Мать Софья Александровна, сестра художника Николая Ярошенко (брат был ярым обличителем царских порядков; знаменитые картины «Кочегар», «Заключенный», «Всюду жизнь» и др.), оказалась более крепким орешком, чем ее муж. Не прогнулась и не сломалась. Дочь казачьего генерала, она окончила Петербургский институт благородных девиц и пристрастилась к литературному труду, писала под псевдонимом С. А. Шевиль. Однако ее пьесы «Анна Ивановна», «Загадки жизни» и другие успеха не имели. Серьезные перемены в ее жизни произошли, когда сыновья стали революционерами и она полностью поддержала их. С тех пор Софья Александровна стала, по определению одной журналистки, «матерью обреченных детей». Она специально пошла работать в Шлиссельбургский комитет, организованный в помощь политическим заключенным. В 1907 году была арестована и выслана из Петербурга за «вредную деятельность». В 1917-м ее чуть не расстреляли в Киеве, но ей удалось бежать в Варшаву, а затем и во Францию.
Умерла Софья Александровна 27 марта 1923 года в Ницце, в возрасте 68 лет. Она всегда поддерживала своего сына и гордилась его подвигами.
Из тюремного дневника Бориса Савинкова. Лубянка, 25 апреля 1925 года:
«В тюрьме время идет не так, как на воле. В тюрьме каждый день длинен, а оглянешься назад – как быстро прожили месяц, три месяца, полгода! Не оглянешься, будет июнь, а до вечера дожить – десять лет.
Когда была жива мама, я о ней думал, конечно. Даже заботился, как мог. Но теперь, когда она умерла, когда ее уже нет, мне кажется, что я вовсе не думал, вовсе не заботился, не пожалел ее старости, не сделал все, что было в силах. Как это огромно – мать… Мне 46 лет. А я горюю о матери. Она не была со мною нежна (кроме последних лет) и любила меня, наверное, меньше, чем Соню, чем Сашу, даже чем Русю. И покойного отца я любил больше, чем ее, при жизни. Но вот она умерла. Смерть отца, сына, брата, сестры, М.А., И.П. для меня меньше, чем ее смерть. О ней я думаю всегда…»
Но вернемся к началу жизни Бориса Савинкова. В день, когда ему исполнилось 8 лет, в 1897 году, умер Семен Надсон. Вряд ли тогда юный Савинков знал стихи поэта о его поколении, подавленном «тьмой, и рабством, и позором», и что «их участь – умирать в отчаянии немом». Со временем Савинков пойдет иной дорогой, не с плачем и страданием, как Надсон, а дорогой борьбы и террора и станет для молодежи своего поколения неким анти-Надсоном, человеком не рыдающих звуков, а человеком решительных и мужественных действий. Но это потом. А пока Борис Савинков спокойно – относительно спокойно – окончил 1-ю варшавскую гимназию, где учился вместе с Иваном Каляевым, да-да, с тем самым будущим бомбистом, который убил великого князя Сергея Александровича в 1905 году.
В 1897 году Савинков поступил на юридический факультет Петербургского университета, откуда через два года был исключен за участие в студенческих беспорядках.
1897 год стал для Бориса Савинкова в некотором роде рубежом: исключение из университета, женитьба на Вере Успенской (ему было 20 лет, а ей – 22), дочери Глеба Успенского. В конце года выезд за границу. Попытка продолжить образование в Берлинском и Гейдельбергском университетах. Но ни учеба, ни рождение двоих детей – дочери Татьяны и сына Виктора – уже не могут приостановить заданный вектор движения: борьба против ненавистного царского режима, за идеалы свободы. Как Савинкова и других нетерпеливых молодых людей пьянили строки Некрасова:
За идеалы, за любовь
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром. Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
Сначала идеи, а потом и кровь. Сначала социал-демократические цели, а затем практика терроризма – путь не одного Савинкова.
Первые шаги
За участие в социал-демократическом кружке и за основание группы «Социалист», близкой к Плеханову, Савинков был заключен на несколько месяцев в Петропавловскую крепость, где, кстати, написал юношески незрелый рассказ «Теням умерших» о переживаниях узника тюрьмы – это была его первая публикация в печати.
В начале 1902 года Савинков был выслан в Вологду, откуда бежал в Женеву, где вступил в боевую организацию партии эсеров, готовящую политические убийства. Там, в Женеве, и познакомились Павел Иванович (партийная кличка Савинкова) и Николай Иванович (Азеф). Начинающий террорист и весьма искушенный мастер и организатор террора.
Еще в вологодской ссылке Луначарский подметил, что Савинков человек «несомненно находчивый и смелый, самовлюбленный и жаждущий авантюры». В Женеве Евно Азеф увидел в Савинкове не только определенную целеустремленность к риску, но и его фанатичность. «Такой пригодится», – подумал Азеф и поручил Савинкову пробное задание – создать группу боевиков и организовать теракт. С этим заданием Савинков и отбыл в ноябре 1904 года в Петербург…
С 1903 года по сентябрь 1917-го Савинков – эсер, один из создателей боевой организации партии эсеров, сподвижник и помощник Азефа, отношения с которым были непростыми и претерпевали разные периоды, от обожания до ненависти. Как-то Азеф сказал про Савинкова: «Павел Иванович чересчур импрессионист, чересчур несдержан и неровен для такого дела, как руководство террором». Бытовало мнение, что Савинков – всего лишь порождение Азефа, что «без Азефа Савинков не тот, что при Азефе… пустоцвет».
Теракты
Взглянем на теракты, на кровь, на революцию глазами поэта, и поэта изысканного – у Владимира Набокова есть стихотворение под названием «Революция». Вот оно.
Я слово длинное с нерусским окончаньем
нашел нечаянно в рассказе для детей,
и отвернулся я со странным содроганьем.
В том слове был излив неведомых страстей:
рычанье, вопли, свист, нелепые виденья,
стеклянные глаза убитых лошадей,
кривые улицы, зловещие строенья,
кровавый человек, лежащий на спине,
и чьих-то жадных рук звериные движенья…
А некогда читать так сладко было мне
о зайчиках смешных со свинками морскими,
танцующих на пнях весною, при луне!
Но слово грозное над сказками моими,
как буря, пронеслось! Нет прежней простоты;
и мысли страшные ночами роковыми
шуршат, как старые газетные листы!
Одним из самых громких террористических актов, проведенных под руководством Савинкова, было убийство министра внутренних дел России Вячеслава Плеве. Его обвиняли во многом, в частности в организации кишиневского погрома в 1903 году. На Плеве покушались несколько раз. Роковым оказалось пятое покушение 15 июля 1904 года. Савинков все продумал, организовал и задействовал. Бомбу в министра бросал Егор Сазонов. Плеве убило на месте, смертельно ранило кучера (бронированных автомобилей тогда не было). Кроме этого, было ранено 12 посторонних людей, находившихся поблизости от места покушения. Сам террорист тоже пострадал, был контужен; когда Сазонов очнулся, то закричал: «Да здравствует социализм!»
Другие покушавшиеся на разных отрезках пути Плеве – Каляев, Боришанский и Сикорский – свои бомбы утопили в воде после того, как убедились, что попытка Сазонова удалась. Савинков направился к истекающему кровью Сазонову. «Ко мне подошел бледный, с трясущейся челюстью, полицейский офицер. Слабо махая руками в белых перчатках, он растерянно и быстро заговорил:
– Уходите… Господин, уходите…»
Борис Савинков ушел, а Сазонова судили и послали на каторгу, где он покончил с собой, приняв яд и оставив прощальное письмо: «Прошу и умоляю товарищей не подражать мне, не искать слишком быстрой смерти!..»
Сазонов погиб, а организаторы убийства министра Плеве – Азеф и Савинков – избежали наказания, но при этом прибавили на свой счет дополнительные дивиденды и очки популярности среди революционеров.
Второе громкое дело – убийство великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Бомбу хранила боевичка Дора Бриллиант, бросал Иван Каляев (другие боевики отказались), а руководил всеми действиями Борис Савинков. Его арестовали в Севастополе за причастность к очередному теракту.
Савинкову грозила смертная казнь. ЦК партии эсеров решил его спасти, была выделена солидная сумма денег, и тут же был подкуплен необходимый человек из охраны. Операция побега удалась, и Савинков из Севастополя попал в Румынию, а потом и в Швейцарию.
Тут следует отметить, что Савинков мучился и метался между добром и злом. Азеф не мучился и не метался: он был целиком за чертой зла. Он поклонялся только выгоде, мамоне. Презирая принципы и ценя лишь наживу, он был по существу предателем и провокатором и, заключив сделку с царской охранкой, сводил на нет всю террористическую деятельность эсеров, выдавая полиции боевиков поодиночке и пачками. Он и Савинкова сдал, только тому повезло избежать беды.
Спад и усталость
Разоблачение Азефа (это отдельная тема), гибель многих боевиков и ощущение общего проигрыша в борьбе стали причиной долгого депрессивного состояния Бориса Савинкова. В письме коллеге по террору Марии Прокофьевой он иронически задает вопрос: дописывать ли ему прежнюю картину его жизни или «выбросить всю эту мазню в печь, а самому уехать в Бразилию пасти быков, или на Северный полюс, к доктору Куку, или в лоно нашего праотца Авраама».
В 1911 году Савинков уезжает во Францию. Замыкается в кругу семьи, состоящей из второй жены Евгении Зильбер-берг (по первому браку Сомовой) и невестки жены с малолетней дочерью. Затем к ним присоединилась угасающая от туберкулеза Прокофьева. Савинков постоянно винит себя как руководителя боевой организации, что не смог должным образом организовать работу. «У меня иногда такое чувство, что я гнуснейшая бездарность. Тогда я не могу спать, не могу думать, не могу говорить», – пишет он Прокофьевой.
«Меня мучит совесть. Мучит за все несчастья и неудачи. Вся вина лежит, конечно, на мне. Не формальная только вина, гораздо хуже: я разбил корабль о подводные камни, как плохой кормчий, нерадивый и недальновидный», – делится Савинков с Прокофьевой своими горькими мыслями. Прокофьева поддерживает Савинкова, утешает и внушает новую надежду: «Завтра начнем все снова. Но сегодня нужно поставить точку».
В январе 1911 года Савинков сообщает Прокофьевой: «Я, кажется, совсем оглупел, обессилел, гожусь разве что на растопку. А кроме того, писать хочется. Знаете, я вдруг возьму и буду писать». Сказал и сделал: в этот период своего «инвалидного существования» (выражение Прокофьевой) Савинков начал работу над романом «То, чего не было».
Эмигрантская жизнь – горькая жизнь. Скрашивало ее посещение парижской квартиры Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Игра в рулетку, рестораны и «веселые дома» – и все это в поиске тех ярких, неповторимых ощущений и всплесков адреналина, которые испытывал, организовывая теракты. Роль будоражащего адреналина играла для Савинкова и литература. В «Коне бледном» он выразил разочарование террориста Жоржа: «Сегодня как и завтра, и вчера как и сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь как тесная улица: дома старые, низкие плоские крыши, фабричные трубы. Черный лес каменных труб…»
И куда деваться?
После начала Первой мировой войны Борис Савинков вступил добровольцем во французскую армию, участвовал в боевых действиях, был военным корреспондентом. Его очерки и репортажи вошли в книгу «Во Франции во время войны».
Во Франции, в Приморских Альпах, Савинков закончил роман «То, чего не было». Книга вызвала много отрицательных отзывов. Леонид Андреев считал, что Савинков «запакостил» революционера – «святого героя» и что ему противен «этот кающийся бомбист».
В 1913 году в Ницце Савинков написал продолжение повести «Конь бледный» – повесть «Утром я подхожу к окну…», где главный герой – «безработный террорист». Та же тема варьировалась и в стихах Савинкова. О них Владислав Ходасевич сказал уничтожающе: «Трагедия террориста низведена до истерики среднего неудачника». Георгий Адамович добавил: «Обмельчавший байронизм». От дальнейшей деградации Савинкова спасла революция.
1917 год
Семнадцатый год Савинков встретил с ощущением «перебитых крыльев» и что ему больше не придется летать. Но грянул 1917-й, произошла Февральская революция, и Савинков как будто вновь обрел крылья. 9 апреля он вернулся в Россию и снова появился на политической арене. В письме к Зинаиде Гиппиус он писал:
«Мне кажется, Россия на краю гибели… Партия меня бойкотирует за “патриотизм”, за Россию… Я стою на распутье и не знаю, куда идти, куда понесет течение. Писать, конечно, буду, но не сейчас. Сейчас одно – молитва за Россию. Именно молитва, ибо что я могу и что мы не можем? Абрам Гоц, Зензинов и др. утешают меня: “Все обстоит благополучно”, “все образуется”, – как, и с кем, и когда? Здесь – Ленин, там – немцы. Ленин и немцы, коммуна и Вильгельм – не значит ли это кровь?»
В июле 1917-го той же Гиппиус: «Я всей душой с Керенским… Окончить поражением войну – погибнуть. Не думаю ни о чем. Живу, т. е. работаю, как никогда не работал в жизни. Что будет – не хочу знать. Люблю Россию и потому делаю. Люблю революцию и потому делаю. По духу я стал солдатом, и ничего больше. Все, что не война, – далекое, едва ли не чужое. Тыл возмущает. Петроград издали вызывает тошноту…»
Прежде Савинков боролся, чтобы сбросить ненавистные цепи царизма, теперь появилась иная цель: сохранить новую Россию, не отдать ее в руки большевиков и иностранных интервентов, но первое явно опаснее и страшнее, чем второе. И Савинков – весь в борьбе и водовороте дел. В дневнике Корнея Чуковского есть маленький пассажик. 23 июля Корней Иванович пришел к Кропоткину. «В розовой длинной кофте – сидит на веранде усталая Александра Петровна (дочь князя Петра Кропоткина. – Ю.Б.) – силится улыбнуться и не может. – “О! я так устала… Зимний дворец… телефоны… О! в четыре часа звонила, искала Савинкова – нет нигде…”» И далее:
