Замирая от счастья

– …А если вдруг полезут туда, на полку, эти сволочи проверяющие, – не унимался Губкин, – так ведь нас двое, Нестеров, нас ведь двое!.. Всегда ведь можно что-то придумать, как-то отвлечь, ящик подменить… – Он вдруг осекся, и взгляд его из притворно ласкового сделался натуральным – колючим, хмурым. – Вы меня понимаете, Петр Яковлевич?!

Нестеров отошел, устало опустился на нижнюю ступеньку стремянки.

– Как жаль, Илья Ильич, что вы разбили стул, – негромко сказал он. – Придется теперь списывать обломки. Вы ведь знаете, дерево теперь даже в печку без спроса нельзя унести. – Он вздохнул. – Ладно. Я скажу, что это я разбил. По неловкости со стула свалился.

Губкин рассвирепел, подбежал, схватил Нестерова за плечо.

– Да что это вы все время добренького тут строите! – Он наклонился так близко к Нестерову, заглядывая в глаза, что Петру Яковлевичу стало невыносимо. От Губкина исходил тошнотворный запах, какой, наверное, бывает от долго бегущих загоняемых в травле зверей. Но Нестерову вдруг в то же время стало и как-то спокойнее. Он почему-то вдруг понял, что Губкин нуждается в нем и ничего без него не сделает. Во всяком случае, сейчас, пока он, Нестеров, здесь.

– Сядьте, Илья Ильич, – негромко сказал он. Губкин отошел, но не унимался. Он тяжело дышал, глаза его сверкали.

– Вы ведь даже в научном смысле этой картошкой не занимаетесь! А потерявши голову, Нестеров, по волосам не плачут!

– Что вы имеете в виду? – посмотрел на него Петр Яковлевич и тут же про себя подумал, что не нужно было бы это спрашивать.

– Вам лучше знать, Нестеров, ведь вы же неглупый человек… – Губкин вдруг опять зашептал: – Я точно знаю, мне говорили те, кто имеет сведения… Манштейн нам Юг не отдаст. И Харьков мы назад не взяли. А сводки все врут. И это означает, что война будет до победного конца. Пока мы все здесь не сдохнем. – У него вдруг задрожал голос. – Маша умрет…

Петр Яковлевич устало покачал головой. Вздохнул.

– Ну сами вы подумайте, Илья Ильич, ведь вы тоже неглупый человек. Ну возьмете вы сейчас эти картофелины, потом еще, еще… К чему это приведет? Вас ведь арестуют, а потом посадят и расстреляют. С кем тогда останется ваша Маша?

– Да мне уже начхать – с кем! Хоть с детдомом пускай увозят. В Ташкенте, говорят, хорошо, тепло… А пока я жив, ее не возьмут… Пускай бы только она не умерла! Я должен сделать так, чтобы она жила. Как вы не понимаете, жила-а-а! – Он вдруг провыл последнее слово, подбородок его трясся, губы кривились.

– Прекратите, Губкин! – Нестеров держался с трудом, его знобило. – Если вас расстреляют, какой будет Маше Ташкент? Она будет дочерью врага народа. Думаете, это будет для нее хорошо?

Нестеров подошел к лежащей на столе картошке, машинально взял клубень в руки, машинально повертел его в руках. Осмотрел со всех сторон. Так же машинально отметил пятно гниения. Не такое уж большое пятно. Действительно, можно вырезать. Все остальное – сварить и съесть.

Сам он никогда не думал об этой картошке, которую охранял, как о еде. Он сразу придумал для себя, что он всего лишь кассир в сберкассе. И каждый день пересчитывает деньги перед тем, как перевязать их веревочками, заклеить бумажками и сдать инкассатору. Но сейчас Губкин растревожил в нем мысли о Прасковье Степановне. Нестеров вспомнил ее ноги – недвижимые и распухшие от водянистой лимфы, которая просачивается между мышцами, когда человек постоянно голодает. Он вспомнил ее, ставшие пронзительными, измученные глаза, руки, на кистях которых стала просвечивать каждая косточка… Картофель… Одна картошка в день – пусть не целая, пусть обрезанная и даже пусть подгнившая. Без соли. Соль при голодании нельзя. Какой это пир, какая роскошь… Одна-единственная картошка в день…

– Замолчите, Губкин! – С ненавистью сказал он и положил картошку на стол. – Вы невыносимы. Я предлагаю вам уйти.

– А вы меня не слушайте… вы картошечку-то возьмите… – Илья Ильич вдруг тоже подскочил к картошке, выдрал из какой-то завалящей книжки две последние страницы, разорвал их еще на половинки и стал трясущимися руками завертывать в них каждую картофелину. Нежно завертывать, как раньше завертывали в бумажки персики, елочные игрушки и китайские мандарины. – Положите по картофелиночке-то в карман поскорее, и пойдем с вами, Петр Яковлевич, по домам… Не просто пойдем, побежим…

Нестеров сделал к нему шаг.

– Положите клубни на место, Губкин! Сейчас же положите! Я вам приказываю!..

Вдруг в глубине коридора показалась Лида. Несмотря на ночь, на дежурство, на операцию, которую ей, вероятно, пришлось делать до того, как они приехали, была она причесанной, накрашенной и вполне энергичной. Увидев Нату, она улыбнулась. Подошла, слегка приобняла. Невольно Ната встала.

– Ждешь? Ну жди. Я сейчас все узнаю.

Лида скрылась за дверью. Ната опять глубоко вобрала в себя воздух, выдохнула и сжала пальцы в кулаки. Надо ждать. Сейчас все может решиться. Только бы Тема остался жив!

Она опять опустилась на сиденье.

– …Успокойтесь, Нестеров, и не командуйте. – У Губкина вдруг перестали дрожать руки, он сделался спокоен и сосредоточен. Он отошел от Петра Яковлевича и решительно спрятал все четыре картофелины себе в карман. – Вы пока не осознаете, что, по большому счету, не очень-то мне и нужны.

– Зачем же вы тогда начали все это мне говорить? – Вот сейчас Нестеров вдруг почувствовал реальную опасность.

– Мне с моим горбом и распухшими суставами не влезть на стремянку. Не спрятать ящики. Но вместо вас, Нестеров, это охотно сможет сделать кто-нибудь другой. Конечно, с вами было бы удобнее – не надо менять партнера, но вы оказались идиотом.

– Нет, Губкин. Дурак – это вы. И мало того, что в конце концов расстреляют вас. Но за компанию с вами еще попаду и я. И тогда ваша дочь и моя жена останутся совершенно безо всякой помощи. Не сходите с ума, Илья Ильич. Давайте сюда картофель. Он подлежит списанию.

– Списанию! – Губкин со злостью захохотал. – А вы подумали, куда наша картошка попадет после списания? Ее сожрут эти бугаи. Причем сожрут не так, как съели бы мы – давясь от голода и наслаждаясь от счастья. Они сожрут ее просто так, смеясь, закусывая хлебом и салом, выплевывая непонравившиеся куски. Вы что, не видите, как небрежно они кидают картофелины в мешок? Вы что, действительно думаете, что она для них научная ценность? Вы никого не спасете вашей честностью…

Снаружи хлопнула дверь, послышались шаги. Кто-то дернул дверь.

– Открывайте!

Нестеров повернулся и пошел открывать. В проеме возникла показавшаяся огромной фигура. Красное лицо, недоверчивый взгляд.

– Что это вы сегодня задержались?

– А вы? Тоже ведь не раненько приехали. – Мрачно ответил Губкин.

– У меня дела. – Проверяющий подозрительно обвел взглядом комнату. – Все у вас в порядке? – Чеканным шагом он шагнул внутрь и обошел хранилище. Остановился возле сломанного стула.

– А это что такое?

– Я со стремянки упал. Расшибся. Потому и задержались. – Нестеров всем своим телом стал как бы подпихивать проверяющего к обломкам, чтобы тот повернулся к Губкину спиной.

– Стул сломал от неловкости. Нельзя ли на растопку деревяшки эти забрать? Вот посмотрите, их уже даже сколотить нельзя…

– Расшиблись, говорите? – Проверяющий недоверчиво поднял с пола ножку стула и стал ее рассматривать. – Сломано-то с силой. Неужели сверху упали?

– С верхней ступеньки. Думал: все – шею сломаю. Но нет. Обошлось. – Нестеров из-за плеча чекиста сурово смотрел на Илью Ильича. Тот стоял, повернувшись к ним боком, сжав зубы, сощурив глаза.

– Шею-то надо хорошенько беречь, товарищ профессор. А пуще всего – голову. – Проверяющий стал собирать обломки. – Опись надо составить на стул. И что б я расписался, а потом уже вы. Обои. – Проверяющий так и сказал: «обои». – Бумага-то у вас есть?

– Вот журнал. Можно на чистой странице здесь написать, в самом конце. Да вы садитесь. – Нестеров придвинул к столу уцелевший стул. – Только в двух экземплярах, пожалуйста. Один у вас будет, другой здесь останется. А Илья Ильич, пока вы пишете, тоже доделает свои дела. А то с моим падением у нас четыре испорченные картофелины не инвентаризированы остались. Вы ведь не записали их еще, товарищ Губкин?

Губкин вздрогнул, словно очнулся.

– Не записал. Не успел. Хотел вам вид повреждений продиктовать, да вы меня не дослушали… – Илья Ильич подошел к стеллажу, взглянул на проверяющего. Тот рассматривал в этот момент карандаш, расправлял страницу. Потом по-ученически положил левую руку, согнутую в локте, на тетрадь и стал медленно писать.

Губкин быстро выложил на полку картошку из кармана.

– Портиться начала. Весна.

– Что? – Обернулся проверяющий.

– Весна, говорю. Все клубни одного сорта. «Розовая красавица». Нежная очень. Кожица тонкая. Может до мая и не дожить.

– Почему до мая?

– В мае посадка. Воспроизводство материала.

– А-а-а, – покрутил головой проверяющий, мельком взглянув на картошку.

– Это хорошо, когда кожица-то тонкая. Можно не чистить. Есть прямо с кожурой.

Он по пунктам перечислял на бумаге обломки – четыре сломанные ножки, разбитые планки и круглые деревянные палки от спинки, дерматиновое сиденье. Переписал на втором листе. Поставил размашистую подпись на двух экземплярах. Полюбовался. Один положил себе в карман, другой отдал Нестерову. Спросил:

– Веревочка есть?

– Зачем вам?

– Перевязать. Я эти обломки с собой забираю. Вещественное доказательство. – Он поискал глазами, чем бы скрепить торчащие палки, но не нашел. – Ладно, до машины не развалятся. Ну где картошка?

– Вот она. – Мотнул головой Губкин в сторону стеллажа. Но сам смотрел не на картошку – на Нестерова.

– Ага, – парень достал из кармана свернутый холщовый мешочек, развернул, небрежно сунул в него картофель, затянул узлом горловину.

Петр Яковлевич уже снимал фартук, переодевался.

– А вы нас не подвезете? Хоть полпути.

Парень с сомнением покрутил головой.

– Вам ведь здесь еще запирать все надо?

– Мы быстро.

– Ладно. В машине вас подожду.

Он вышел. Нестеров подождал, пока за ним хлопнет дверь. Достал ключи.

– Гасите лампу, Илья Ильич. Нужно торопиться.

– Я с вами не поеду. – Губкин надвинул потуже шапку на лоб. – Что б вы все тут провалились к чертям собачьим.

Он ушел первым, и, когда Петр Яковлевич, заперев подвал, садился в машину, Губкина уже след простыл.

– …Не отдам я вам документы, пока не принесете официальный запрос из больницы. – В учреждении, где проходило Темино освидетельствование, никого уже не было или тот, вихрастый, в робе, попросту не захотел разговаривать с Димой. Пришлось ехать искать лейтенанта и сержанта в отделение ГИБДД.

– Разбор вашего случая состоится у начальника. Тогда все и получите, если начальник разрешит. – Равнодушно сообщил ему лейтенант. – Это будет… – он отыскал дату в настольном календаре, – через четыре дня.

– Через четыре дня – невозможно. – Дима твердо решил не повышать голос. Если голос повысить, тебя могут запросто обвинить в том, что ты пьян. – Вопрос о госпитализации сына в больницу решается сейчас. Нужен паспорт и медицинский полис.

– Идите в коридор и там ждите. Освобожусь, посмотрим, – отмахнулся лейтенант.

Дима вышел в коридор и осмотрелся. Под потолком темнело застывшее на вчерашнем времени электронное табло вызовов. Какие-то люди с мрачными лицами сидели в холле и чего-то ждали. Молодая женщина в длинном пальто и странно смотревшейся здесь шляпе с полями, повернулась ко всем спиной и разговаривала по телефону. Двое парней с независимым видом стояли рядом со стендом с фотографиями с мест ДТП и о чем-то совещались на незнакомом гортанном языке. Дима прошел по коридору. Вот он, кабинет начальника. Он постучал, потом толкнул дверь – конечно же, закрыто. В торце еще стеклянные двери в столовую самообслуживания. По потолку ряды ламп дневного света. Горит только одна – дежурная. И тоже заперто. Дима постоял, посмотрел сквозь стекло на пустые металлические стойки, блестящие поручни, по которым скользят подносы, пустые выемки в прилавках для металлических контейнеров с едой. Какой-то стерильный вид. Как в моргах, когда их показывают в детективных сериалах. Дима скорей отошел и сел в довольно узком коридорчике, в стороне. Порылся по карманам. Неужели оставил телефон в машине? Нет, вот же он.

Сначала он не понял, что такое с телефоном не так. Потом сообразил. Это же Темкин! Машинально включил, скользнул пальцем по экрану. Вот последний сделанный звонок. Дима машинально отметил время, когда он был сделан. Это как раз тот самый, когда Темка позвонил ему и вполне связно рассказал о ДТП. Интересно, а Тема успел что-нибудь сфотографировать? Дима потер себе лоб. Ведь он все хотел установить на Темкину машину видеорегистратор. Даже интересовался, где купить. На всякий случай нужно посмотреть альбом последних сделанных Темой фотографий. Не мог ведь Темка забыть, как он советовал ему:

– Если вдруг что – быстро фотографируй. Прямо из кабины. Из машины не выходи…

Фотографий не было. А вот это что? Два последних видео. Время, когда они сделаны? Вчерашний вечер. Двадцать два часа одиннадцать минут.

Дима включил запись. Сначала изображение было нечетким. К тому же кругом темно. Правда, сверху на дорогу падал желтый, довольно зыбкий свет фонаря. С трудом можно разобрать, что какая-то чужая машина уперлась своим смятым капотом Темке в левую переднюю дверцу. Как раз в ту, за которой он сидел. Дима напряг зрение. Вот все-таки видно, как из той машины выходят двое парней, подходят к Теме. В этом месте Тема опустил телефон, чтобы было не видно, что он снимает, слышен стук в стекло. Теперь говорят Теме, чтобы он выходил из машины. Дальше запись прерывается. Дима опять проверил звонки. Да, Тема не вышел, а сделал звонок в службу спасения и в страховую компанию, все, как полагается по инструкции. Потом больше часа в телефоне не было никаких записей и звонков. И вот самая последняя, короткая. Подъезжает машина с мигалкой. Из нее выходят двое в форме. Диме показалось, что он узнает сержанта. Ну, а вторым тогда, по всей вероятности, должен быть лейтенант. А вот это что? Люди в форме подходят к тем, двум, незнакомцам из ДТП, здороваются с ними за руки, обнимаются, смеются… Видимо, они знакомы! А где же в это время Артем? Наверное, он стоял в стороне, прикрывшись своей машиной. Снимал немного снизу и сбоку. Да, вот иногда видима передняя часть капота его машины. Значит, в это время Тема был не только в сознании, но и полностью осознавал свои действия. Последние кадры. Те, четверо, почти не скрываясь, о чем-то говорят, показывая в Темину сторону. Потом ударяют друг друга по рукам… Потом один из них садится в поврежденную машину, сдает назад, объезжает Тему и снова становится, но уже по-другому. Все, запись обрывается.

Дима прокрутил ее еще несколько раз. Теперь все ясно. Тему просто подставили. Знали, что он не сможет сопротивляться, потому что их больше. Но Тема – молодец! Вовремя вспомнил, что надо фиксировать все происходящее. Возможно, те люди даже не обратили внимание на то, что Тема держал в руках телефон. Настолько были уверены в своей силе. Но что было дальше? Почему его повезли на освидетельствование?

Дима посмотрел на часы. Он здесь уже час. Как там в больнице? Что делается там?

Он отыскал теперь свой телефон. Позвонил с него. Голос Наты был сух, спокоен. Но как он хорошо знает все, что скрывается за таким спокойствием!

– Его сейчас осматривает нейрохирург. Сделали МРТ. Лида пока ничего не говорит. Вернее, говорит, что надо дождаться окончания консультации. Как у тебя?

– Ничего не могу сделать. Приходиться ждать. – Он решил пока ничего не говорить про обнаруженные записи.

– Постарайся приехать быстрее.

– Приеду, как смогу.

Она отключилась первой. Он сунул телефоны в карман и решительно зашагал в сторону кабинета.

…Прасковья Степановна лежала в так называемой черной кухоньке на скамье, на которую в довоенную зиму складывали дрова. Теперь на скамью были наложены все матрасы и одеяла, какие были в доме, а также нестеровское пальто и пиджак. Прасковья Степановна лежала под этой грудой плоская, маленькая теперь, как ребенок, и только лицо ее белело лунной бледностью на фоне темных одежд.

Нестерову повезло. Машина проехала улицей почти мимо их дома. Нужно только завернуть за угол и пройти переулок. Он вошел и сразу увидел ее.

– Почему ты здесь?

– Какое счастье, что ты пришел. Я думала, уже никогда не увидимся.

Она не спросила, отчего он так поздно. Слова «почему», «отчего» с некоторого времени утратили для нее свой смысл. Какая разница уже – почему. Имел значение только факт. Что-то случилось или не случилось. Петр Яковлевич пришел, или его нет. Пока его не было, она не жила. Ни о чем не думала, не размышляла, только иногда смотрела на часы – не с целью узнать, сколько осталось времени до его прихода, а для того, чтобы решить – случилось что-то или не случилось.

– Ты ходила сегодня за хлебом?

– Да. Вот он в кармане. – Она стала нашаривать прорезь кармана в мужнином пальто, но пальцы не слушались, она долго промахивалась.

– Ты что, его не съела?

– Я хотела с тобой.

– Я тоже не съел. Тоже хотел с тобой.

Из нагрудного кармана нательной фуфайки он вынул завернутый в красную сатиновую тряпицу, а потом в газету хлеб. И Прасковья Степановна тоже смогла наконец проникнуть в карман и вытащила свой кусочек – в такой же красной тряпке. Так они и держали друг перед другом два красных маленьких свертка, как два комочка плоти.

– Давай пойдем в комнату, – сказал он.

– Не надо сейчас. Лучше после еды, когда будут силы. К тому же там так же холодно, как и здесь.

– Зачем же все-таки ты перетащила сюда это все?

– Чтобы не пропустить, когда ты придешь.

– Я же все равно зайду в комнату. – Он смотрел на нее, как на ребенка, а сам гладил собаку. Рокс лежал на полу на куске старого матраса, приподняв голову и слабо бил хвостом.

– Здесь ближе, – сказала она.

Нестеров выпрямился от Рокса и осторожно сел в ее ногах на скамью, устало привалился спиной к спинке.

– Не приваливайся. Она промерзла. Лучше ложись.

– Боюсь, засну.

– Ну и спи.

– Нет, надо сначала поесть.

– Хорошо.

Он снова встал и пошел к плите. С утра он оставлял несколько лучинок и тонких поленьев. Сейчас на полу валялись только мелкие, меньше спички кусочки дерева.

– Что это? Ты пыталась топить плиту?

– Рокс изгрыз. Наверно, от голода. Ему надо все время что-нибудь грызть.

Нестеров засмеялся.

– Да. Помнишь, когда он был щенком, он любил часами грызть огромные кости.

Она улыбнулась, как эхо.

– Да.

Он взял в руки топорик – расщепить новую лучину.

– Ничего, пусть грызет. Это сосна. Может, и в древесине есть витамин С, не только в хвое.

Она сказала:

– Удивляюсь, как он грызет. У него, наверно, выпали зубы.

– Не выпали, если еще есть чем грызть.

Нестеров снова подошел к Роксу, потрепал его по загривку. Из открытой от удовольствия пасти собаки вытек маленький ручеек кровавой слюны. Нестеров быстро вытер его ладонью. Цинга, конечно. Подумал, как бы не увидела Прасковья Степановна, а то расстроится. Но будто она не знала. Кровавая слюна шла у всех.

Он разжег плиту, вскипятил чайник. В кружку насыпал с чайную ложку сушеной моркови – летние запасы со своего огорода. Секунду подумал и достал из карманы кусочек от сахарной головы. Последний, который остался. Он сберег его на совсем уж черный день.

– Сейчас мы устроим пир.

Он налил в кружки чай – по половинке, иначе цвет совсем был не виден. Аккуратно развернул хлеб, положил его на тарелку. Сверху отколол и положил кусок сахара. Совсем уж крошечный остаток убрал назад в карман. Все это поставил на деревянный расписной поднос.

– Давай есть хлеб с чаем. А сахар – на верхосытку. Как раньше ели конфеты. Клади его под язык. Так на дольше хватит. – Невольно сглотнул слюну.

– Роскошно. – Прасковья Степановна попыталась привстать, не смогла. Застонала: – Нога!

Он отошел с подносом подальше – чтоб не пролить, аккуратно поставил его на стол. Помог ей сесть. Попутно погладил ногу – холодную, распухшую, в грубом заплатанном чулке. Укутал по грудь всеми одеялами, а почти под подбородок хотел положить платок.

– Лучше твое пальто, – сказала она.

– Оно ведь уже старое. Не очень чистое.

– Все равно. Тобой пахнет у воротника.

Он на секунду наклонился и прижался лицом к ее лицу.

– Паня! – Чуть не заплакал, но вовремя сдержался. Только быстро стал дышать. – Ты помнишь, ругалась на меня всегда, когда я руки перед обедом мыть забывал. Прибегу из сада – некогда, студенты ждут. Сразу за стол. А ты меня полотенцем по спине. Полотенцем…

Она помолчала чуть-чуть. Потом серьезно сказала:

– Там вода, на табуретке в ведре. Так ты налей в миску немного и полотенце смочи. Руки перед едой надо все-таки протирать. Хотя б иногда.

Он засмеялся.

– Чай остынет! – Но все-таки быстро пошел, намочил полотенце. Подошел к ней, осторожно вытер им ее холодные, скрюченные пальцы.

– Вот так. – Она посмотрела, и как-то по-прежнему залучились искорками ее глаза. Заискрились и сразу потухли. Он поставил перед ней тарелку с хлебом, разделил два куска на кусочки. Большую часть придвинул ей. Она разделила ровно поровну, взяла свой кусочек и глухо сказала:

– Отвернись. Я не хочу, чтобы ты видел, как я ем.

Он повернулся к ней боком. Она взяла свой кусок и быстро положила в рот. Некоторое время держала там, не жуя, и только медленно глотала слюну – размачивала крошки, он это знал. Он видел это боковым зрением – у нее время от времени двигалась кожа на шее. Потом, когда крошки растворились, она крепко закрыла рот ладонью, чтобы не выпало ни капельки, и стала жевать. Жевала медленно с жалобным и по-старчески сосредоточенным выражением лица, чтобы не пропустить ни одного момента в процессе еды. Он тоже жевал. Но хлеб сейчас не казался ему вкусным. Он жевал этот хлеб и думал, что ест как преступник. Преступник – оттого, что ест. И может быть, она его уже ненавидит за то, что он ест. Он должен был отдать этот хлеб ей. Но если он умрет, ей будет только хуже, и поэтому он ел свой хлеб.

А потом они пили чай. И он радовался, что она действительно положила сахар под язык и только, как дитя, мычала и смущенно улыбалась от удовольствия.

…На следующий день Нестеров прямо с утра пошел к академику.

Академик сидел в своем кабинете в пальто и коричневой облезлой шапке «пирожком», замотанный в кашне. Из-за высокой горы атласов, стопками загромождавших стол, его было сразу не разглядеть, и только когда Нестеров кашлянул, академик привстал, возвысился над книжной стопой, увидел Нестерова и, казалось, обрадовался.

– Заходите, Петр Яковлевич. А я тут, знаете ли, сведения некоторые в памяти освежаю. А заодно проверяю, не сожрали ли наши гербарии крысы. – Он, приветствуя Нестерова, поднес узкую желтую руку к «пирожку», как будто хотел приподнять его, но, поколебавшись, оставил.

– Вы уж простите, я здесь по-домашнему.

– Я к вам по делу, – сказал Нестеров.

– Слушаю вас. – И академик слегка подвинул широкое кожаное кресло с накинутым поверх пледом, чтобы Нестеров сел.

Тот и сел, чувствуя сквозь плед и свое пальтишко холодную твердость обивки. Сел аккуратно, не разваливаясь, не фамильярничая, но и без стеснения. Посмотрел академику прямо в глаза:

– Я очень прошу вас освободить от работы в картофельном фонде товарища Губкина.

Академик удивился:

– Почему?

– Плохо ему там. Со здоровьем очень плохо. Боюсь, он свалится. Некому тогда будет работу и на кафедре выполнять.

– Кому сейчас хорошо… – Академик смотрел на Нестерова и пытался понять, хочет ли тот предусмотреть и предупредить опасность или что-то непоправимое уже произошло.

– У Ильи Ильича есть дочь. Она тоже больна. Насколько я знаю, он очень страдает. Может быть, можно было бы ее куда-то отправить подкормить?

Академик вздохнул.

– Петр Яковлевич, не мне вам говорить, что у нас не завод. Ресурсов нет. Отправить никого не можем.

Нестеров замолчал, замолчал и академик. Оба испытующе смотрели друг на друга.

– Мы все знаем, что наши люди гибнут на фронте, – наконец сказал Нестеров. – Но когда рядом с тобой в квартире, в доме умирает близкий тебе человек… – Он невольно подумал о Прасковье Степановне, но сказал: – Дочь. А Губкину нужно задерживаться каждый день на работе. Я прошу вас, Борис Валентинович, освободите его. Иначе не было бы беды. Мне кажется, ему иногда становится невмоготу.

– Но он не приходил ко мне.

– Он и не придет. Он слишком горд. Но если что-нибудь случится… Кто знает, куда может завести его гордость?

– Горд… Ишь ты! Это не аргумент для советского человека, – сказал академик и посмотрел на Нестерова.