Русская готика
Потом, в один особенно серый даже по меркам Арзамаса день, дверь избы отворилась, и зашел он – сыночек старушки, который качал мускулатуру железнодорожным рельсом. Он появился первый раз за много месяцев. «Студенты? – спросил с порога. – Есть закурить?»
Сыночек был длинный как жердь, и ничто в нем не выдавало накаченные рельсом мышцы. «Виталий!» – представился он и сел. Закурил нашу студенческую сигарету – мы покупали пачку один раз в два дня, больше не было денег. «Ну, как жизнь?» – осведомился он.
Мы с Колькой что-то ответили, не помню что. Мы ждали, когда он возьмется за рельс. И когда он не взялся, продолжая задавать дурацкие, ничего не значащие вопросы и ходить по комнате, оглядывая изменения – встал тут, полистал книжку, спросил еще сигарету, заложил ее за ухо, – Колька не выдержал и спросил сам:
– А что с рельсом? Будешь качаться?
Сыночек хмыкнул и ткнул в рельс носком остроносого ботинка:
– Это? Это можете выбросить ко всем чертям.
– Но твоя мать… Она сказала, рельс – это святое…
– Везде у нее святые, – брезгливо отмахнулся сыночек. – Совсем съехала кукушка. Слышали? Собирается ехать в Дивеево на богомолье.
Мы слышали. Старушка прожужжала нам своим богомольем все уши. В связи с богомольем старушка приказывала выключать свет в 21 час, чтобы экономить на электричестве и отложить больше денег на поездку. Постой в Дивееве обходился дорого, а изба оплачивала электричество как частное хозяйство, по своему счетчику: сколько нагорело, столько и заплати. Как какие-нибудь декабристы, мы сидели по вечерам с огарком свечи. Старушка утащила из нашей комнаты холодильник – по тем же причинам. Теперь мы складировали продукты в ее холодильнике на кухне: она отвела одну полку. Периодически наши жидкие студенческие сосиски пропадали. Но старушка молчала, а ни я, ни друг мой Колька не решились обвинить старую набожную женщину в воровстве. Она также порывалась поднять нам квартплату, но вот тут мы выступили оба и сказали, что это не по-божески. Не по-божески брать за темную конуру с куском рельса на полу столько денег. Не по-божески так унижать людей, полуголодных студентов. «Много вы знаете про Бога», – проворчала она, но все же успокоилась. Квартплата за избу осталась прежней.
Сыночек ее тем временем прохаживался по избе и явно что-то искал. Он заглянул в кухонный шкафчик, приподнял створку плиты.
– Где она сама-то? – небрежно поинтересовался он.
– Ушла, – сказал Колька. – Сказала, пойдет в храм и потом зайдет к какой-то подруге.
– Храм, один храм на уме у нее. А вот нет бы сыну помочь, – неожиданно огрызнулся пацан. Он продолжал шарить по кухонным полкам, потом своим ключом отпер комнату старушки – она держала ее закрытой от нас: вероятно, боялась, что озверевшие от ее порядков студенты устроят революцию в избе, попытаются скинуть тирана.
Сыночек зашуршал чем-то в комнате, что-то упало, раздалась его ругань. Затем он свистнул, подозвал нас.
– Короче, ребзя, есть такое дело. Не знаете, где она держит деньги на свое богомолье?
– Не знаем, – сказал я. – А тебе зачем?
– За надом, – передразнил он и внезапно стал серьезным: – Хорош ломаться. Говори, где бабло? – Лицо его перекосилось, сделалось злобным.
– Она от нас запирается. Не знаем мы.
– «Не зна-а-аем…» Что вы вообще знаете? – Он плюнул на пол и закрыл перед нами дверь. Продолжили громыхать ящики и скрипеть половицы. Простучали по полу его башмаки. Мы уселись на кухне и стали ждать. На линялой изрезанной скатерти стола лежала сухая муха. За окном был все тот же Арзамас: великая серость.
Наконец он вышел, ее сыночек. Ухмыльнулся, помахал перед нами пачкой мятых банкнот.
– Вот! – сказал он. – Нашел! Учитесь, шантрапа!
Он небрежно засунул деньги в карман, еще раз открыл кухонную полку – запустил туда длинную ручищу, выудил из недр печеньку овсяную и сунул себе в рот.
– Давай еще закурить, – потребовал он. Засунул сигарету за второе ухо, обернулся, смерил нас пустым взглядом: – Ну, бывай, что ли, народ.
Выходя, он споткнулся о лежащий рельс – средство для накачки мускулатуры.
– Еб твою мать, – услышали мы его крики через стену. – Вынесите хоть вы это барахло.
Зачавкала под его ногами осенняя жижа. Хлопнула калитка. Дверь в комнату старушки осталась открытой. Недра обиталища ее – печальные, вывернутые наружу – смотрели на нас глазами больной коровы.
Старушка вернулась поздно – намного позже установленного ею же электрического отбоя. Мы слышали в темноте, как она неловко разувается и разговаривает сама с собой. Как шаркает с зажженной свечой в свою комнату: отблеск свечи проник к нам в дверную щель.
Подумав, мы решили, что надо предупредить ее.
– Это… – Мы с Колькой вышли в коридор. – Приходил Виталий, ваш сын.
Старушка сидела на полу, седые космы лежали на ее плечах словно пепел. Она плакала.
– Деньги… – сказала она. – Деньги на богомолье.
– Он взял их, – сказал Колька. – У него был свой ключ.
– Ложь! Ложь! Вы все врете, вы, негодные! Перед лицом Господа Бога врете! – Она повела глазами в сторону икон на стене, а затем вновь вперилась взглядом в нас – безумным, полным ненависти. – Вы! Вы! – Она зашаталась, дернула себя за волосы, пучок волос отвалился от головы и остался в ее руках. – Вон из моего дома! Прочь! Ироды! Иуды! Прочь! Прочь!
Мы собирали вещи в арзамасской ночи, а вслед нам летели проклятья. Мы собрались на удивление быстро: весь нехитрый студенческий скарб уместился в одну сумку. Старушка скребла ногтями по деревянному полу. Губы ее бормотали уже что-то совсем невнятное: мне почудился латинский язык. Иисус, Господь Вседержитель, взирал на нее со стены.
Изба попрощалась с нами жалостным скрипом половиц. На выходе Колька споткнулся о рельс – так же, как это сделал несколько часов назад Виталий, старушкин сын.
– Еб твою мать! – Колька и выругался его словами. – Чтоб оно провалилось, это барахло. И этот город! И этот мир!
Мы переночевали на автобусной остановке. Машины, проезжая мимо под дождем, притормаживали. Водители всматривались: в темноте они принимали нас за проституток, ждущих клиента.
Наутро мы сняли комнату в другой избе – на той же улице. Хозяйка с затекшим от пьянства синим лицом осмотрела нас строго.
– Стулья и стол не выносить. Это моя память, – приказала она.
Мы уже и так знали все. На столе лежала сухая муха, вечный спутник наших скитаний.
Контактер с космосом и другие супергерои
Когда строили кинотеатр «Октябрь», ковырнули землю старого монастырского кладбища. Подняли бульдозером кости, перемололи гусеницами, оставшиеся отвезли на свалку. Растревоженные души монахов взбунтовались, разлетелись по округе, и началась в голодранских окраинах катавасия.
Души стенали по ночам, проникая в частные дома и квартиры. Души каверзничали, требуя вернуть им покой. У одной женщины призрак разбил трехлитровую банку с компотом. Другая божилась, что видела, как бесплотный дух убил ее мужа. Официальная медэкспертиза заявила, что тот умер от инфаркта. Женщине выписали сильные таблетки и увезли в больницу: она успокоилась. Но призраки – как ни закрывали на них глаза в атеистическом государстве – никуда не делись. В городе все шло черт-те как.
Ломались машины и заводские станки. У людей пропадали паспорта и очки. Горожанам мерещилось всякое: не было такого человека, который не видел бы призраков. С ними сталкивались на улицах (чаще ночью), на собственных кухнях, даже в клозетах. Призраки щипали людей. Иногда они хохотали. Всем было ясно: тревожить монастырское кладбище было нельзя, теперь не видать всем удачи.
Дела у кинотеатра «Октябрь» тоже шли неважнецки. В первый же год он сгорел. Деревянное здание полыхнуло одной ночью, а как и почему – того никто не ведал. Милиция сказала: хулиганы. Но горожан, собаку съевших на призраках, было трудно провести. Они знали, что это неупокоенные монашеские души требуют вернуть им их место.
По телевизору выступал Михаил Горбачев, в стране полным ходом шла перестройка, еще всюду висели красные флаги, а маленький город в мордовском лесу с ног до головы погряз в сверхъестественном. Один мужчина по примеру Чарльза Хайдера затеял голодовку. Он уселся у городского исполкома, бородатый и безумный. Плакат, который стоял рядом с ним, гласил: «Не буду жрать, пока не уберете призраков из города!»
Известно, что доктор Хайдер голодал 218 дней. Его последователю в нашем городе дали поголодать ровно 15 минут. Приехала милиция, свинтила безумца, дальше все шло по накатанной. В городской больнице ему вкатили дежурную дозу галоперидола и затем накормили из ложечки. Двое санитаров держали челюсти, третий засовывал ложку с белковой смесью безумцу в рот. Позже в больничных коридорах он встретил ту женщину, которая пятью годами раньше утверждала, что призраки убили ее мужа.
– Вы тоже из-за этих? – осторожно спросила она.
Мужчина молчал. Глаза его вытаращились от лекарств.
– Вы можете мне довериться, – сказала она. – Мы на одной стороне. Я никому ничего не скажу.
Изо рта мужчины длинной тягучей каплей упала на пол слюна. Заговор не клеился.
В 91-м году рухнул Советский Союз. А уже в 92-м в нашем городке прошли первые демократические выборы мэра. Выдвиженцев было два. Один из них, болезненный и весь покрытый родимыми пятнами, бывший секретарь исполкома. Он хотел втиснуться в новую жизнь. Другой – представитель зарождающегося бизнес-класса, частный предприниматель. Он прошел уже огонь и медные трубы: держал подпольный видеосалон, продавал огуречный лосьон, выдавая его за ликер «Амаретто», и, наконец, высоко поднялся, собрав со всего города деньги на сахар. Сахара никто не увидел. Зато предпринимателя в следующий раз увидели на новой машине в красном костюме от «Армани». О том, что это именно «Армани», а не просто безымянный костюм, говорила большая надпись на спине пиджака.
Понимая, что сделка с сахаром серьезно испортила его репутацию, предприниматель зашел с козырей. В то время как его конкурент, старый партиец, решил вообще обойтись без рекламы – он попросту не знал, что это такое, предприниматель стал бомбить предвыборной программой горожан.
Ощущение горечи от того, что их кинули с сахаром, могло затмить только нечто сенсационное, понимал он. В листовках, которые вскоре разбросали по квартирам, предприниматель обещал ни много ни мало – ИЗБАВИТЬ ГОРОД ОТ ПРИЗРАКОВ.
«Но как? Как???» – задавались вопросами жители. «Как? – публично призвал предпринимателя к ответу бывший глава исполкома, его конкурент на выборах. – Вы собираетесь обмануть всех, вот что! Вы поступите с призраками так же, как поступили с сахаром: ничего не произойдет!» – заявил он, признавая таким образом существование призраков. Забыв, что еще в недавнем прошлом он сам сажал людей на годы в психиатрическую клинику, если те говорили о призраках публично.
Предприниматель показал как. На дворе стоял 92-й год. В открывшуюся после распада страны бездну сыпалось всякое. Газета «Московский комсомолец», которую иногда доставляли в город, писала о маньяках, инопланетянах и о том, что страной управляет дух Сталина. Грех было этим не воспользоваться.
Первым в город по приглашению предпринимателя заехал абсолютно лысый мужчина без бровей в костюме из фольги. Он представился Александром – контактером с космосом. Те, кто читал «Московский комсомолец», кое-что знали о нем. Александр был серьезным игроком в общении с потусторонним. Газета утверждала, что он мог получать сигналы из космоса и предвидеть будущее. Предприниматель поселил Контактера в местной гостинице.
Второй в городе появилась целительница Зарина: полная женщина, закутанная в павлово-посадский платок. Кое-что знали и о ней. Газета «Московский комсомолец» писала, что целительница Зарина могла голыми руками вынуть сердце из живого человека, обмыть его в тазу с водой и вставить обратно. После этой процедуры человек забывал обо всех недугах и исцелялся.
Третьим визитером стал персидский шах Варфалаим – так он называл себя сам. Его знали и без газеты: в прошлом году персидский шах был первым приехавшим в город экстрасенсом. Он лечил ошалевших от счастья людей от запоев и недержания, заряжал воду, вводил в транс.
Последним активом в предвыборной гонке стали: женщина, которая утверждала, что призраки убили ее мужа, и мужчина, который выходил голодать – те самые, упрятанные прежней душегубской властью в больницу. Предприниматель договорился, чтобы их выпустили ненадолго. К тому моменту оба от выпитых лекарств уже могли свободно видеть сквозь пространство и материю.
Стало ясно, что предприниматель настроен решительно. Мы еще ничего не знали тогда о супергероях, но в нашем городке это выглядело именно так. Контактер с космосом Александр, целительница Зарина, персидский шах Варфалаим и двое городских сумасшедших были нашим ответом команде «Марвел». Они прогуливались группой по городским улицам и сверлили взглядами пространство в поисках астральных дыр, готовясь дать последнюю битву неопознанному.
Город притих.
На 1 мая бывший глава исполкома по привычке вывел на демонстрацию коммунистов. Предприниматель ответил своей демонстрацией. Супергерои возглавляли ее, а за ними длинной шеренгой тянулась чувствительная городская шелупонь: люди, которые прониклись симпатией к кандидату и хотели видеть свой город чистым от призраков – как и обещали его листовки.
Две процессии встретились на центральной площади и начали оскорблять друг друга. Скоро дело дошло до драки. Коммунисты побросали флаги и стали теснить партию сверхъестественного – за ними был численный перевес. Работяга в кепке сразил контактера с космосом Александра жесткой оплеухой. Контактер упал на асфальт без чувств. Дерущиеся переступали через него. Целительница Зарина пробовала наложить проклятие на нападавших. Она театрально махнула руками – коммунисты на миг остановились, ожидая взрыва, волшебства или того, что у всех вдруг отвалятся члены, но ничего из вышеперечисленного не произошло. Тогда с Зарины содрали павлово-посадский платок и порвали лифчик. Груди целительницы выскочили наружу и болтались как два больших баклажана, заставив чаще биться рабочие мужские сердца. Целительница голосила. Ее больше не трогали.
Персидский шах Варфалаим пробовал самоустраниться в пространстве. Он произнес магическое заклинание «Абдусалам рахман!» – но что-то пошло не так. Он не исчез, как предполагалось, а остался на месте. Рабочие люди надвинули чалму ему на глаза, связали рукавами его шелкового халата со звездами и бросили в ближайший куст крапивы.
Женщина и мужчина, которые вышли из больницы по воле предпринимателя, уже и сами поняли, что битва проиграна. Они апеллировали к нападавшим тем фактом, что сами они местные, что их жестоко обманули, – и их трогать не стали.
Это был конец. На первых выборах, которые состоялись через неделю, с большим отрывом победил бывший глава исполкома. За него голосовал даже мой отец. Хотя он недолюбливал коммунизм еще с четвертого курса – после того как его заставили сдавать экзамен по марксистско-ленинской философии. «Все-таки коммунизм – сила!» – сказал он после результатов побоища. И отдал бывшему главе свой голос.
Предприниматель после тех выборов уехал из города. Призраки метущихся монахов продолжили докучать горожанам – хотя и реже. Было видно, что убедительная победа красных в драке на главной площади впечатлила и их.
Окончательно город распрощался с призраками через двадцать лет. На месте сгоревшего кинотеатра «Октябрь» построили трехэтажный торговый центр с подземной парковкой. Новая религия глянца, стекла и хрома была всемогущей и поймала в свои сети всех горожан до единого. Сопротивляться было бессмысленно. Призраков еще видели иногда на окраинах. Они пакостили, но совсем мелко, необидно – масштаб был уже не тот.
В тот день, когда в сверкающем торговом центре начались летние распродажи, призраки ушли из города навсегда. Разлетелись по лесу. Просочились в линии проводов. Уехали в поисках лучшей жизни поездами. Один из них, рассказывали, ехал в плацкартном вагоне: бесплотный монах с дымящейся бородой. Он вздыхал и охал на верхней койке. Люди предлагали ему хлеба с колбасой. Монах отказывался. На конечной станции он вышел и растворился на глазах у всех.
Террорист
Когда телевизор в утренней подборке новостей упомянул, что в Москве задержали террориста, намеревавшегося подорвать себя, я поднял голову на экран. Мне было интересно, как выглядит террорист – человек, фактически уже распрощавшийся с жизнью и заново благодаря стараниям спецслужбы ее получивший. Телевизор сообщил, что террориста обезвредили при входе в метро, что его пасли несколько месяцев перед этим, и, по данным слежки, именно в этот день он должен был взорвать поезд в подземке и себя вместе с ним. При террористе нашли столько-то взрывчатки, и вся она якобы была обернута одеялом вокруг его тела. Это было то, что называют поясом шахида, сообщил телевизор.
Лицо задержанного на экране выглядело как картинка с полицейской листовки. Такие, бывает, расклеивают на вокзалах и в людных местах. Безусое, но с круглой бородой от уха до уха, горбоносое, с выбивающимися из-под зеленой шапочки жесткими кудрями. Венчали лицо два черных глаза, которые гневно сверкали в телекамеру. Приглядевшись, я вдруг с изумлением понял, что знаю террориста. Причем знаю не шапочно, не через третьих лиц – полгода я делил с террористом комнату, ел с ним за одним столом и спал на соседней койке. К слову, террорист захватил себе лучшую койку – менее жесткую и не такую скрипучую, как моя, но я не роптал. В жилище, где мы случайной волей судьбы пересеклись, он вселился раньше меня, и лучшая койка досталась ему по праву старшинства.
Речь идет о тесной, три на пять метров, комнате общежития для аспирантов в педагогическом университете. Террорист был аспирантом, да. Он рушил все стереотипы о террористах как о недалеких людях гор: хорошо учился, и если бы доучился до конца, то стал бы продолжателем целой династии педагогов. Его мама, а до мамы дед были уважаемыми членами педсообщества в Махачкале. Впрочем, возможно, он и доучился в аспирантуре, террорист, и, возможно, даже какое-то время преподавал что-то детям (кажется, он учил историю) – тут я не могу говорить точно, мы расстались до того, как закончился его аспирантский курс.
Комната общежития была рассчитана на троих, и первое время третьим вместе с нами жил невысокий плотный казах с труднопроизносимым именем Бадурисайхан. Для простоты казах просил называть его Борей. Он был семейным человеком, этот Боря, и попал в столичную общагу по распределению от какого-то неведомого казахского вуза. Он проклинал судьбу, забросившую его в этот город, проклинал дороги, людей и климат. Во сне он разговаривал с оставшейся на родине женой и всхлипывал.
Когда я появился в общаге, казах с террористом прожили вместе два или три месяца и за это время успели возненавидеть друг друга до глубин своих душ. Казах почти не говорил по-русски, медленно думал и медленно двигался. Все это страшно раздражало террориста, который, напротив, был быстрый, резкий и импульсивный. В его Дагестане над тормозами вроде Бори издевались, их унижали и били, тормозов, и когда жизнь свела террориста с одним из них, у него натурально поехала крыша. Переносить Борин замедленный стиль жизни он не мог. В лучшие дни он просто подъебывал Борю – подъебывал по поводу всего: лишнего веса, шерстяных белых носков, присланных с родины, ежедневных писем жене, страсти слушать по утрам радиоприемник на казахской волне, прически, разреза глаз, манеры делать бутерброды и прочего, прочего, прочего. Можно назвать миллион причин, по которым террорист подъебывал Борю. В худшие дни дагестанец сжимал кулаки, его глаза наливались кровью, и он набрасывался на бедного казаха. Нет, я ни разу не видел, чтобы он действительно ударил его. Вместо этого террорист тычками и пинками выталкивал Борю из комнаты, а вслед за ним в коридор летели Борины же пиджаки, приемник и еда – ее казах готовил в закопченном казане с помощью газовой горелки. Боря причитал, охал, а потом на коленках принимался собирать разлетевшийся по полу рис и складывать его обратно в казан. После этого он отсиживался какое-то время на балконе – общем на весь этаж. Он продолжал стенать и там, иногда стенания прерывались звонком мобильного и затем – отрывистыми гортанными фразами в телефон. Но звонки случались редко: мобильная связь с Казахстаном стоила дорого, а московских друзей у Бори не было.
Дождавшись, когда дагестанец заснет, Боря осторожно, стараясь не разбудить его, крался обратно в комнату, укладывался на кровать и, скрипнув несколько раз пружинами, с тяжелым вздохом засыпал сам. Иногда казаха возвращал я – выходил к нему на балкон и объяснял, что террорист лег спать и что можно возвращаться. На мой взгляд, все это выкидывание вещей и еды было намного унизительнее, чем если бы террорист просто побил Борю. По крайней мере, это выглядело бы не так мерзко, полагал я, с содроганием вспоминая ползающего на коленях казаха, пальцами собирающего еду. Почему-то тот ни в какую не желал отказываться от нее и не брезговал пищей даже после того, как она разваливалась по грязному полу. Видя это, террорист начинал презирать Борю еще больше, и черт его знает, на какие унижения он оказался бы способен, если бы Боря не съехал.
Произошло это так. Каждый день казах ходил жаловаться администратору общежития и требовал, чтобы его как семейного солидного человека перевели в комнату повышенного комфорта, одиночную. Так тебе и дали одиночную, повышенного комфорта, в этом городе, усмехался про себя я. Но каково же было мое удивление, когда однажды сияющий казах явился от администратора и стал собирать вещи. «Переводят», – сверкая белоснежными зубами, сообщил он. Видимо, он достал своим нытьем администратора настолько, что тот не мог больше терпеть и действительно заселил Борю в одиночку.
Одиночки в общежитии – на вес золота. Это были квадратные метры, элитная столичная жилплощадь, и тот, кто распоряжался ею – в данном случае администратор, – старался выжать из них максимум: селил только обеспеченных людей, нередко своих родственников или знакомых. Я часто видел, как в одиночках живут семейные и немолодые уже пары, с детьми или без них, но явно не имеющие никакого отношения к аспирантуре. Мне рассказывали, что эти семейства живут так годами или даже десятилетиями, потому что редко какая проверка продерется через первобытные джунгли странных связей, взяточничества и круговой поруки, царивших в общаге. Всего студенческий городок состоял из пятнадцати зданий – у каждого из них свой администратор; сеть администраторов замыкалась на управляющем, управляющий общался с проректором по социальной работе, а проректор вхож к самому ректору, и каждый был заинтересован в благополучии другого, извлекая из этой связи личный нескромный доход. Вот почему даже самые дотошные ревизоры не могли распутать дьявольский клубок взаимовыгод и страстей. Речь шла о распоряжении десятью тысячами комнат в не самом удаленном от центра районе Москвы, и можно представить, какой Клондайк являли собой наши общежития. Попасть в область управления ими означало прямо при жизни оказаться на небесах со всеми мыслимыми и немыслимыми почестями.
Так или иначе, но вода точит камень – и уж если природа не наградила казаха Борю другими сильными качествами, то умения жаловаться на жизнь она выдала ему с лишком. Каждый день Боря ныл администратору про свое хуевое житье, больные почки, преклонный возраст и несчастную судьбу. В конце концов администратор сдался и пожертвовал одной из временно свободных одиночек – резервным фондом. Все лучше, чем наблюдать нытика у себя каждый день, вероятно, рассудил администратор, отдавая ключи. Тем более что учиться казаху оставалось не больше двух-трех месяцев, и после этого он должен был закономерно отбыть к скучающей исхудавшей жене. Не знаю почему, но она мне представлялась именно такой: печальная, с большими, полными слез глазами, сидящая у окна и высматривающая, когда там на горизонте появится со своей кандидатской степенью Боря.
Провожая казаха, террорист презрительно бросил: «Вали, вали, не забудь свой котелок», – имея в виду, видимо, огромный Борин казан для приготовления еды.
Некоторое время после ухода Бори мы с террористом держались на равных, а потом – потихоньку – он начал продавливать и меня. Ему не жилось спокойно – без борьбы, соперничества или, если хотите, столкновения характеров. Причем нередко в этих столкновениях у него был численный перевес, поскольку происходили они в присутствии его друзей-дагестанцев. С уходом казаха те стали появляться в нашей комнате с завидным постоянством. Террорист не мог жить один и поэтому тащил к нам родственников, школьных друзей, знакомых по мечети, будто только вместе им становилось лучше… Вполне возможно, что так и было. Я заметил, что дагестанцы менялись, кучкуясь и собираясь в группы. В их голосах начинало проскальзывать высокомерие, которое раньше было незаметно, шутки становились громкими и злыми, и в целом – в их походке, осанке, взглядах – вдруг начинало проявляться что-то хозяйское, будто бы они были полновластными владельцами этого места, а не такими же бесправными жителями общаги, как все остальные.