Тогда он сказал:
– Теперь выходи во внутренний сад, Джефф, и направляйся в Малую лабораторию № 2.
II
В Малую лабораторию № 2 прислали и бледную высокую девушку.
– Что ты думаешь? – сказал Абнести по громкой связи.
– Я? – сказал я. – Или она?
– Оба, – сказал Абнести.
– Очень неплоха.
– Знаешь, отличный, – сказала она. – Нормальный.
Абнести попросил нас дать друг другу количественную оценку по таким параметрам, как красота, сексуальность.
Выяснилось, что в количественных показателях мы нравились друг другу в среднем, то есть ни особого влечения, ни особого отвращения.
Абнести сказал:
– Джефф, лактаж?
– Подтверждаю, – сказал я.
– Хизер, лактаж, – сказал он.
– Подтверждаю, – сказала Хизер.
Потом мы посмотрели друг на друга, типа, ну, что теперь?
А теперь случилось вот что: Хизер стала суперкрасавицей. И можно сказать, она думала то же обо мне. Это случилось так неожиданно, мы типа рассмеялись. Как же мы не замечали раньше, насколько оба привлекательны? К нашей радости, в Лаборатории была кушетка. Ощущение было такое, что в наш лактаж, в дополнение к тому, что они там испытывали, добавили немного ЭД556, которая понижает уровень стыдливости ну типа до нуля. Потому что вскоре на этой кушетке мы пустились во все тяжкие. Между нами такое началось – суперстрастное. И не просто как если ты сексуально озабочен. Страстно, да, но еще и по-настоящему. Как если ты всю жизнь мечтал о какой-то девушке – и вот она, рядом с тобой в одной Лаборатории.
– Джефф, – сказал Абнести. – Мне нужно твое разрешение на стимуляцию твоих языковых центров.
– Давай, – сказал я, лежа в этот момент под ней.
– Лактаж? – сказал он.
– Подтверждаю, – сказал я.
– Мне тоже? – сказала Хизер.
– И тебе, – со смехом сказал Абнести. – Лактаж?
– Подтверждаю, – сказала она, и дыхание у нее перехватило.
Вскоре, ощущая преимущества присутствия Вербалиста
в наших лактажах, мы уже не только трахались вовсю, но и очень красиво говорили. Типа вместо всяких сексуальных словечек, которые мы говорили прежде (например: «вау», и «о боже», и «о да» и так далее), стали фристайлить о наших ощущениях и мыслях в возвышенной манере, увеличив на восемьдесят процентов словарный запас, и наши ясно выраженные мысли записывались для последующего анализа.
Что касается меня, то я чувствовал приблизительно так: удивление при осознании того, что эта женщина творится в реальном времени прямо из моего разума в соответствии с моими потаенными желаниями. Наконец, по прошествии всех этих лет (думал я) я нашел идеальное соотношение тело/лицо/ум, которое персонифицирует все мечты. Вкус ее рта, вид ореола светлых волос вокруг ее ангельского и в то же время проказливого лица (она теперь была подо мной, ноги подняты), даже (не сочтите за грубость или бесчестье возвышенных чувств, которые я переживал) ощущения, которые вызывала ее вагина по всей длине моего входящего пениса, были те самые, которых я всегда жаждал, хотя прежде, до этого мгновения, я не понимал, что так страстно их жажду.
Иными словами: возникает желание и одновременно удовлетворение этого желания. Так, будто я а) жаждал некоего определенного (до того неиспробованного) вкуса, пока б) названная жажда не стала почти невыносимой, во время чего в) я обнаружил, что кусок пищи с точно таким вкусом, который я ощущал во рту, идеально отвечает моей жажде.
Каждое слово, каждое изменение позы говорили об одном: мы всегда знали друг друга, были родственными душами, встречались и любили друг друга в многочисленных прежних жизнях и будем встречать и влюбляться в многочисленных будущих и всегда с теми же трансцендентно оглупляющими результатами.
Потом наступило трудноописуемое, но вполне реальное погружение в серию последовательных воспоминаний, которые лучше всего описать как тип ненарративного мысленного сценария, т. е. ряд туманных воображаемых мест, в которых я никогда не бывал (долина в высоких белых горах, заросшая соснами; дом типа шале в тупике, двор при котором зарос чахлыми раскидистыми сказочными деревьями), каждое из которых пробуждало глубокое сентиментальное томление, томления, которые сливались в – а вскоре сводились к одному центральному томлению, т. е. страстному томлению по Хизер, и одной только Хизер.
Этот мысленный сценарий достиг апогея во время нашего третьей (!) вспышки любовной горячки. (Абнести явно включил в мой лактаж некоторое количество Живитива
.)
После чего наши заверения в любви стали изливаться одновременно, лингвистически сложные, метафорически богатые: позволю себе сказать, мы стали поэтами. Нам позволили пролежать там почти час, и мы лежали, сплетясь конечностями. И это были идеальные ощущения. Невозможная вещь: счастье, которое не вянет, чтобы дать свободу тонким побегам нового желания, возникающего внутри него.
Мы обнимались со страстью/сосредоточенностью, которые соперничали с той страстью/сосредоточенностью, с которыми мы трахались. Я хочу сказать, что в объятиях по сравнению с траханием не было никакой ущербности. Мы сливались воедино на супердружелюбный манер, словно два щенка или супруга, встретившиеся в первый раз после того, как один из них заглянул в глаза смерти. Все казалось влажным, проницаемым, произносимым.
Потом что-то в лактаже стало пропадать. Я думаю, Абнести отключил Вербалист
? А еще стыдопонизитель? Практически все начало идти на убыль. Мы начали процесс (всегда неловкий после Вербалиста
) попыток разговора.
И все же по ее глазам я видел, что она все еще влюблена в меня.
И я определенно все еще чувствовал любовь к ней.
А почему бы и нет? Мы только что три раза оттрахались! Почему, по-вашему, говорят «творите любовь, а не войну»? Вот мы ее и сотворили, целых три раза: любовь.
Потом Абнести сказал:
– Лактаж?
Мы вроде как даже забыли, что он присутствовал за своим односторонним зеркалом.
Я сказал:
– Это обязательно? Нам действительно нравится то, что сейчас.
– Мы хотим попытаться вернуть вас к исходной отметке, – сказал он. – У нас еще сегодня много дел.
– Черт, – сказал я.
– Тьфу, – сказала она.
– Лактаж? – сказал он.
