Я никому ничего не должна

Мать Павлика, которая во время первых занятий тихонечко сидела на кухне, уткнувшись в книжку, была совершенно аморфная, серая, забитая. Тетка и тетка. Я таких много видела. Даже не помню, как ее звали. То ли Света, то ли Наташа, что-то такое незатейливое. Удивительно, что Пашка на ней женился. Хотя, наверное, именно такая серость ему и была нужна. Чтобы слушалась, сидела раскрыв рот и внимала. Павлик мать ни во что не ставил, издевался над ней даже при мне, дерзил и не слушался. Отца боялся. Это я тоже сразу поняла.

– Павлик, положи тетрадь и ручку в рюкзак, – сказала его мама, когда мы закончили заниматься.

– Сама собирай, – огрызнулся он.

– Если ты еще раз ответишь своей матери в таком тоне, останешься у меня до утра. Я буду учить тебя, как нужно разговаривать со взрослыми, всю ночь будем заниматься, – вмешалась я.

Павлик, привыкший к каким-то другим угрозам, никак не ожидал такого. И замолчал. Не знаю, как дома, но при мне он старался помалкивать.

– Или ты будешь работать на уроке, или мы прекратим занятия. Мне позвать маму из кухни? – спросила как-то я, когда Павлик, вместо того чтобы слушать, втыкал в ластик ручку и карандаш – делал то ли самолет, то ли вертолет.

– Зовите, мне-то что, – пожал плечами мальчик.

– Нет, лучше давай я сразу отцу позвоню и скажу, что отказываюсь с тобой заниматься.

– Он вам деньги платит, вы не можете отказаться, – сказал Павлик и зыркнул на меня выжидательно.

– Еще как могу, – ответила я, – только вместо меня твой папа наймет другого репетитора, который тоже от тебя откажется. Никто тебя терпеть не будет, если ты не прекратишь выкаблучиваться. И папины деньги не помогут. Только плохо от этого будет не мне и не другой учительнице, а тебе. Я советую тебе самовыражаться по-другому. Для начала – стараться и заниматься. Тогда папа будет тобой гордиться и твоими достижениями тоже.

Видимо, Павлик тоже боролся за внимание, как и его отец. Только Пашка Куницын «завоевывал» маму, а Павлик – другим способом – отца, которому, по большому счету, было не до сына и не до жены. Павлику очень не хватало своего вечно занятого отца, вот он и привлекал к себе его внимание как мог, как умел.

Но дело было не только в поведении и воспитании. Павлику не перешли по наследству способности отца. У Пашки все-таки была блестящая память, почти фотографическая, он владел словом, умел говорить, считал более чем прилично. Он не был явно выраженным гуманитарием или технарем. Был способен ко всему и, если хотел, предмет знал. А то, на что не хватало способностей, – запоминал. И кстати, окончил школу с серебряной медалью. Павлик же был обычный мальчик, как говорят, со средними способностями, без папиной харизмы, амбиций и, я должна это признать, трудолюбия. Павлику было лень, он пасовал перед первым же серьезным заданием, где требовалось «напрячь мозги». Напрягаться Павлик не умел и не хотел. Отсюда и проблемы в школе. А Пашка, я его понимаю, он хотел, чтобы его сын был отличником или талантом хоть в чем-то. Но тут Пашку ждало самое горькое разочарование, какое может быть в жизни, – разочарование в собственном ребенке. Павлик не оправдывал надежд отца. Тут были задеты чувства Пашки, и очень больно. Отсюда и все проблемы.

При этом нельзя сказать, чтобы Павлик был совсем уж, грубо говоря, тупым. Нет, не был. Когда он прилагал минимальные усилия, заставлял себя, у него получалось. Но к умственной работе тоже должна быть привычка. А Павлик быстро сдавался – уставал, становился рассеянным, невнимательным. Иногда мне казалось, что он меня даже не слышит, как будто отключается. И на следующем занятии приходилось возвращаться к тому правилу, которое, как я считала, мы с Павликом вызубрили.

Я решила поговорить с его мамой, хотела ей объяснить, что я одна, без ее поддержки, не смогу вытянуть ребенка, что она тоже должна с ним заниматься, если надо – заставлять.

– Когда у Павлика возникли проблемы? – Я решила зайти издалека.

И никак не ожидала услышать того, что услышала. Его мама была из тех родительниц, кто все время «в претензии».

– Вы как Паша, – сказала она, – он тоже считает, что я Павлика разбаловала, распустила и все ему позволяю. Муж меня во всем винит. А его самого дома почти не бывает – то совещания, то заседания, то командировки. Да, он много работает, приходит уставший. Он хочет, чтобы Павлик хорошо учился, и даже стыдится его. У Павлика все хорошо, просто к нему подход нужен. И программа сейчас сложная, и с учителями нам не очень повезло – ставят двойки ни за что, придираются. А он мальчик чувствительный. К нему нельзя так, как ко всем. Я все время хожу в школу, с учителями разговариваю, но это же бесполезно.

– Ну почему же бесполезно? Возможно, вы просто не хотите слышать то, что вам говорят? Может, проблемы не в школе и в учителях, а все-таки в Павлике? Так не бывает, чтобы все были плохие, а только один Павлик – хороший.

– У вас ведь нет детей? – вдруг спросила меня мама Павлика.

– Нет, – ответила я.

– Тогда не давайте мне советов, как воспитывать моего сына. Вам не за это платят, и, между прочим, очень большие деньги. Мы наймем другого преподавателя, который не посмеет называть моего сына идиотом.

– Заметьте, я этого не говорила. Это вы сказали, что очень показательно.

Она вскинулась, подскочила так, что рухнула табуретка, сграбастала в охапку Павлика и кинулась вниз по лестнице. Даже дверь за собой не закрыла. Вечером позвонил Пашка и попросил не прекращать занятия. Павлика стала привозить бабушка. Мать я больше не видела.

Меня так разозлила эта родительница, что я не выдержала и рассказала все Лене, хотя обычно не имею обыкновения обсуждать с кем-либо свою работу, детей или родителей. А тут просто накипело. Лена слушала и, как всегда, поддакивала. Тогда я и не знала, к чему это приведет. В голову не могло прийти.

Лена стала приезжать ко мне как бы случайно, когда я заканчивала урок с Павликом. Привозила пирожные и кормила ими и бабушку, и Павлика, который ел некрасиво, грязно, запихивая в рот куски руками. Он был тучным мальчиком, и пирожные ему были противопоказаны, о чем я и сообщила его бабушке. Та кивнула, но ничего не сделала – Павлик продолжал лопать пирожные.

Лена подружилась с Павликовой бабушкой, которая немедленно подтвердила то, что Лена уже знала – зять дома появляется поздно вечером, уходит рано утром. Семья существует параллельно, а дочь боится мужу слово поперек сказать. Может, еще что-то рассказала, а может, Лена остальное додумала.

Она стала названивать Паше и рассказывать, как прошел урок, какие мальчик делает успехи. Ну, не знаю, чем она его привлекла. Зачем ему это было надо. Может, проще было согласиться, чем объяснять, почему не хочется? Видимо, я была не права насчет импотенции.

Лена тогда пропала недели на две. Звонила, правда, и обещала заехать через несколько дней.

Приехала через две недели, черная глазами и красная лицом. Глаза были заплаканные, нос припух, а под глазами и вокруг губ залегли темные синие полосы.

– Ну? Он не отвечает на твои звонки? – спросила я.

– Как вы догадались? – ахнула Лена и тут же зарыдала в голос.

– Прекрати. Терпеть не могу слезы! – рявкнула я.

Лена зарыдала еще сильнее.

– Тогда чего ты убиваешься? – не поняла я.

– Я его любила. И люблю. Понимаете? – проквакала она сквозь всхлипы.

– Ой, да ладно! Какая любовь? Ты его добилась, измором взяла, он с тобой переспал от скуки или еще из-за чего, любовник не ахти какой, и все. Разбежались. Чего страдать?

– Мне с ним было хорошо-о-о-о, – простонала Лена.

– Тебе с любым было бы хорошо, лишь бы не одной. Но я тебе сразу сказала, Пашка – не твой случай.

– А чей случай? Этой, его жены? Чем она лучше меня?

– И не придумывай себе то, чего не было. Пашка никогда не бросит свою жену и никогда на тебе не женится. Тебе нужна была интрижка, ты ее получила. Ну что, скажешь, не так?

– Вы сами хоть когда-нибудь любили? – тихо спросила Лена. – Так, по-настоящему?

– Не помню, – огрызнулась я.

Конечно, любила. И ничего хорошего из этой любви не вышло. Никто и не знал, что я любила. И он не знал. Или делал вид, что не знает.

Я тогда только начинала работать в школе. Андрей Сергеевич тоже был «молодым специалистом», как нас называли. Я долго его к себе не подпускала. Всегда помнила мамины слова: «Собери семейный анамнез и запиши жалобы, а потом решай».

Семейный анамнез Андрея Сергеевича собрать было несложно – женский коллектив, сплошные сплетни, все друг про друга знают такое, чего и сам не знаешь. Так вот, у него были жена и маленький ребенок. Говорили, что он женился, когда невеста уже месяце на четвертом была, и оставил их, когда сыну едва исполнился год. Жил один, платил алименты со своей копеечной зарплаты. Не больше. Говорили, что у него имелись перспективы как у ученого, что надежды подавал. Вроде бы отец был известным профессором, а Андрей Сергеевич сделал что-то такое, что его со скандалом выгнали из института, где он работал, и он смог устроиться только в школу учителем физики. Но никто не знал, что ТАКОГО сделал тогда Андрей Сергеевич, и неизвестность прибавляла ему привлекательности в женских глазах. Флер таинственности, домыслы сильно будоражили воображение.

Я не знаю точно, но, по-моему, он совсем не страдал от того, как сложилась, а точнее, не сложилась его карьера.

Дети его обожали. Он мало чем от них отличался – смешливый, дерзкий, с бесконечными шуточками, прибауточками, анекдотами. Девочки от него млели. Ходил абы как, расхристанный, разболтанный, в драных кедах. Когда ему становилось скучно, устраивал детям спектакли – физические эксперименты, то тянучку они делали, то шарики надували, то еще что-то. Из его кабинета всегда раздавался хохот. Андрей Сергеевич смеялся первый и громче всех. Его обожала директриса, Аделаида Степановна, закрывая глаза на «новаторские» методы обучения. Ему вообще многое сходило с рук. Почти все. Господи, какая я была дура в молодости! Удивительная, редкостная дура! Но сначала про то, как я оказалась в школе.

В институте у меня был педагог, руководитель диплома, Михаил Ильич. На самом деле Моисей Ильич. Я была у него почти единственная студентка. Был еще один мальчик, но мы с ним практически не пересекались.

Михаил Ильич был напуган жизнью раз и навсегда, боялся всего, не доверял даже себе. Каждый день, каждую минуту ждал удара судьбы, ножа в спину. Готовился к худшему. Такого убежденного, идейного пессимиста я больше никогда не встречала. Он называл меня «детка».

Когда мы выбирали руководителя диплома, к нему никто не хотел записываться. Мне было все равно. Я решила не идти с общим стадом, и мне просто показалось, что с Михаилом Ильичом у меня будет меньше проблем.

В свои почти семьдесят он носил седой хвостик, который перетягивал черной аптечной резинкой, причмокивал безгубым ртом и всегда ходил с детским портфельчиком на лямках, как гимназист.

– А почему вы носите хвостик? – спросила я при первом знакомстве. Помню, это меня поразило больше всего.

– От лени, детка, а вам не нравится? Хотите, обстригу? – улыбнулся Михаил Ильич.

– Нет, не надо! – испугалась я.

– Ну хорошо, – выдохнул он, – а то мне не пошла бы стрижка.

Я разложила листочки, чтобы обсудить с ним тему диплома.

– А почему вы решили стать педагогом? – отмахнулся от листочков Михаил Ильич.

У меня был готов ответ на этот вопрос. Я хотела сказать, что нужно нести детям науку о языке, что без знания родного языка невозможно сформировать полноценную личность… Но почему-то сказала совсем другое:

– У меня папа был врачом. Очень хорошим. Он умер. И мама врач. Тоже очень хороший. Я просто боялась им сказать, что мечтаю стать врачом и поступать в медицинский. Не знала, как они отреагируют. Точнее, знала. Папа бы обрадовался и начал помогать, а мама, наоборот, испугалась бы. Она до сих пор работает в поликлинике, куда ее устроил папа, и до сих пор доказывает всем, что работает по совести, а не по протекции. Ей тяжело и было, и есть.

Михаил Ильич засмеялся, закашлялся, вытер заслезившиеся глаза.

– И что? Продолжайте…

– Не знаю. Я детей не люблю, если честно.

– И почему же вы при таком желании продолжить семейную династию не нашли в себе смелости сказать матушке о своих планах? И почему не бросили пединститут курсе на втором или третьем? Что вас здесь удержало? Уж, наверное, не страх разочаровать матушку? – Михаил Ильич продолжал улыбаться и смотрел на меня очень хитро.

– Я не знаю… – сказала я, хотя уже знала.

Это было на практике. Нам, студентам, нужно было провести показательный урок в школе. Все волновались, тряслись, а я была спокойна. Сама себе удивлялась. Шла на урок, как мама на прием в поликлинику – собранная, готовая всем поставить диагноз и всех вылечить, если уместно такое сравнение: все-таки дети – не пациенты, а школа – не больница, и я не врач. Хотя… с годами я все больше приходила к выводу, что да – педагоги в каком-то смысле слова врачи. Они лечат души, формируют характер, разбираются с проблемами, которые не видны, залезают внутрь, копаются в психике, в подкорке головного мозга, вытаскивают оттуда все плохое и все хорошее. Иногда учителя знают о детях больше, чем родители. Да, такое часто случается. Терпеть не могу такие пафосные сравнения, но так оно и есть.

Так вот, тогда, на практике, я шла по плану урока, не отвлекалась. Дети попались сдержанно-равнодушные. И вдруг, где-то в середине урока, на меня нахлынула волна. Было ощущение, что я выпила вина. Я вся приподнялась, полетела. Слова складывались в предложения сами собой. Как-то стало легко и свободно. У меня появились силы. Нет, не вино – как будто в меня вкололи адреналин или какой-то другой стимулятор жизненной активности. Мне показалось на миг, что за счет этих детей я могу жить.

Сейчас я понимаю, что это была энергетика – детская, самая сильная, самая мощная. Я подзарядилась от них, как от розетки, а тогда решила, что это моя судьба – стоять вот так перед классом и нести разумное, доброе, вечное. Я же говорю, что была наивной, искренней дурой, до идиотизма правильной.

После этого все мои мысли о переводе в медицинский вуз, которые, как правильно угадал Михаил Ильич, посещали меня и на втором и на третьем курсах, когда я хотела бросить институт, улетучились. Ради этого ощущения – полета, власти, уверенности, что все в моих руках и только от меня зависит, какими вырастут эти дети, что будет твориться в их головах, – я готова была стать учительницей.

– А почему вы стали педагогом? – спросила я у Михаила Ильича.

– Откровенность за откровенность. Потому что я не смог уехать, не смог похоронить маму, потому что я одинок.

– Почему вы не уехали?

На самом деле я тогда совсем не понимала, куда должен был уехать Михаил Ильич. Мне казалось, что просто в другой город. Взять билет на поезд и уехать. Родители держали меня в стороне от подобных разговоров и информации. Да и вопрос национальности для меня был неуместным. Для родителей все люди делились на больных и здоровых. Больных нужно было спасать и лечить, а здоровые… они в любой момент могли стать больными. И фамилия, происхождение или вероисповедание были совсем ни при чем. Перед врачом все равны. Как перед смертью.

– Я не уехал, детка, потому что очень люблю музыку. Ты когда-нибудь была в консерватории?

– Да, с мамой, давно, – поморщилась я, вспоминая мучительный поход «слушать музыку».

– Я тоже начинал ходить с мамой, а теперь хожу один. Уже пятьдесят лет. Почти каждый день я слушаю музыку.

– Почему вы не похоронили маму? – как во сне спросила я.

– Она мне запретила. Она считала, что ребенку не место на кладбище. Мне было уже за сорок, а она считала меня ребенком и хотела оградить от переживаний. Оградила… – Михаил Ильич опять засмеялся, закашлялся и вытер слезы. – Запретила в завещании. А я, дурак, не смог нарушить ее волю. Теперь вот жалею.

– Вы не смогли приехать в другой город?

– Детка, это была другая страна. Мама эмигрировала, я должен был ехать за ней и не уехал, потому что здесь были концерты, потому что я был молод и думал, что все еще успею. Вот, не успел.

– А почему вы один? – опять, как полоумная, спросила я.

– Это, детка, уже совсем личное. Давай в следующий раз.

– А правда, что, для того чтобы быть хорошим педагогом, нужно любить детей? – спросила я.

– Я не знаю. Кого считать хорошим педагогом и что значит любить? Очень размытые понятия, ты не находишь?

Мы ходили с Михаилом Ильичом в консерваторию. И во время учебы и после, когда я уже работала в школе. На страницах моего диплома, который я храню, на полях, рукой учителя были написаны не замечания, а расписание ближайших концертов. Потом он мне звонил и говорил всегда одну и ту же кодовую фразу:

– Детка, у нас сегодня свидание.

Это означало, что мы идем на концерт. Свидание назначал не Михаил Ильич, а музыка.

Михаил Ильич излечил меня от любви. Когда я рассталась с Андреем, вычеркнула его из своей жизни, то не знала, как не сойти с ума, Михаил Ильич сказал мне фразу, которую я запомнила на всю жизнь:

– Слушай музыку, детка. Хорошую музыку. Только она позволит тебе забыться.

Шопен, Малер, Бетховен… Каждый день, как антибиотик, как лекарство. Внутривенно.

У меня ведь до сих пор на антресолях лежат пластинки Михаила Ильича – старые, пыльные, никому уже, даже мне, не нужные. А он их собирал по всем магазинам – редкие записи концертов, знаменитые исполнители. Некоторые пластинки – совсем заезженные, стертые иглой, вытертые тряпочкой до дыр. Он мне их завещал, как самое ценное. Специально оговорил и заверил у нотариуса: «Пластинки отдать детке».

Я не была на его похоронах. Надеюсь, он меня простил.

В последние годы жизни Михаила Ильича наши с ним свидания становились все реже и реже. Откровенно говоря, мы почти не виделись. Я закрутилась в школе, в собственной жизни. Сначала звонила ему достаточно регулярно, потом раз в месяц, раз в два месяца. Все обещала себе, что завтра будет поспокойнее день и я обязательно позвоню.

– Детка, – радовался он в трубку, – ну, и где ты вчера была?

Это означало, что я пропустила очередной концерт, не пошла в консерваторию.

– Не могла, работа, – отвечала я, но Михаил Ильич меня даже не слушал.

– А ты знаешь, какой завтра день? – спрашивал он.

– Пятница, – отвечала я.

И это был неправильный ответ на вопрос. Завтра должен был кто-то играть. И я обязана была ЭТО услышать.

– Наверное, билетов не будет, – иногда оправдывалась я.

Михаил Ильич фыркал в трубку. Он не понимал, как я могу не достать билета. Какая ерунда! Надо брать, умолять, доставать любой ценой на любое место и висеть на люстре, стоять в проходе, сидеть на ступенечке, но слушать. Услышать.

Потом мне уже было стыдно звонить. Я не хотела его расстраивать тем, что не была, не слышала, пропустила. Думала, что успею, что еще есть время, что Михаил Ильич будет жить вечно и никуда из моей жизни не денется.

Однажды вечером мне позвонила женщина. Незнакомый голос.

– Кто это? – грозно и требовательно спросила она.

– А кто вам нужен? – так же требовательно спросила я в ответ, поражаясь такой наглости.

– Ты – Александра? – спросила женщина.

– Да. А вы кто?

– Завтра приезжай к трем. Отдам коробки, – сказала женщина.

– Куда приезжать?

– К Мише.

– К какому Мише?

Мне казалось, что я веду разговор с сумасшедшей.

– Тьфу, Михаилу Ильичу. Мне сказали, что детка – это ты.

– А что с ним? – все еще ничего не понимая про коробки, спросила я.

– Умер, – удивленно ответила женщина.

Именно удивленно. Мол, а что еще могло с ним случиться? Только умереть мог.

На следующий день я поехала к Михаилу Ильичу.

Я была у него только один раз. Обычная холостяцкая квартирка, заваленная книгами и пластинками. На огромном полированном письменном столе стоял проигрыватель – здоровенный ящик.

– Давайте я у вас приберу, – предложила я тогда учителю.

– Детка, садись и слушай.

Он поставил мне новую пластинку. Честно, даже не помню, что слушала. Целый час я просидела на стуле и слушала музыку. Когда пыталась встать или двинуться, Михаил Ильич поднимал руку и жестом возвращал меня в неподвижное состояние.

Мы послушали музыку, и я ушла. Вот и все.

На мой звонок дверь открылась почти сразу.

– А-а-а, заходи, – передо мной стояла тучная женщина в грязном фартуке, растрепанная и распаренная. Она убирала квартиру. – Вот, забирай, – пнула она ногой картонную коробку, которая стояла в коридоре, – не могу полы помыть, мешается. Двигаю ее туда-сюда, – проворчала женщина.

– Спасибо, – ответила я, понимая, что коробку даже с места сдвинуть одна не смогу, – а что в ней?

– Твое приданое, – хохотнула женщина, – или наследство, называй как хочешь. Велел тебе отдать. Я бы выбросила и не мучилась, но воля покойника… надо уважить. Вот тебя разыскивала по всем телефонам. Пока узнала, кто у него был деткой, чуть ухо не отвалилось.

– А когда он умер? – спросила я.

– Так уж сороковины отметили. Все честь по чести. Нормально, – торжественно и гордо сказала женщина. – Ну забирай уже и иди, а то мне еще окна намывать.

– Отчего он умер?

– А бог его знает. Не мальчик уже. Время пришло его, вот и умер. Какая сейчас разница? Все там будем.

Я попыталась обхватить коробку руками и не смогла.

– Ой, б…, интеллигенция золотушная, давай вместе, – всплеснула руками женщина.

Мы с ней вместе доволокли коробку до лифта, тяжело отдуваясь. Она держала коробку высоко, я еле волокла над полом. Потом женщина выгрузила коробку из подъезда и обтерла лицо фартуком.

– Все, дальше сама. Я свое дело сделала. Все по совести. Пока, – махнула она рукой.

– А вы ему кто? – спросила я ей в спину.

– Как кто? – удивилась она. – Жена. Теперь вдова, – это прозвучало гордо и торжественно.

Я поймала машину, вместе с водителем еле запихнула коробку на заднее сиденье, он же помог мне доволочь ее до квартиры.

– Что у вас там? – спросил водитель.

– Не знаю. Сказали, что приданое, – ответила я.

Водитель посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

Коробка была под завязку набита пластинками. Сверху лежал лист из тетради в клеточку с одной строчкой, написанной рукой Михаила Ильича – его почерк я бы узнала и сейчас. «Пластинки отдать детке», – написал он.

Теперь уже я сидела на телефоне и с пылающим ухом искала по всем знакомым и незнакомым телефон еще одного студента-дипломника Михаила Ильича. Я уже говорила, что у него, помимо меня, занимался один юноша, с которым мы виделись пару раз на концертах, но не общались. Я даже не помнила, как его звали, что сильно усложняло поиски.

Я обзвонила всех бывших однокурсников и друзей однокурсников, пока у кого-то не оказался нужный номер и имя – Федор.

У меня почему-то дрожала рука, когда я крутила телефонный диск. Он ответил после первого же гудка, как будто сидел рядом с телефоном и ждал звонка.

– Я знал, что ты позвонишь, – сказал он.

– Давай встретимся, – попросила я.

– Зачем тебе?

– Не знаю.

– Давай, – сразу же согласился он. – Приезжай, когда будет удобно. Я живу один и работаю дома.

Федор был очень похож на Михаила Ильича. У него были длинные, собранные в хвост волосы, который он затягивал черной аптечной резинкой. Такая же затхлая душная квартира, пахнущая несвежим постельным бельем. Такие же бардак и пылища.

Да, я всегда была очень щепетильна в этих вопросах. Меня и Лена называет маньяком чистоты. Это, наверное, от родителей. Мне нравится запах хлорки и стерильная, операционная чистота. Ненавижу хлам. У меня аллергия на пыль.

Когда Лена помогает мне убирать, то всегда бурчит:

– Вы, Александра Ивановна, из тех женщин, кто не просто в углах промывает тряпкой, а ножичком выскребает.

Да, я такая. Наверное, поэтому осталась одна. Понятие о чистоте у всех разное. Вот Андрей Сергеевич, Андрей, никогда не мог нормально смыть воду в унитазе. Меня это раздражало безумно, до истерики доводило.

– Неужели нельзя воспользоваться ершиком? – кричала я.

– Зачем? – удивлялся он.

Да, я вытираю после себя раковину насухо. Вычищаю туалет с чистящим средством каждый раз. Не терплю горы неглаженого белья и пыли на холодильнике и на шкафах. Я лучше упаду и сломаю себе шейку бедра, но на шкафу у меня будет чисто.

У Андрея в смысле гигиены были какие-то странные двойные стандарты, которые меня тоже ужасно раздражали. Он никогда не ходил по квартире босиком. Ни за что. Стоял, переминался с ноги на ногу, пока я не приносила ему тапочки. Но вот унитаз за собой не чистил.

Дело, однако, не в этом. Опять я отвлеклась.

Так вот, у этого Федора была ужасно засранная, по-другому не скажешь, квартира. Он и сам был весь несвежий, в рубашке с засаленными рукавами и обтерханными манжетами, хотя было видно, что ждал, переодевался. Я поморщилась.