Космонавт из Богемии

Даже если Солнце погаснет.

Я вернулся в Стршеду, деревню предков.

Домики, когда-то процветавшие, покрылись шрамами зим, стены были в глубоких трещинах, крыши провисли. Старая пивоварня заколочена досками, как кляпом, а поверх измалевана похабными граффити. Тарахтение мотоцикла прорезало тревожную тишину главной улицы, шторы на окнах отдергивались, и оттуда глядели на незваного гостя – может, он возвращается домой, но они понятия не имели куда. Окна старого магазинчика закрыты ставнями, через несколько домов от него торчало здание супермаркета «Ходовна», как пластиковая бутылка на ромашковом поле. Небо впереди было мрачное и нависшее, под мой шлем проникал кислый дух приближающегося дождя. Шрам на ноге зудел, и я не мог его почесать.

Половина ворот моего дома сгнила и рухнула, обратившись в трухлявое месиво из черных жуков и грязи. Но вторая коричневая створка устояла, навевая воспоминания о дедушке, который, чертыхаясь и кашляя, закрашивал намалеванные соседями оскорбления. Я оставил свой «Дукати» в этой грязи и, перешагнув через обломки, оказался среди высокой травы, покрывавшей каждый сантиметр двора перед домом, где торчали песочница и бочонок с зеленой застоялой водой. Стены дома покрыли лозы дикого винограда, а на коврике перед дверью возвышалась внушительная кучка высохшего кошачьего дерьма.

Задний двор. Обломки и перья, хрупкие куриные кости, рассыпавшиеся в грязи. Нет ни плоти, ни кожи, все сожрала стихия и животные семейства кошачьих. Внутри кроличьих клеток к потолку прилипли обрывки меха. А скелеты кроликов напоминали о воскресных обедах, о тушенных с ветчиной и паприкой спинках и лапах и о бабушке, склонившейся над кастрюлей и бормочущей: «Вот, почти и готово». И повсюду валялись сухие дохлые черви, пожиратели плоти достигли нирваны, обжираясь, пока не полопались. Перемешанные с грязью останки фермы превратились в кашу, в слякоть, как зыбучий песок затягивающую мои ботинки. На ветру раскачивались веревки, на которых дедушка подвешивал забитых кроликов.

Присмотревшись, я подивился прочности простого материала, пережившего и непогоды, и палящее лето. Он хотел уцелеть, как и все останки того, что когда-то было живым. Уличный туалет совсем не вонял – экскременты под ним давно превратились в почву, и, возможно, его стоит снести, а на этих нескольких метрах устроить клубничную грядку. Мне хотелось курить. Меня вдруг настиг запах дедушкиного табака, словно дед был где-то поблизости и работал, хозяйничал на своем кусочке этого мира.

Сад. Мешанина кротовых куч и следов от шин велосипедов в грязи – местные юнцы нашли здесь подходящее место, чтобы выпустить пар. Поперек картофельных грядок лежала вывернутая из земли яблоня. Как всегда и предсказывала бабушка в непогоду – это чертово дерево погубит когда-нибудь весь урожай. Искривленные корни яблони угрожающе обращались к небу. На коре были вырезаны имена и сердечки. Я не злился. Здесь было пространство, существующее без владельца. Тем вандалам оно принадлежало в той же степени, что и мне.

Я топтал это кладбище, и оно хрустело под моими ногами. «Я сдам дом каким-нибудь приличным людям из Праги», – обещал когда-то давно Человек-Башмак. А потом бросил все это умирать.

Я вставил ключ от дома в замочную скважину до того, как понял, что дверь не заперта. Царапины вокруг дверной ручки говорили о многих попытках взломать замок, прежде чем незваным гостям это удалось. Я вошел и почувствовал запах плесени. Толстым слоем, как волосы на спине старика, она покрывала ковровые дорожки. Плесень проступала и на стенах, ее пятна метастазами прорастали повсюду, где сквозь дряхлую структуру удалось проникнуть дождю или пьяные вандалы вздумали помочиться.

Я прошел из коридора в гостиную. Кровь стучала в кончиках моих пальцев, а глаза широко распахнулись в поисках призраков. Слабый дух сигаретного дыма стал отчетливее в холодке комнаты, и теперь табак перебивал даже грибную вонь. Где же он, образ давно умершего деда, где он курит и читает свои газеты? Может быть, его смерть – тоже ложь? Но сомнения рассеялись, как только я увидел оставленный вандалами монумент.

На том месте гостиной, где когда-то стоял стол, возвышалась пирамида пивных бутылок почти с меня ростом. У ее подножия покоились многие килограммы окурков, все сожженные почти до фильтра, и все от «Кэмела» – сорта, который дед презирал. Незаконные жильцы оставили этот памятник, как зловонный флаг своего присутствия, словно первые люди, побывавшие на Луне, – утверждение права собственности на эту заброшенную землю, на ничейный дом.

Что мое появление для этих захватчиков? Их власть кончилась, или это я здесь захватчик, а мое присутствие – лишь попытка вызывать духов?

Я пнул пирамиду, и она развалилась, расплескалась, как хлынувшая из горла свиньи кровь. Меня чуть не вырвало от вони прогорклого табака и слюны, и я снова отступил в коридор, в объятия куда более приятного аромата увядания. Я решил пока игнорировать ванную и кладовую – ничего хорошего меня там ждать не могло.

А потом были спальни. Односпальная кровать в моей бывшей комнате вся завалена тряпками, заляпана спермой и кровью, а использованные презервативы засохли и сморщились. Но под всем этим на матрасе остались два маленьких пятна от моих детских кровотечений из носа и одно большое и темное, след соленого пота с моей спины. Это моя кровать. Маленький контур моего детского «я» отпечатался в ней, как тень после ядерного взрыва. Кровать была погрызена мышами и обожжена зажигалками, но она все равно оставалась моей, и ее до сих пор окружали обвалившиеся полки с бабушкиными старыми книгами, тоже помеченными грызунами. Я сел на матрас, совершенно не заботясь о том, просочились ли на него выделения через тряпки.

Гигантская дыра в потолке надо мной открывалась прямо в небо, укрытое облаками. Вероятно, обвал случился давно – нигде не было ни следа обломков.

Из-под груды недоеденных книг показался длинноногий паучок-сенокосец с толстым пузом, волочащимся по полу, – дом кишел насекомыми, пауку было чем лакомиться. Он без колебаний направился в мою сторону и остановился в нескольких метрах от кровати. Я почувствовал на себе его взгляд. Ощутил себя дома.

– Это ты? – спросил я паука.

Он не шевельнулся.

– Подними ногу, если это ты.

Ничего. Но он остался на месте и смотрел на меня. Заинтересованно.

– Побудь здесь, – попросил я. – Я сейчас вернусь. Не уходи.

Я вышел из дома, прислонил «Дукати» к потрескавшейся стенке. Я понятия не имел, который час, – казалось, еще только начало дня, подходящее время для предстоящих дел, но из-за пустых деревенских улиц я не был в этом уверен. Я прошелся по главной дороге, меня больше не успокаивала головокружительная скорость двигателя. Гравитация проникала из-под бетона, вцеплялась в лодыжки и несла меня медленно, но устойчиво.

Пожилая женщина, лица которой я не узнал, помахала мне рукой со скамейки перед своим домом. Она затянулась трубкой и поддернула вверх юбку, открыв ноги, разрисованные черно-синими венами. Вероятно, ветер с востока как-то смягчал старческие боли. Я помахал в ответ и спросил, который час.

– У меня тринадцать лет часов нету, – отозвалась она, показав, что нет и зубов.

Я дошел до нового магазина. Накидал в корзину картофельных чипсов, ветчину, яйца, молоко, шоколадное мороженое с орехами, дезодорант, свежий хлеб на закваске, копченую макрель, пару пончиков с джемом, сало, сковородку и банку «Нутеллы». Земные предметы. Подержал в руках свежую газету, а потом положил обратно на полку. Слишком много.

С полными полиэтиленовыми пакетами я обогнул магазин и прошел по засыпанной гравием дорожке мимо закрытой пивоварни. Я добрался до места, которое мы, деревенские дети, называли Ривьерой, – пляжа с грубым песком и клочками травы у реки. Возле пивоварни течение было бурным, а речка глубокой, мы держались там за толстые деревянные шесты, вбитые в речной ил и возвышавшиеся над водой. Течение омывало наши плечи, и мы соревновались, кто продержится дольше, прежде чем течение ослабит хватку и отнесет за поворот. Я почти всегда выигрывал.

Ясно было, что Ривьера уже давно не видела пловцов. Из песка торчали полузасыпанные газеты и пластиковые бутылки. Из кустов скользнула черная змейка и ушла под воду. Я хотел бы снять одежду и последовать ее примеру, но вода еще как минимум пару месяцев будет слишком холодной.

Опустив сумки наземь, я закатал штаны до колен и вошел в реку, кожа тут же покрылась мурашками от прикосновения ледяной воды. Я стоял, пока ощущение холода не рассеялось, а грязь под пальцами не стала казаться теплой. Все вокруг изменилось, кроме воды. Как бы я ни вошел в этот поток, он меня лишь омоет и продолжит свой бег. Он манил меня плыть, и его не заботило, когда я снова его покину. Даже его покушение на мою детскую жизнь совершилось без злого умысла. Я был так близок к тому, чтобы рано погибнуть, не узнать ни Ленку, ни Гануша, никогда не увидеть сверху золотых континентов Земли. Но я снова и снова возвращался на этот берег, вцеплялся в него и жил.

Я покинул заброшенную Ривьеру и пошел по главной дороге к дому Боуды. Дверь была заколочена, окна выбиты, палисадник перед домом, когда-то ухоженный стараниями матери Боуды, теперь залит бетоном. У стены стояли четыре доски, прикрытые полиэтиленом. Оглянувшись на пустую дорогу, я взвалил доски на плечо. Поглядел еще немного на дверь, все надеясь, что появится старый приятель, – вдруг еще кто-то узнает мое лицо.

По пути домой я спросил ту старую женщину без часов о судьбе родни Боуды. По ее словам, они уехали в город, как и многие, сбежали за работой и супермаркетами размером с цирковой купол, где есть выбор между испанскими и итальянскими помидорами. Я удержался от вопроса о том, чем теперь занимается Боуда, опасаясь услышать о чем-то вроде банковского дела. Вместо этого я представил, что мой друг остался верен своему желанию владеть рестораном, где готовят пиццу с мидиями. Однажды он попробовал в Греции пиццу с мидиями и с тех пор хотел лишь одного – вырасти и готовить лучшую пиццу с мидиями на свете. Пожилая женщина спросила, не нужно ли мне чего-то еще, и я помахал ей на прощание.

Я вернулся к дому, затащил доски внутрь на случай дождя, а потом пошел в спальню, проверять паука. Он скрылся. В кухне я порубил одну доску и набил печь дровами. Когда огонь разгорелся, я намазал салом новую сковородку, разложил на ней восемь кусочков ветчины. Через десять минут вонь окурков утонула в чистом запахе мяса. С уголков моих губ капала слюна – я не мог ее удержать.

Я хотел поджарить еще и яиц, но не в силах был медлить с едой, очищая маленькую сковородку для нового блюда. Оторвав от буханки ломоть хлеба, я отделил корочку от мягкой середины, в эту мякоть разбил сырое яйцо, а под корку сунул ветчину. Я как зверь набросился на этот импровизированный сандвич, ощущая привкус крови из десен, просачивающейся в еду, но жадно жевал, не заботясь о внешних приличиях, и испытывал плотское наслаждение животного на свободе. Я забыл о времени, а когда покончил с едой, солнце, давно скрытое облаками, уползло куда-то за горизонт.

Инструменты все так и хранились в сарае – поржавели, конечно, и у некоторых сгнили деревянные ручки, но в вечернем гаснущем свете я нашел молоток и гвозди, часть которых казались свежими, словно новые. Я вытащил из сарая лестницу и проверил устойчивость каждой ступеньки. Здесь так много сохранилось со времен царствования моего деда – с помощью некоторых дополнительных инструментов я мог снова превратить сарай в мастерскую. Соорудить новый стол, новые книжные полки, обновить деревянный каркас кровати. Можно содрать ковровое покрытие и плитку в ванной, очистить пропитанные мочой стены, заменить электрическую проводку, установить водопроводные трубы. Времени у меня достаточно, терпения хватит. Я достану каждую мелочь, отвезу на помойку тонны мусора. Буду как художник, реставрирующий собственную картину, – освежу те краски, что когда-то были сияющими. Превращусь в пластического хирурга истории. Сохраню своих призраков, обновлю их фасад.

Да, я справлюсь, у меня получится. Это станет моей жизнью. Ян Гус умер за страну и начал жить для себя. Если бы он жил в наше время, то стал бы моим призрачным братом. Мы с ним наслаждались бы маленькими радостями деревенских праздников профессора Бивоя, пили дрянной самогон. Навещали бы Петра и учились играть на гитаре. Гус рассказывал бы мне о своей вдове, я ему – о Ленке, какой она была раньше.

Я вышел из сарая с инструментами в руках, огляделся, представляя восстановленный задний двор. Здесь снова будут бродить животные. Я выращу новую Лауду, поищу в интернете кремневый пистолет для забоя. По утрам буду косить траву за деревней, на спине натаскаю ее на задний двор, просушу и скормлю своим кроликам. Можно развести кур – на яйца и ради плотской искренности куриной природы, этих маленьких динозавров. Я мог бы завести и несколько морских свинок или даже хорька. Обычных домашних животных, чтобы было о ком заботиться.

А еще есть сад, огород. Я засею каждую грядку. Буду растить дедушкину морковь, картошку, горох. Бабушкину клубнику, помидоры и сельдерей. Позабочусь о животных, а потом натяну калоши и возьмусь за лопату. Буду обихаживать свою землю и насвистывать песни прошлого.

Да. Меня ждала эта жизнь. Я увидел, как детские ножки месят грязь на заднем дворе. Мои дочки и сыновья собирают свои первые выращенные помидоры. А когда мои колени станут плохо сгибаться от старости, дети моих детей будут копать здесь картошку. И со мной рядом Ленка, совсем седая, наблюдает, как вокруг бурлит новая жизнь. Я каким-то чудом ее вернул. Мы опять как-то снова нашли друг друга.

На минуту лицо Ленки трансформировалось в лицо Клары. Ее волосы такие густые, что никак не удержаться, не перестать их гладить. Клара не умерла, она спаслась вместе со мной, и мы стали призрачными любовниками.

В этом будущем мы были свободны от всех систем. Здесь другие люди становились символами, посвящали жизни служению. Пытки, исцеления, перевороты – всем занимались другие люди. Мы же просто сеяли, собирали урожай и немножко выпивали перед обедом. И никто не пытался отнять у нас наше. Мы имели так мало. Мы были невидимы, в этой нашей медленной жизни были сами себе богами.

Да, в этом мире еще так много всего. Я прошел сквозь космос, познал не имеющие себе равных истины и только в этой жизни, земной, до сих пор почти ничего не видел. Есть что-то в глубинах смертной души, с ее вечной жаждой познать все и вся. И бездонной, как вечно расширяющаяся Вселенная.

Я вернулся в дом, передвинул кровать к стене, где она стояла в моем детстве, и приставил лестницу к деревянному внутреннему каркасу крыши. Забрался наверх и стал устанавливать на каркас доски и приколачивать их гвоздями, пока не закрыл первый слой. Я работал, и ночная карта Вселенной над моей головой казалась поразительно четкой, будто снова пыталась меня привлечь. Она выглядела точно так же, как в ту ночь, когда мы с дедушкой, сидя у костра, говорили о революциях. Пурпурное свечение Чопры еще оставалось в небе, но ослабло и потускнело, оно прощалось с землянами, умиравшими ради того, чтобы узнать его тайны. Я ценил это, но не мог оставить хоть малейший просвет между досками, чтобы видеть звезды. Я нуждался в приватности закрытого дома. В том, что будет меня держать.

Приколоченная заплатка создавала почти полную темноту. Я осторожно спустился по лестнице, чиркнул спичкой, поднес ее к фитилю. Тишина проникала во все мышцы, расслабляла и прогоняла боль, окружала безмятежным теплом. И единственной присутствующей здесь силой был маленький огонек. Я построил дамбу, удерживающую гул космоса.

Я достал из кухонной кладовой банку «Нутеллы». Лег на кровать, открыл банку, зачерпнул пасту пальцами. Облизал.

Темнота охватила меня. А чуть позже я проснулся от легчайшего постукивания по коже. На моем предплечье сидел паук-сенокосец.

– Это ты? – спросил я.

Я размазал немного «Нутеллы» по запястью, совсем рядом с паукообразным. Ну, попробуй. Тебе она нравилась.

Никакого движения. Его толстый живот оставался на волосках моего предплечья.

– Ты еще боишься? – спросил я.

Как прекрасна сила тяжести. Что за мир был бы без нее? Ничего, кроме страха и воздуха. Да, тяжесть прекрасна.

Это ты?

Потому что ведь это я. Поверь мне, я здесь.

Это я. Космонавт.

Notes