вам плохо, Бенджамин?
Морис чуть покачнулся и сел на кровать. Он решил, что потом пойдёт к психологу, или психиатру, или лучше ляжет куда-нибудь, да, неплохо было бы полежать. Невозможно разговаривать с человеком, постоянно видя его труп перед глазами. Он протянул ей руку. Она взяла её.
– Что это, пуговица?
– Да, мне нужно её пришить.
– Боже, на вас напали?
– Почти.
14 глава
– Выходите из машины и положите руки на капот.
Вчера был ужасный день.
– Вы имеете право хранить молчание, всё, что вы скажете, может быть использовано против вас.
Вчера Чарли досматривали на мосту. Окружили на мосту и досматривали там же. Весь мост гудел. Весь мост изрыгал неприятные звуки. Тогда Чарли на секунду показалось, что все за него, никто не любил копов, никто не упустил бы возможности обматерить их клаксоном. Все, кто ехал в сторону Нью-Джерси, попеременно взрывались клаксонами. Все стояли в пробке. Двое полицейских открыли чемодан.
– Здесь пистолет, глушитель, обоймы, пара пиджаков и жёлтый комбинезон с надписью «Джордано».
– Ты зашёл как доставщик еды, да, парень? – спросил его другой коп.
Чарли молчал.
– За что ты убил её? Тебе нравится убивать женщин?
Чарли молчал. Никогда он не задумывался раньше, нравится ли ему убивать людей, работа нравится, деньги хорошие, а нравится ли убивать? Он же не маньяк какой. Знал он одного маньяка, тому нравилось убивать людей, он держал их в подвале своего дома и убивал, а когда люди заканчивались, находил новых. Он делал это бесплатно, он делал это, потому что ему нравилось. Чарли же брал деньги за свою работу, значит, ему нравились деньги.
– Молчишь? – полицейский всё ещё досматривал Чарли.
– Ещё один пистолет, – тряс он стволом. – Из него ты подстрелил полицейского?
Чарли не проронил ни слова.
– Ничего, пошёл в машину, – толкнул его полицейский. – В участке тебя разговорят.
Это был полный провал.
Сегодня такого не повторится. Чарли открыл глаза. На тумбе лежал пистолет. Он опять никого не убил. То, что вчера вызывало жуткий страх, сегодня дало облегчение.
Чарли протёр глаза, потолок смотрел на него жёлтыми разводами, Чарли смотрел на люстру, не желая вставать. Он не был уверен, что находился именно здесь, он не был уверен, что это «здесь» существует, он не был уверен, что он это он. Что-то случилось в день убийства Саманты Стюарт, что-то случилось, и потому он не может выбраться.
Он не будет никуда торопиться, он не будет вставать сейчас, в этом нет никакой необходимости, нет необходимости проверять, встала ли Саманта Стюарт, нет необходимости смотреть, как она расчёсывает волосы. Он знал как. Он знал, в чём она будет стоять перед зеркалом в окне своего дома. Она будет в шёлковом халате, том самом халате, который оголил её белую грудь, в том самом халате, который он поправил вчера, перед тем как выйти из дома. Он не будет сегодня прослушивать телефонный номер, он уже знает, во сколько она позвонит в Джордано, он уже знает, во сколько приедет доставщик. Сегодня он сделает всё по-другому.
Беккер посмотрел на часы. Восемь утра. Это будет отличное утро, спокойное и неспешное, он покончит с Самантой Стюарт, но ночью не ляжет спать, нет ничего трудного в том, чтобы не спать. Если он не уснёт до рассвета, значит, и не проснётся в этом чёртовом доме, он не примет таблетку в самолёте, он не будет закрывать глаза. Он встретит 27 августа с широко открытыми глазами, а после пойдёт к психологу. Перед этим он слетает в Лас-Вегас с одним несговорчивым типом. Отдаст его нужным людям и будет отдыхать. У него, должно быть, что-то с психикой, неудивительно, когда работа нервная, у него очень нервная работа, он и так всегда чрезвычайно сдержан, он сдержан, когда убивает людей, сдержан, когда берёт крупные суммы.
Ещё недавно, ещё десять лет назад, для Чарли это были немыслимые суммы, а сейчас он и не мыслил о меньшем. Он встал с тёплой кровати и спокойно пошёл в туалет, он спокойно мочился, чистил зубы, а после вернулся на кухню. Поставил турку, приготовил кофе, дождался, пока пар в кружке перестал быть столь сильным. Он смаковал каждый глоток, давно он не думал о деле, когда пил кофе, давно он не чувствовал вкуса и запаха.
Беккер отставил кружку и посмотрел на часы. Пора. Он надел белоснежную рубашку, каждая пуговица попала в свою петлю, надел костюм, а жёлтый комбинезон взял с собой. Чарли ненавидел жёлтые вещи, какой-то запах желудочного сока исходил от такого цвета вещей. Он наденет его позже, в машине.
Ресторан «Джордано» находился в десяти минутах езды. Это было небольшое кирпичное здание 70-х годов.
Чарли Беккер встал неподалёку, он ждал человека в такой же одежде. В таком же противно жёлтом комбезе с запахом тошноты.
Чарли видел того человека вчера из окна дома, он запомнил его узкое лицо, он запомнил его, вот этого самого, кто сейчас хлопнул деревянной дверью «Джордано», сел за руль небольшого жёлтого «Пежо» и вдарил по медленным тарахтящим газам. Беккер ехал за ним.
И, казалось бы, ничего необычного, что может быть необычного в типичном утре узколицего Джордано, каждое его утро типично. Каждое утро он садится в это маленькое, тупорылое, вечно смеющееся «Пежо» и едет на свою вечно пахнущую работу, а потом к клиентам, а потом на работу, и так каждый день. Но сегодня у него будет другой день, сегодня Чарли нарушит весь его распорядок. Чарли прибавил скорость и врезался ему в зад. «Пежо» остановился, остановился и Чарли. Из жёлтой двери вылез узколицый Джордано и направился к Чарли.
– Эй, ты куда прёшь, придурок?! Ты не видишь, куда прёшь, кретин? – сказал бы Джордано, если бы увидел такой же «Пежо», но Джордано увидел «Мерседес» С-класса, поэтому чуть не извинился сам.
– Сэр, – постучал он в закрытое окно, – сэр вы, кажется, врезались в меня.
– Да, – Чарли опустил стекло, – да, кажется, я отвлёкся от дороги, мне очень жаль, – сказал Чарли. – Садитесь, – он указал на сиденье рядом, – я выпишу вам чек.
Узколицый Джордано сел в шикарное авто. А через пять минут уже лежал в нём. Узколицый лежал в багажнике шикарного авто, связанный по рукам и ногам и с носком вместо кляпа.
Чарли ехал под глухое мычание, почему они постоянно мычат, мычат и стучат. Кому это нужно? Чарли поехал по пути Джордано, предварительно загнав его ротастый «Пежо» в ближайшие кусты. Сегодня всё будет по-другому. Сегодня он убьёт Саманту Стюарт, доедет до аэропорта, и никто не задержит его на мосту, сядет в самолёт, включит кино – почему бы не посмотреть кино в самолёте, – и не будет спать. Он не будет спать до вечера, он не будет спать по прилёте в Сиэтл, он не будет спать в гостинице у моря. Он встретит рассвет с чистым разумом, включит радио и услышит «Доброе утро, Сиэтл, сегодня 27 августа». Он доберётся до 27 августа, он непременно встретит его. Он стоял у дома Саманты Стюарт в жёлтом комбинезоне с пакетом «Джордано» в руках. Он слышал каблуки Саманты Стюарт, каждый их стук, ровно восемь шагов, до звенящей дверной цепи, до защёлки замка, до открытия двери.
– Добрый день, ресторан «Джордано», – сказал он и вошёл.
– Скорее доброе утро, – улыбнулась Саманта.
– Как скажете, доброе утро, – сказал Чарли и выстрелил ей в грудь.
Он усадил её, как и раньше за стол, он и сам не понимал, почему придавал жертвам вид достойный и презентабельный, он и сам не знал, почему не мог оставить их так, как и были они, – с криво раскинутыми конечностями, с неровно повёрнутой головой. Одно дело, если это последняя мразь, какой-нибудь наркодилер или контрабандист, так пусть он лежит, как лежал, в лужи грязи между серых улиц в какой-нибудь из подворотен. Но когда он пришёл в красивый дом, когда ему открыла красивая женщина… Не должно оставлять её в таком непотребном виде, на полу с некрасиво раздвинутыми ногами и волосами, раскинутыми по кафелю. Он усадил её, как и раньше, за стол, пригладил спутанные волосы, поправил халат и пошёл к выходу.
Чарли повернул замок и захлопнул дверь. «Теперь не будет лишних свидетелей, – думал Чарли, – никаких свидетелей по пути в аэропорт». Никаких свидетелей – услышал он мычание Джордано. Мост Вашингтона был дружелюбнее, чем вчера, мост Вашингтона не взрывался клаксонами, он встретил Чарли и проводил до Нью-Джерси. До Сиэтла было семь часов, два в зале ожидания, пять в полёте. В машине так и остался Джордано, машина стояла на платной парковке. Но Чарли был милостив, не оплатив, скоро к машине подойдут полицейские, скоро они услышат Джордано.
Чарли Беккер сидел в зале ожидания, смотрел на стрелки наручных часов, они шли, как и всегда идут, как и положено было идти стрелкам на часах, – только вперёд, только вперёд. Всё оружие он скинул в реку, возле красного маяка, поэтому и ждал с ручной кладью, поэтому и прошёл спокойно через зелёный коридор к автобусу, к трапу в самолёт. В самолёте Чарли запихнул чемодан на верхнюю полку и откинулся в кресле. «Только не спать, – сказал себе Чарли, – только бы долететь до Сиэтла». Пилот набирал разбег, увеличивал угол взлёта, наводя штурвал на себя. Нос железной махины потянулся к небу, сложились шасси и выпускные фары. Самолёт набрал высоту. Яркий свет ослепил Чарли, они влетели в чёртово облако, Беккер зажмурил глаза.
15 глава
– Если учесть, что время не линейно, в данный момент мы проживаем и прошлое, и настоящее, и будущее. Нет никакого прошлого, настоящего и будущего, а есть лишь одно целое безвременье, и мы в этом безвременье, как часть от своей части, существуем в трёх началах: я-прошлого, я-настоящего, я-будущего. Тогда я-настоящее, что является будущим для прошлого и прошлым для будущего, вполне может повлиять на я-прошлое, как запутанная частица влияет на саму себя в состоянии своей нелокальности. Да и что оно, время, – рассуждал Ланье, пока шёл от 302-й аудитории к лестнице, – оно есть лишь как величина, но и как величины его не было до большого взрыва. До большого взрыва не было времени, как и ничего не было, что есть сейчас. Но и появившееся время не универсально, оно относительно, и Эйнштейн знал это. Секунда для нас не будет секундой человека в космосе. Время подвластно и нестабильно, оно зависимо от гравитации и скорости. А если оно не постоянно, если оно изменчиво, значит, им возможно управлять. По крайней мере, в него возможно войти и выйти.
– Простите, – услышал Ланье за спиной, – можно пройти?
Ланье обнаружил себя на лестнице. Он постоянно где-то себя обнаруживал: у дверей кабинета, который так и не успел открыть, у ободка унитаза, в который уже полчаса как помочился, посреди улицы, которая неожиданно потемнела, потому как вечер внезапно наступил.
Ланье не заметил бы и как наступает утро, если бы его благоверная жена не заводила каждый вечер будильник на полседьмого утра. Но порой ему не мешал и будильник, он слышал, как что-то звонит, что-то далёкое, из глубин какой-то иной действительности, только потом он понимал, что эта действительность его, что он должен в ней быть, как и те, кто также были в ней, как и все, кто также был рядом с ним. Кого он так часто не замечал.
– Простите, – задели его снова.
Ланье спустился на второй этаж. И встал у окна.
Если бы все они, смотрел он на разгуливающих по кампусу студентов, если бы все они знали, что живут так, как живут, и стареют так, как стареют, потому что есть гравитация и время именно в том значении, в котором оно есть, которое приобрели они после большого взрыва.
Ланье понимал, что в настоящий момент нет никакой практической возможности настоящего путешествия во времени. И если даже разогнать космический корабль или, к примеру, поезд или какой угодно транспорт до скорости, приближенной к скорости света, то его масса будет увеличиваться пропорционально увеличению этой скорости, и потому этот транспорт станет настолько тяжёлым, что не сможет двигаться ещё быстрее. Потому единственное, что могло перемещаться во времени на какой угодно скорости, – это частицы. Частицы, вот с чем работал Ланье.
Когда-то это было немыслимое открытие. Даже Эйнштейн не поверил в него. А не поверил, потому как не мог объяснить.
Ланье шёл в сторону кабинета, он и сам не понял, как дошёл, скорее это ноги шли, а он лишь не мешал им.
В кабинете опять зашумела вентиляция, нужно было готовить материалы к завтрашней лекции, но он не мог думать ни о чём, кроме одной навязчивой идеи. Совсем недавно на орбиту был запущен спутник, максимально разделив квантовые запутанные фотоны на 1200 километров. Ланье знал, что, отнеси они эту частицу хоть на край вселенной, воздействие на неё так же будет отражаться на другой частице, оставшейся на земле. Они будут связаны друг с другом не только на расстоянии, но и через время. Ибо одна частица будет в настоящем, а другая уже в будущем.
Ещё одна лекция, и он свободен. Ланье наконец-то взял отпуск, то есть его насильно в него отправили. Отдел кадров вызвал его вчера и сказал обязательно отгулять две недели. Они сошлись на одной. Через неделю он возьмёт отпуск и поедет куда-нибудь, куда бы ему поехать… Может, в горы. Отлично думается в горах. Хотя кого он обманывал, он не мог думать без своей лаборатории. Без наглядных физических экспериментов.
«Проветрите голову, мистер Ланье», – посоветовал ему декан. «Ему легко говорить, – думал Ланье, – людям с пустой головой всегда легко». А Ланье уже давно не принадлежал самому себе. Его хозяином была физика, и он служил ей уже три десятка лет.
Если одна частица воздействует на другую, вертелось у него в голове, одна на другую… Но как? Как это возможно в нашем мире? Как разделить себя надвое? Какое замечательное явление – суперпозиция, ходил он по кабинету. Но всё замечательное возможно лишь в микромире. Этот мир полон мистики. Частица воздействует на саму себя только в прошлом или в настоящем, но из будущего… Но из будущего… Он остановился. Взгляд его стал стеклянным, руки застыли в движении, и весь он застыл. Заметь его кто в таком состоянии, то вызвал бы неотложку. Ланье постоял ещё с минуту, потом моргнул, прищурился, свет, бьющий в окно, словно разбудил его. Он вдруг вздрогнул и кинулся к книжному шкафу. Стоя на коленях, он рылся в нижних полках шкафа, весь он был наполнен книгами. Журналы же были внизу. Ланье не помнил какой год, что-то вертелось в его мозгу, что-то знакомое, что могло бы помочь ему выйти из этого навязчивого состояния. Частица воздействует на саму себя, думал он. Через время. Он перебирал журналы мокрыми пальцами. Вот этот выпуск. Пожелтевшие страницы слегка загнулись. Он нервно перелистывал их.
– Мистер Ланье…
Дверь кабинета осторожно открылась.
– С вами всё хорошо?
На пороге стоял Дэвид – молодой физик с кафедры. Он только недавно окончил магистратуру и был младшим преподавателем. Вдобавок его приставили к Ланье как помощника. Наверное, он был удивлён, увидев профессора сидящим на полу в куче книг и журналов.
– С вами всё в порядке, мистер Ланье?
– Да, – сказал профессор, поднимаясь и отряхивая брюки, – всё в порядке, Дэвид.
Дэвиду нравилось работать с Ланье, он часто помогал ему в экспериментах, пару раз даже заменял на лекциях, правда, студенты тогда вышли из-под всякого контроля, не каждому понравится преподаватель-одногодка, а Дэвид выглядит именно так. Но он уважал своего профессора, настолько уважал, что не обращал внимания ни на какие студенческие издёвки. Сейчас же на него смотрел не профессор, а кто-то другой, никогда ранее он не видел этого уважаемого человека в таком состоянии. Волосы у мистера Ланье были взлохмачены, будто от удара током, верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, он часто дышал, кажется, воздух застревал где-то в трахее и не проходил дальше в лёгкие.
В руках профессор держал какой-то журнал, да, это был журнал «Новая теория», выпускаемый университетом два раза в год. В нём были собраны научные гипотезы, выдвинутые рядом известных и не очень известных, но оттого не менее учёных людей.
– Пожалуйста, присядьте, – попытался успокоить профессора Дэвид.
Но тот мёртвой хваткой вцепился в журнал, будто закостенел весь. Дэвиду потребовалось немало усилий, чтобы усадить Ланье за стол.
Он закрыл дверь на замок, порылся в шкафу и нашёл последний пакетик чая с успокаивающими травами. Заварив и подав профессору чай, он сел напротив и стал ждать. Пар из стеклянной кружки медленно поднимался вверх и вот, казалось, уже дошёл до пазух Ланье. Профессор вдыхал травяной запах и потихоньку приходил в себя. Сделав пару глотков, он положил журнал на стол, перед носом Дэвида.
– Вот, – сказал Ланье, – не я один, – выдохнул он, – не я один думал об этом, Дэвид.
Ланье раскрыл журнал в самом конце и указал на статью. Заголовок гласил: «Теория блоковой вселенной». Дэвид что-то слышал об этом, но не мог вспомнить что.
– Теория времени – фальсификат, – утвердительно сказал Ланье.
– Что?
– Она надуманна, Дэвид. Всё надуманно, понимаешь? Куда движется стрела времени, Дэвид?
– Вперёд… – еле вымолвил он.
– А если время не одно? Если их несколько, куда будут двигаться стрелки часов?
– Тоже вперёд.
– А относительно нас?
– Относительно нас?
– Относительно нашей вселенной они будут двигаться в обратную сторону, Дэвид!
Видя изумление молодого учителя, профессор продолжил:
– Не в каждой вселенной своё время, Дэвид, это в корне неправильно, – он взял паузу, как брал её всегда, когда хотел быть лучше услышанным, – это у каждого времени своя вселенная. Миром правит время, Дэвид, – он встал со стула и вознёс руки к потолку, – время и есть вселенная, и когда оно закончится… закончится всё, вся жизнь. Время может идти медленнее, может идти быстрее, оно может остановиться, а значит, и исчезнуть совсем. И время не одно, оно не одно, Дэвид, – он задыхался, – их несколько, как минимум три. И все они существуют одновременно, и мы в них существуем, тоже одновременно. Нам кажется, что прошлое исчезло. Нет, ничего не исчезает в пространстве. Ты помнишь закон сохранения энергии, Дэвид?
– Энергия не появляется ниоткуда и не исчезает в никуда, она лишь переходит из одного состояния в другое, – пробормотал Дэвид заученный закон.
– Именно. А если всё есть энергия, значит, всё существует и сейчас. Вот иногда нам кажется, Дэвид, будто то, что было десять, двадцать, пятьдесят лет назад, было только вчера…
Дэвид кивнул.
– Думаешь, наша память так феноменальна? Нет! Нам не кажется, Дэвид. Оно и было вчера. То есть вчера и не было вовсе, оно было сейчас. Было сейчас, – засмеялся профессор. – Оно идёт сейчас, и мы с ним неразрывно связаны. Мы чувствуем не событие, произошедшее тридцать лет назад, мы чувствуем себя в этом событии, потому что мы неразрывно связаны с собой. Суперпозиция существует, Дэвид.
Профессор замолчал на секунду, задумался о чём-то, а после продолжил:
– Суперпозиция существует и в нашем мире тоже, и мы существуем в нескольких местах одновременно, как частицы. Наш макромир ничем не ограничен от микромира, кроме как нашим сознанием. Это наше сознание создаёт законы нашего мира, законы, отличные от законов всей вселенной, законы, которых не существует. Это всё иллюзия, Дэвид! Мы представили время таким, каким мы его видим, как видят его сотни людей, от стрелки к стрелке, от секунды к минутам, но его не существует, оно фальсификат! И я докажу это. Я докажу эту связь человека с собой же в любом из времён.