Замирая от счастья

– Безусловно. Но в традициях христианских…

Борис Валентинович при этих словах Нестерова поднял предупреждающе палец к губам и шикнул.

– …И, безусловно, советских, – продолжал Нестеров, – предупредить падение в пропасть.

– Что, дело уже зашло так далеко?

– Нет. Но мне не хотелось бы думать, что может зайти.

– Допустим, – подумав, вздохнул академик. – Но кого же я тогда дам вам в помощь взамен? Женщины тоже валятся с ног, а мужчин практически уже не осталось.

Нестеров подумал о длинной дороге домой ночью по раскисшей грязи. О том, что еще дольше придется ждать его Прасковье Степановне.

– Я буду справляться сам.

– Вы уверены?

Нестеров грустно улыбнулся, встал с кресла.

– Другого выхода нет. Продержаться нужно еще месяца полтора. Хотя бы до середины апреля.

– А что потом?

– Потом, надеюсь, начнется весна. Появится солнце. Проклюнется трава. Можно будет добавлять в пищу одуванчики, щавель, крапиву. Смородиновые почки в чай. Должно стать полегче.

Академик встал, протянул ему руку.

– Рад повидать вас, Петр Яковлевич. А то сидите там у себя на кафедре высоко, к вам и не доберешься. А собрания, сами знаете, возобновим ближе к лету, когда по вечерам будет светло.

Пожали друг другу руки.

– Вы сейчас куда? – спросил академик.

– На занятие.

– Ну бог в помощь.

Нестеров слегка сощурил один глаз и пальцем еле заметно прикоснулся к губам.

– Да-да. Никак не отвыкну. – Академик опять притронулся к «пирожку». Петр Яковлевич повернулся и пошел к выходу, а академик смотрел ему вслед, пока не закрылась за ним тяжелая дверь, и думал о своем собственном сыне. Как там ему сейчас на фронте.

– Распишитесь за сына. Вот здесь, здесь и здесь.

– Расписаться за что?

– За то, что согласны на операцию, осознаете последствия и возможные осложнения.

Тот нейрохирург, что смотрел Тему, куда-то исчез. С ней теперь разговаривал другой – помоложе, с безволосой загорелой грудью, виднеющейся из выреза голубой медицинской пижамы.

– Это Дмитрий Юрьевич сказал, что нужна операция?

– Да.

– А сам он где?

– Уже ушел в операционную. Мыться.

– Это… для Темы?

– Да. Я тоже сейчас туда пойду.

Вот тут она опять заплакала. От нее больше вообще ничего не зависит. А зависит вот от этих незнакомых ей людей, которые сказали, что нужна операция. И что другого выхода нет. Иначе она может потерять сына.

– Знаете, вам не нужно здесь сидеть. Вам лучше уйти, или вообще поезжайте домой. Вам позвонят. – Это сказала медсестра, проходя мимо.

– Я тут буду.

– Сейчас ночь. Здесь даже негде прилечь.

– Мне не нужно ложиться.

Она осталась в коридоре в том месте, где оставила ее Лида. Так умные собаки возвращаются туда, где пахнет ушедшим хозяином. Она не могла думать, она не хотела задавать себе никаких вопросов. Тема – наркоман? Не может быть. Она никогда ничего за ним не замечала.

– Ему возьмут у нас кровь – и все выяснится, – сказала Лида. Конечно, все выяснится.

Еще она поняла, что Тема потерял сознание от того, что у него кровоизлияние. Где?

– В мозге, в оболочках мозга… – доктора говорили как-то невнятно. В памяти стояло Лидино встревоженное лицо, понимающие взгляды, которыми она обменивалась с врачом, делавшим МРТ, и нейрохирургом.

– Нужно было сразу вызывать «Скорую», как только случилось это ДТП.

– Он с нами говорил. Он был в сознании.

– Это ничего не значит. Был удар. Возможно, лопнул сосуд. Кровь изливалась постепенно. Мозг подвергся давлению не сразу. Вот, Дмитрий Юрьевич тебе все объяснит, – сказала Лида и ушла.

Дмитрий Юрьевич говорил веско, недолго. Ната вслушивалась как сквозь сеть, в ячейки которой проникали отдельные знакомые слова. «…Есть опасность для жизни…», «операция займет около двух часов. Может быть – три…»

– Муж уехал за страховым полисом. Я хотела бы посоветоваться с ним, когда он вернется.

– Мы не можем терять время.

Она поставила свою подпись, приняв решение за них троих. В голове все перемешалось, крутились обрывки разговоров, какая-то музыка, которую она слышала еще вчера утром, какие-то образы, нелепые мысли о том, что если бульон Теме в больницу придется варить свежий, то у нее нет курицы, и неизвестно еще, нужен ли будет завтра этот бульон… Еще она помнила, что придется рано утром звонить на работу, чтобы отменили лекцию или нашли кого-нибудь, кто вместо нее сможет прочитать по ее материалам, и, наконец, совсем уж не к месту мелькали мысли о том, чем должен закончиться ее рассказ о картофельном фонде…

Губкин вошел к Петру Яковлевичу в кабинет без стука, без пальто, без шапки, что само по себе уже было необычно, плотно затворил за собой дверь. Нестеров поднял голову от стола, за которым проверял студенческие работы, и понял: академик пошел навстречу, отдал приказ об освобождении Губкина, того поставили в известность. Подпрыгивая и вихляясь, Илья Ильич почти бегом устремился к нестеровскому столу, наклонился над ним, едва не касаясь головы Нестерова. Закричал громким шепотом, брызгая слюной.

– Ты что же это сделал, паскуда?! – Волосы у Губкина космами свисали со лба, глаза сверкали гневом. Горбатый нос спускался к перекошенному рту мокрым красным крючком. – Ты что же решил, гад, если меня уберешь, будешь сам без меня картошечку жрать? Думаешь, ловко придумал, падла? – Губкин замахнулся, но остановил над головой Нестерова сжатый кулак.

– Вы что, с ума сошли? Что вы себе позволяете?! – Петр Яковлевич побледнел, но остался сидеть на месте, так и оставив руки, положенными на студенческие тетради. – Выйдите сейчас же из кабинета!

Он отстранился от Губкина, выпрямился на стуле и без страха смотрел в сузившиеся от гнева губкинские зрачки. Ему было жаль Илью Ильича, но в то же время никто не давал Губкину права вести себя так глупо и опасно.

Весь институт знал, что Нестеров по-настоящему сердился крайне редко. Но вот сейчас оказался такой случай.

– И не смейте заходить ко мне до тех пор, пока я сам вас не позову!

Губкин немного отошел и кругами забегал по коридору.

– Вот ведь что выдумал, думал так просто будет меня убрать? От подельника вздумал избавиться!!! Куш весь решил в одиночку взять, а не выйдет, не выйдет! – Он вдруг снова подбежал к столу и стал грозить Нестерову длинным сморщенным указательным пальцем. Но палец не хотел разгибаться, так и маячил, как деформированный, разъеденный ржавчиной крюк.

Нестеров теперь все-таки встал, опершись руками о стол. Стоял напротив Губкина, смотрел на него сурово.

– Что вы думаете, Илья Ильич, что война – только для вас война? А для всех остальных советских людей это что, по-вашему, – мед и сахар?

Нестеров и сам не знал, откуда взял он сейчас этот «мед и сахар». Видно, подспудно сидело в нем воспоминание о вчерашнем чаепитии с женой, а может, он помнил, что остался у него для Прасковьи Степановны последний маленький сероватый камушек, завернутый в тряпочку, при мысли о котором во рту делалось сладко и который очень нужен был ему, чтобы доставить ей радость. Все утро время от времени он нащупывал в кармане этот твердый комочек и тут же отдергивал пальцы, чтобы, не дай бог, не растаял этот комок. И сразу же вспоминал, что хоть чему-нибудь растаять в этом постоянном, уже почти вселенском холоде сейчас практически невозможно.

– Мед и сахар? – Губкин повторил слова Петра Яковлевича и, казалось, совсем обезумел. Рот у него ощерился, и Нестерову на миг стало жутко – что-то новое он прочитал в лице Ильи Ильича.

Губкин опять наклонился вперед и почти припал к Нестерову лицом, ухватил его за лацкан старого пальтишка, дохнул кислым, едким, из нутра идущим запахом. Прищурив глаза, зашептал ему мокрыми губами в самое ухо:

– Ты думаешь, ты меня этим приказом устранил и будешь теперь хозяином, да? Нет, Нестеров, я тебя первым сотру в порошок вместе с твоей немкой-женой… Я тебя первым заложу. Я тебя уничтожу. И немку твою со свету сживу…

Нестеров вдруг перестал дышать. Слово «немка» молотом ударило ему в мозг, завертелось и закрутилось там тысячей распавшихся черточек и точек, превратилось в страх, в панику, желание бежать домой, спрятать, схватить, увезти Прасковью Степановну. Потом пришла в голову мысль самому схватить Губкина за горло, долго душить, размазать по стене, разорвать на куски. Нестеров сжал зубы, положил свои руки на холодные пальцы Губкина, оторвал того от себя. Мысль теперь работала торопливо и рвано.

Откуда Губкин знает? Почему раньше молчал? И, самое главное, зачем он сказал, что знает? Просто ли проговорился со зла или все-таки хочет его шантажировать и поэтому шепчет ему в ухо, а не пишет донос где-нибудь в темном углу?

Оттолкнув наконец Губкина, Нестеров сел, машинально и бесцельно стал перебирать тетради, книги. Губкин, казалось, тоже устал. Поправил на шее шерстяной женский платок, отошел от Нестерова на несколько шагов, уже на расстоянии стал смотреть на того исподлобья.

Нестеров тянул время. Он не знал, что теперь следует предпринять. Вообще-то, самое лучшее – Губкина опередить. Пойти самому в НКВД, рассказать, что его лаборант собирается красть государственную картошку. Хотя кражами занимается, кажется, милиция? Но здесь не простая кража. Картофельный фонд – это не кошелек из сумки…

Нестеров с омерзением отогнал от себя эту мысль. Разве это выход? Губкина арестуют, и он тут же расскажет следователю о Прасковье Степановне. Но что тогда? Нестеров вспомнил вчерашнюю сцену в подвале. Он тогда сетовал, что нет под рукой ни ножа, ни веревки. А если бы они были? Нестеров прикрыл глаза и сглотнул. Темный подвал. Он может встать за дверью с ножом и, когда Губкин войдет, ударить его в спину. Дождаться ночи, отвлечь сторожа и вынести труп.

Он почувствовал тошноту. Все это – чепуха. У него не получится. Он не сможет убить. И потом, Маша… Избавиться от отца и взять девочку к себе? Нет, немыслимо. От голода, наверное, мерещится… Он ученый, а не какой-нибудь граф Монте-Кристо.

Все эти размышления длились не дольше минуты. Петр Яковлевич помолчал некоторое время, пытаясь тихонько отдышаться, потом негромко сказал:

– Опомнитесь, Илья Ильич. Я вас не понимаю и даже не хочу вникать в ваш бред. Очевидно, это у вас на почве голода. Но ясно одно – вы не можете больше работать в картофелехранилище. Идите отдохните и завтра с утра приходите на кафедру. На сегодня я вас и от кафедры освобождаю.