Аристид дернулся, словно я его ударила, и в этот момент я увидела его таким, как есть, – не злобным людоедом, но усталым стариком, желчным и напуганным. Внезапно меня пронзили жалость и сочувствие к нему… и к себе. Я растерянно подумала: ведь я ехала домой, исполненная добрых намерений. Почему же они так быстро переродились?
Но Аристид еще не был окончательно сломлен: он посмотрел на меня с вызовом, хоть и знал, что я победила.
– Хочешь сказать, что ты не за этим сюда приехала? – тихо спросил он. – Да люди приезжают только тогда, когда им чего-то надо!
– Аристид, как тебе не стыдно, старый ты баклан! – Это Туанетта тихо подошла к нам сзади по тропе. Лица ее под крыльями quichenotte было почти не разобрать, но я видела глаза, яркие, блестящие, как у птички. – В твои-то годы слушать дурацкие сплетни! Пора бы и поумнеть.
Аристид вздрогнул и обернулся. Туанетте, по ее собственным расчетам, было под сотню; он в свои семьдесят был юнцом в сравнении с ней. Видно было, что он невольно уважает старуху и устыдился, услышав ее слова.
– Туанетта, Бриман был у них… – начал он.
– А почему ему там не быть? – Старуха шагнула вперед. – Девочка – его родственница. Что такое? Может, ты хочешь, чтобы ей было дело до твоих старых дрязг? Которые раздирают Ле Салан уже лет пятьдесят?
– Я все ж таки хочу сказать…
– Ничего ты не хочешь сказать. – Глаза Туанетты сверкали, как петарды. – И если я еще раз услышу, что ты распускаешь эти дрянные сплетни, я…
Аристид надулся.
– Туанетта, мы на острове. Тут и не захочешь, да услышишь. Я не виноват, если Жан Большой узнает.
Туанетта взглянула за отмели, потом на меня. В лице ее было беспокойство, и я поняла, что уже поздно. Аристид успел посеять ядовитые семена. Интересно, кто рассказал ему про визит Бримана, откуда он так много знает.
– Не переживай. Я его наставлю на путь истинный. Меня он послушает.
Туанетта взяла мою руку в свои ладони; они были сухи и коричневы, как пла?вник.
– Ну пойдем, – отрывисто сказала она, таща меня за собой по тропе. – Нечего тебе тут околачиваться. Пойдем ко мне домой.
Туанетта жила в однокомнатном домике на дальнем конце деревни. Дом был старомодный даже по островным стандартам – стены из дикого камня, замшелая черепица на низкой крыше, которую поддерживают почернелые от дыма балки. Окна и дверь крохотные, словно для ребенка, туалет – шаткая будка за домом, у поленницы. Подходя, я видела одинокую козу, щипавшую траву с крыши.
– Ну что, признавайся, ты так и сделала, – сказала Туанетта, распахивая дверь.
Мне пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой о притолоку.
– Я ничего не делала.
Туанетта сняла quichenotte и строго взглянула на меня.
– Не увиливай, девочка, – сказала она. – Я все знаю про Бримана и его планы. Он и со мной пытался сделать ту же штуку, ну, знаешь, место в «Иммортелях» взамен моего дома. Даже пообещал заплатить за похороны. Похороны!
Она хихикнула.
– Я ему сказала, что собираюсь жить вечно.
Она повернулась ко мне, опять посерьезнев.
– Я знаю, что он за человек. Он и монашку уболтает трусы снять, если на них найдется покупатель. А на Ле Салан у него есть планы. Только никто из нас в этих планах не фигурирует.
Это я уже и раньше слыхала, у Анжело.
– Если и есть, я никак не возьму в толк, что за планы, – сказала я. – Он мне помогал, Туанетта. Больше многих саланцев.
– Аристид… – Старуха нахмурилась. – Не осуждай его, Мадо.
– Почему?
Она ткнула в меня пальцем, больше похожим на сухую веточку.
– Твой отец не единственный человек на острове, кто страдал, – строго сказала она. – Аристид потерял двух сыновей. Одного – в море, другого – по собственной глупости. Это его ожесточило.
Старший сын Аристида, Оливье, погиб на рыбной ловле в 1972 году. Младший, Филипп, прожил следующие десять лет в доме, превращенном в молчаливое святилище памяти Оливье.
– Он, конечно, слетел с катушек. – Туанетта покачала головой. – Связался с девицей-уссинкой, можешь себе представить, что его отец на это сказал.
Ей было шестнадцать лет. Филипп, узнав о ее беременности, запаниковал и сбежал на материк, оставив Аристида и Дезире объясняться с разгневанными родителями девушки. После этого в доме Бастонне было запрещено всякое упоминание о Филиппе. Еще несколько лет спустя вдова Оливье умерла от менингита, оставив Ксавье, своего единственного сына, на попечение бабки с дедом.
– Ксавье теперь их единственная надежда, – объяснила Туанетта почти теми же словами, что Гилен. – Стоит ему чего-нибудь захотеть, и он это получает. Все что угодно – лишь бы оставался тут.
Я вспомнила лицо Ксавье – бледное, лишенное всякого выражения. Гилен тогда сказал: если Ксавье женится, то наверняка не уедет. Туанетта угадала мои мысли.
– О да, его, можно сказать, сговорили с Мерседес, еще когда они были детьми, – сказала она. – Но моя внучка – та еще штучка. У нее свое мнение на этот счет.
Я подумала о Мерседес; о нотках в голосе Гилена, когда он о ней говорил.
– И она никогда не выйдет за бедняка, – продолжала Туанетта. – Стоило Геноле потерять лодку, и их мальчик потерял всякий шанс жениться на Мерседес.
Я поразмыслила над этим.
– Вы что, хотите сказать, что Бастонне приложили руку к «Элеоноре»?
– Я ничего не хочу сказать. Я не разношу сплетен. Но что бы с ней ни случилось – именно ты не должна лезть в это дело.
Я опять подумала про отца.
– Это была его любимая лодка, – упрямо сказала я.
Туанетта поглядела на меня.
– Э, может, и так. Но это на «Элеоноре» Жан Маленький вышел в море в последний раз, и это «Элеонору» нашли дрейфующей в тот день, когда он погиб, и с тех пор твой отец каждый раз, глядя на эту лодку, наверняка видит брата, который его зовет. Поверь мне, теперь, когда лодки не стало, ему полегчает.
Туанетта улыбнулась и взяла меня за руку маленькими пальцами, сухими и легкими, как осенние листья.
– Мадо, не переживай за отца, – сказала она. – Он справится.
12
Спустя полчаса я вернулась домой и обнаружила, что Жан Большой побывал там до меня. Дверь была приотворена, и, еще не успев войти в дом, я уже знала: что-то не так. Из кухни донесся резкий запах спиртного, а когда я туда вошла, под ногами захрустели осколки разбитой бутылки из-под колдуновки.
