Шпага д'Артаньяна, или Год спустя

I. Старость Арамиса

Замок Аламеда поражал воображение соседей и случайных путников своей изысканной мрачностью. Казалось, даже птицы избегали ухоженного парка, овеянного пугающим величием абсолютной тишины. Редкие гости не задерживались надолго, но и они большей частью наведывались сюда, исполняя волю Королевского совета или хозяина поместья.

Внутреннее убранство покоев подчёркивало страсть владельца к сибаритской роскоши. Однако особое впечатление производили безлюдные залы дворца: слуги старались не показываться в галереях без нужды, зная, что герцог предпочитает полное одиночество. Целыми днями просиживал он в библиотеке, а по ночам, измотанный бессонницей, выходил в парк в лазурном плаще французского мушкетёра, весьма нетривиальном для Кастилии. Ибо последний из отважной четвёрки лишь в таком одеянии, и только под неуловимым звёздным сиянием предавался грёзам.

А воспоминаний, скрытых под длинными белыми волосами, которые некогда с любовной нежностью перебирали пальцы прекрасных герцогинь, и впрямь хватило бы на множество томов исторических хроник, если бы автор чувствовал себя вправе изложить их на бумаге. Короли и королевы, великий Ришелье и скользкий Мазарини; Испания, Австрия, Англия – лишь он один знал теперь все хитросплетения генеалогических ветвей, дипломатических секретов, пороков и слабостей сильных мира сего. Да, этих тайн нельзя было доверить даже духовнику. Но Арамис и не нуждался в исповеди, поскольку мощь ордена возвышала его над миром, избавляя от общепринятых таинств и позволяя вершить судьбы людей и империй.

Старость, подкравшаяся незаметно, как пантера, и одним злобным рывком настигшая могучего и энергичного человека; старость, вызванная беспредельным отчаянием и рухнувшими надеждами честолюбивого епископа; старость, согнувшая его спину и посеребрившая голову, ничуть не коснулась ни гибкого ума, ни острого взгляда прелата. Именно она, неумолимая старость, делавшая грядущее столь туманным, побуждала его этой ночью размышлять о былом:

– Закат, – шептал старик, – как похож он на рассвет, и до чего же легко их перепутать. Где вы, мои рассветные дни? Был же и я молод… Пусть назовут это безумием, пусть, коль скоро это так: я-то лучше других знаю, что был безрассудно пылок. Зато жизнь моя была полна, а я, простой солдат, рвался сражаться с целым светом. Шевалье д’Эрбле не то, что юный Арамис: он твёрдо знал, чего хотел, бунтуя против обнаглевшего итальянца. Ваннский епископ… да что и говорить: нищая духом, прирастал я изощрённостью ума. А кем стал в итоге? Впрочем, известно кем… И генерал общества Иисуса, как прежде, мушкетёр де Тревиля, тоже может противопоставить себя всему миру – уже всерьёз. Только у него, совсем как у д’Артаньяна, нет больше аппетита. Да и стал ли я прежним? Нет, и это невозможно: слишком велика преграда между герцогом д’Аламеда и Арамисом. Слишком велика, чересчур тяжела… даже для Портоса.

Как обычно, с мыслью о дю Валлоне на него нахлынул целый сонм противоречивых чувств, и одинокая слеза, вскипев в огненном взоре, скатилась по окаменелому лицу прелата. Сейчас он не видел ни звёздного неба, ни раскидистой черноты деревьев – перед ним возвышался громадный утёс на морском песке.

– Вот и снова я ненавижу себя, презирая всю свою жизнь, – процедил Арамис сквозь зубы с невыразимой болью в лице. – Вернее заметить – всю жизнь после королевской службы. Быть может, я неправ… О, как играет нами судьба! Единственный предмет чести моей, гордости и славы не стоил мне ничего: ни заговоров, ни интриг, ни даже денег. Эта дружба была дарована мне свыше, а я, глупец, пренебрёг ею, забыв о товарищах почти на полвека. Чего ради? Во имя религии? Полно! Для Фронды? Ничуть. Ради Фуке либо ордена? Конечно, нет… Всего страшнее то, что я и сам не смогу ответить на вопрос всей жизни: зачем? Зачем я любил, страдал, ненавидел, упивался счастьем? Почему остался один, отринув друзей? О, если бы я помнил наш девиз: «Один за всех и все за одного!». Ещё пять лет назад мы умиротворили бы Европу на долгие годы, управляя через послушных нашей воле государей Испанией, Францией и Англией. Снилось ли кому-то из владык земных то могущество, коим обладали и не воспользовались бывшие мушкетёры? Ах, д’Артаньян, ты называл меня, несчастного, душою нашего союза… Увы, душа до времени покинула могучее тело, и теперь довольствуется третью грезившегося величия, не желая, впрочем, и этой малости. Что мне Эскориал, Лувр и Виндзор, если нет со мной Атоса, Портоса и д’Артаньяна? Останься на свете хотя бы Рауль!.. Клянусь, я воспрял и жил бы ради него. Я бросил бы к его стопам золото, дарующее свободу, и власть, дающую право на неблагодарность. Но нет, он слишком походил на отца и так отличался от матери, что не стал бы мстить. Да, бесчестному монарху посчастливилось вдвойне: он отравил жизнь самому благородному, а значит – наиболее безобидному рыцарю королевства и приручил лучшую шпагу Франции. И если второе обстоятельство спасло его от расплаты за вероломство, то память о первом взывает к возмездию. Что спасёт Людовика Четырнадцатого сегодня, когда нет с ним храбрейшего из храбрых? Только одно – старость Арамиса… Да, я стар, я угас, я мёртв. Именно эти слова сказал я полтора года назад моему последнему другу, и они не стали меньшей правдой теперь, когда у меня не осталось друзей…

Герцог смежил веки и тяжело вздохнул. Образы дорогих его сердцу людей неизъяснимо влияли на него, разгоняя тяжкие думы и возвращая к реальности. И если минуту назад его посетила мысль о забвении, то сейчас преобразившееся лицо вновь являло собой портрет одного из величайших властителей, коим по сути и являлся Арамис. Подняв очи к небу, он отсалютовал клинком трём самым ярким точкам, произнеся на сей раз совершенно отчётливо и громко: – Благодарю вас, друзья мои! Знаю, что ещё не время. Придёт день, и наша плеяда воссоединится, а пока… пока у меня есть дела на земле.

Его голос, почти не изменившийся с возрастом, прозвучал неожиданно резко в сонной тишине парка. Жуткий образ величавого старца в мушкетёрском плаще, воздевшего шпагу к звёздам и беседующего с духами на залитой бледным сиянием аллее мог показаться стороннему наблюдателю воплощением древнего языческого жреца, не будь этот старец магистром самого ревностного и могущественного ордена апостольской церкви.

Неожиданно лунный свет, озаряющий тропину, померк, и Арамис, опустив голову, медленно вложил шпагу в ножны. Ночь продолжалась. Видение исчезло.

II. О чём говорилось в письме графа д’Артаньяна

Вернувшись в замок, герцог несколько минут стоял неподвижно в огромной зале, будто стараясь отвыкнуть от ночной свежести. Затем, сбросив с плеч мушкетёрский плащ и красную далматику, направился в библиотеку. Человек в монашеской рясе, ожидавший хозяина, стоя у письменного стола, едва успел обернуться на гулкий отзвук шагов, как на пороге выросла фигура Арамиса.

– Вы изумительно точны, преподобный отец, – приветливо молвил генерал иезуитов в ответ на почтительный поклон ночного гостя. – Признаться, я сомневался, что вы успеете к назначенному времени. Вы понимаете, – продолжал он, заметив движение монаха и властным жестом призывая того к молчанию, – ведь это не я торопил вас: вы сами указали срок приезда в письме. И я с восхищением убеждаюсь, что чудеса скорости не канули в небытие с гибелью д’Артаньяна.

– Вы слишком добры, монсеньёр, – отвечал монах с почтением, в котором не было и тени угодливости, обычной для служителей церкви. Едва уловимый акцент выдавал в нём жителя Вечного города, что не мешало популярному некогда римскому проповеднику активно влиять на судьбы Испании. – Средства нашего общества позволяют менять лошадей так часто, что я вернулся бы ещё вчера вечером, если б не счёл нужным собрать по пути некоторые сведения.

– Итак, – произнёс Арамис, усевшись за стол и приглашая собеседника последовать его примеру, – вы прямиком из Парижа?

– Прямиком из Версаля, монсеньёр.

– О, понимаю, – тонко улыбнулся сановный старик, – его христианнейшее величество, с младых ногтей недолюбливая изменчивую Лютецию, в зрелом возрасте не даёт себе ни минуты отдыха между балами. Что ж, это поистине королевское занятие: так уж повелось во Франции ещё при его отце. Ведь вы застали там празднества, преподобный отец?

– Да, монсеньёр: ночи там не отличались от дней, разве что были несколько ярче, – бесстрастно сказал монах, обратив на генерала ясный взгляд широко посаженных глаз.

– Чего ещё ждать от молодого короля, – протянул герцог покровительственным тоном, в котором к тому же сквозило пренебрежение, – но ведь есть ещё, слава богу, господин Кольбер, который, полагаю, извёлся в ожидании отца д’Олива.

– Вы правы, монсеньёр: с министром я в основном и обсуждал детали соглашения, – подтвердил священник, внимательно глянув на генерала.

Но Арамис хранил молчание, вперив пронизывающий взор в собеседника и тем самым не давая тому остановиться.

– В течение трёх с половиной недель, – продолжал д’Олива, – мы составляли договор об испанском нейтралитете, и необходимо признать, что европейская карта в какой-то мере видоизменилась нашими стараниями.

– Я уверен, – холодно проронил герцог, – что вы не превысили своих полномочий, преподобный отец.

Д’Олива склонил голову в знак покорности и, промедлив короткое мгновение, отвечал:

– Моя вера и преданность делу ордена порукой моему послушанию. К тому же вовсе не условия договора – причина того, что моя миссия, вопреки ожиданиям, завершилась не к вящей славе Господа и католической Испании.

При этих словах кроткие очи монаха полыхнули недобрым огнём, и ответом на это была молния, блеснувшая в глазах Арамиса.

– Вопреки ожиданиям? – медленно повторил он самым безмятежным голосом, совладав с чувствами, – да так ли это, преподобный отец? Какая-нибудь приграничная крепость или полоса пашни не стоят того, чтобы хоронить под ними дружбу великих держав.

– Это верно, монсеньёр, и никто лучше меня не сознаёт ничтожности подобных разногласий. Но не замки и не земли явились камнем преткновения.

Иезуит умолк, уставившись на начальника и ожидая, что генерал, по своему обыкновению, выскажет некое предположение, пытаясь решить загадку: с возрастом Арамис обзавёлся такой привычкой. Но делал это лишь наверняка, а в эту минуту достойный прелат не мог представить причины срыва диалога. Поэтому он, придав лицу соответствующее выражение, сделал знак монаху продолжать.

– Когда формальности были улажены к общему удовольствию, – заторопился д’Олива, – а случилось это не без помощи и доброй воли господина де Лувуа, дело оставалось за малым – ознакомить с соглашением короля. Однако его христианнейшее величество не спешил скрепить конкордат своей подписью, откладывая это изо дня в день. А когда тянуть с ратификацией дальше стало невозможно, Людовик Четырнадцатый объявил о своём отказе.

Даже призвав на помощь всё своё самообладание, генерал не мог сдержать изумлённого возгласа. А проявив таким образом свои чувства хотя бы и в малой степени, он не счёл нужным таиться далее:

– Король отказался подписать договор?! Но это немыслимо: кто более него заинтересован в нейтралитете Испании? Кто, как не он, наградил меня орденом Святого Михаила за одно обещание устроить эти переговоры? Возможно ли то, о чём вы говорите, преподобный отец?

– Его величество дал мне аудиенцию, во время которой, проявляя крайнюю любезность и предупредительность, сообщил, что Франция в войне против Голландии руководствуется своими мотивами, во многом противоречащими запросам Мадрида. Что он желал бы активного участия Испанского королевства, наравне с Англией, в искоренении республик. Что он не может вознаграждать нейтральную позицию Карла Габсбурга столь же щедро, как братскую помощь Карла Стюарта.

– Вознаграждать!.. – гневно повторил Арамис.

– Именно так король это сформулировал. И вдобавок выразил надежду на всё тот же дружественный нейтралитет, который испанцы и без конкордата соблюдают полгода, посулив Мадриду участие в мирных переговорах.

Отец д’Олива умолк. Герцог пришёл в себя и какое-то время сидел будто в забытьи. Наконец он произнёс:

– Всё это либо не имеет никакого смысла, либо таит в себе столь грозную подоплёку, что она не может быть высказана вслух. И поскольку я далёк от мысли, что Людовик Четырнадцатый лишился рассудка, то усматриваю в его словах намеренный вызов Эскориалу. Причины этого мы выясним, но осознаёт ли король, что, сойдясь с Испанией, он вступает в бой и с нашим святым орденом?

Преподобный отец, хоть и являлся вторым лицом в таинственном обществе Иисуса, и лучше других был осведомлён о возможностях иезуитов, всё же внутренне содрогнулся от этих слов, ставящих мощь ордена выше армий земных. От взгляда прелата не ускользнула реакция преемника и, невзирая на серьёзность момента, он мысленно улыбнулся такой впечатлительности.

– А как вёл себя при этом суперинтендант? – резким голосом спросил он.

– Господин Кольбер был весьма подавлен поведением суверена и напоследок уверил меня в своём горячем стремлении отговорить короля от необдуманных поступков.

– Вот как! Король не доверяет министру… – прошептал герцог д’Аламеда.

– Он также просил известить монсеньёра о своём стремлении встретиться с ним в Версале, – продолжал отец д’Олива, – и вручил мне письмо.

– Письмо? – оживился Арамис. – Письмо от Кольбера?

– Нет, письмо, оставленное у господина Кольбера с тем, чтобы его передали лично вам.

– От кого же оно? – с нескрываемым интересом осведомился герцог.

– От графа д’Артаньяна.

Арамис с изменившимся лицом выпрямился в кресле. Эта новость поразила его куда сильнее, чем известие о срыве переговоров. Не в силах вымолвить ни слова, он протянул руку за письмом. Передав начальнику конверт, посланник пояснил:

– Отправляясь на войну, господин граф поручил суперинтенданту в случае своей смерти переслать это письмо герцогу д’Аламеда. Но, когда стало известно о гибели маршала, господин Кольбер не решился прибегнуть к услугам почты и передал его мне из рук в руки, хоть и с большим запозданием.

Не решаясь распечатать конверт, Арамис держал его кончиками пальцев, словно боясь обжечься. Наконец, будто устыдившись минутной слабости, он вскрыл письмо и впился глазами в размашистый почерк д’Артаньяна:

«Дорогой друг.

Через два дня я отбываю в расположение армии, заранее предвидя успешную кампанию. Тем не менее, какое-то смутное беспокойство гнетёт меня, заставляя писать эти строки. Уверен, что вы поймёте меня: ведь и вы, сколь мне помнится, имели обыкновение сообщать своей кузине-белошвейке о вещих снах. Меня вовсе не мучают кошмары, друг Арамис, – просто я чувствую, что в этой войне буду убит. Зная это, я желаю сделать некоторые распоряжения, касающиеся моего имущества, довольно значительного даже для маршала Франции, коим я надеюсь всё же стать.

Завещание, заверенное королевским нотариусом, находится в тайнике за портретом Генриха IV в моём парижском доме. Я прошу вас, милый друг, использовать всё своё влияние, дабы эти предписания были исполнены неукоснительно.

Вас наверняка изумит текст завещания, и я тешу себя тем, что напоследок сумел вызвать ваше удивление, любезный Арамис. Возможно, мне следовало открыться вам несколько месяцев назад в Блуа, но что случилось, того не изменить. Надеюсь, что, назначив вас исполнителем моей последней воли, я искуплю тем самым свою вину перед вами.

Всегда ваш на земле и на небе д’Артаньян».

Закончив чтение, Арамис почувствовал, что лоб его, несмотря на прохладу, покрылся испариной. Смирившись со смертью друзей, он никак не ожидал получить весточку от одного из них спустя столько времени. Поистине, эта ночь была чередой испытаний для разума и сердца генерала иезуитов…

– Господин Кольбер ничего не говорил о содержании письма? – ровным голосом спросил он отца д’Олива.

– Он высказал предположение, что это письмо является последней волей маршала.

– Что ж, суперинтедант редко ошибается, – умехнулся прелат.

Он был уверен, что догадка министра осталась лишь догадкой, не подкреплённой поиском доказательств. Что-то подсказывало герцогу, что Кольбер не посмел вскрыть письмо д’Артаньяна, хотя с другими церемонился куда меньше.

– Вы упомянули о том, преподобный отец, что задержались в дороге. Это имеет отношение к срыву переговоров?

– Самое прямое, монсеньёр. В Мадриде я попросил брата Нитгарда устроить мне тайную встречу с кардиналом Херебиа, которого вы, без сомнения, помните.

– Он, кажется, являлся одним из соискателей звания генерала ордена, – сухо произнёс герцог. – О, я начинаю понимать, что вы имеете в виду, преподобный отец.

– Не так ли, монсеньёр?

– Продолжайте.

– Его высокопреосвященство был несказанно рад вновь оказаться полезным нашему обществу. Учитывая посредничество Великого инквизитора, он немедленно сообщил мне подробности, проливающие свет на некоторые события и обстоятельства. Так, например, стали совершенно очевидны причины, побудившие Людовика Четырнадцатого отказаться от прежних намерений.

– У кардинала, видимо, прекрасные осведомители, – небрежно заметил Арамис.

– То же самое говорил и прежний глава ордена, – охотно согласился иезуит, – он вполне одобрял действия кардинала, платившего жалованье слугам французского короля за доставляемые сведения. Однако в разговоре со мной его высокопреосвященство пожаловался на стеснённость в средствах…

– Он будет получать требуемые суммы из нашей кассы, – перебил его герцог. – В том случае, разумеется, если эта информация окажется ценной.

– Судите сами, монсеньёр: он за несколько минут разъяснил мне то, что я тщетно пытался постичь всю дорогу от Версаля.

– Вернее, он изложил вам свою версию.

– Но версия, подкреплённая столькими фактами и нюансами, может оказаться единственно верной, монсеньёр.

– Объяснитесь, преподобный отец.

– Охотно. Во время вашего визита во Францию Людовик Четырнадцатый готовился к войне с Голландией. Он уже тогда был уверен в поддержке английского флота и хотел только одного – заручиться нейтралитетом Испанского королевства.

– Этот нейтралитет я ему обещал, – кивнул герцог, невольно вспомнив беседу с Кольбером в Блуа.

– Да, монсеньёр, но от чьего имени?

– Разумеется, от имени его католического величества, – спокойно ответил Арамис.

– Но через девять месяцев после вашего обещания произошло событие, разрушившее ряд ваших начинаний, монсеньёр.

– Вы говорите о смерти Филиппа Четвёртого, не так ли?

– Я говорю о смерти отца французской королевы, монсеньёр.