Темная сторона Хюгге

Дорта Норс выросла в местечке Синдинг-Эрре северо-западнее Хернинга, в котором она родилась в 1970 году. В двадцатилетнем возрасте Норс переехала в Орхус, изучала в местном университете скандинавскую литературу и историю искусств. Дебютировала в 2001 году романом «Соул» о любви Астрид, студентки, изучающей литературу, и Яна, учащегося на теологическом факультете и играющего музыку в стиле соул. После у писательницы вышло еще пять романов, последний из которых – «Первую, поворотник, трогаемся!» – был издан в 2016 году, переведен на 17 языков и номинирован на Букеровскую премию. Дорта Норс стала первым датским автором, проза которого (рассказ «Цапля») была напечатана журналом «Нью-Йоркер» (2013). В 2014 году Дорта Норс получила премию Пера Олова Энквиста. В 2018 году вышел ее новый сборник рассказов «Карта Канады». В антологии представлены два рассказа из сборника «Ребром ладони» (2018).

Застрели мою собаку

Он свистом подзывает собаку, надевает ошейник и оттаскивает ее с опушки чуть глубже в лес, чтобы не торчать у всех на виду. Уже вечер, их с Мортеном разделяет большое заброшенное поле, так что можно спокойно постоять здесь. Мортен ходит там у себя по двору, и рыжая сука не отстает от него ни на шаг. Поджарая, с жесткой шерстью; он всегда держал только такс. Маленьких агрессивных бестий, грызущих все, что сделано из кожи, и автомобильные коврики. А Хенрику маленькие собаки не по душе. Зато, когда они идут на лису, Мортен берет свою таксу, а когда отправляются на фьорд пострелять уток, Хенрик берет малого мюнстерлендера и резиновые чучела уток. Они не раз сидели вместе в жилом прицепе, который фирма «Гартнерен», предоставляющая услуги охотникам, поставила прямо на болоте, пили жидкий кофе из пластмассовых крышек от термосов, вдыхали запах мокрой псины и говорили о том, как это удобно и практично, то, что у Хенрика крупный пес для одного вида охоты, а у Мортена таксы – для другого. Но сейчас он ходит там у себя по двору один, Мортен. В окнах темно, свет горит только в окне на кухне. Он, наверное, забыл его выключить, выходя во двор; собака едва достает ему до голенищ сапог. Такое впечатление, что он чинит дверь на веранду – с торца дома. Много теперь чего нужно чинить. Много чему нужно дать перемолоться. Хенрик, к примеру, всегда считал, что виновата во всем жена Мортена, поскольку по ней было видно: не в последнюю очередь ей нравилось в муже то, что в нем было к чему придраться. Мортену, наверное, непросто дался брак с женщиной, во всем искавшей новые горизонты. Она говорила слишком высокопарно, и Мортен, наверное, чувствовал себя очень неловко, когда дети, которым жена преподавала в школе датский язык, говорили, что она «заливается соловьем». Все это заметно и по их дому. Окна поделены на множество секций внутренними рамами, выкрашенными в темно-кирпичный, «шведский» цвет. Палисадник обнесен плетеной изгородью, а когда входишь в дом, все продолжается в том же духе: длинные деревянные столы в гостиной, собственноручно сшитые подушки для стульев, и еще там что-то у них было развешано по стенам, они называли это «фантазийная живопись».

В гостях у Мортена и его жены ты всегда производил впечатление слегка неуместное. В особенности Тина выглядела человеком, который не прочь засунуть руку в тушку утки и извлечь мускульный желудок. Все потому, что она выросла в деревне. Она знала, как вещи в большинстве своем выглядят изнутри. И не обращала внимания на легкий запашок, если то, от чего он шел, можно было пустить в дело. Тина охотно всем помогала и делом, и советом, а вот для жены Мортена было важно не упустить свое, извлечь выгоду из всего, что подворачивалось под руку. Вещи должны были иметь дипломы, сертификаты и узнаваться по бренду. Даже собаки Мортена обязаны были иметь родословные и длинные имена, но Мортену это в ней нравилось. К тому же он считал, что она потрясающе выглядит со своей школьной сумкой, светлыми волосами и в блузе лилового цвета. Его грела мысль, что у собак, которых он, чтобы не стать объектом насмешек, называл Мугги, Молли и Сиф, где-то там, не на виду у всех, имелись сложные составные имена. Одну из них на самом деле звали Ариадна Пиль-Нексе. Последнюю часть клички ей дали в честь северо-ютландского заводчика, и Мортен любил рассказывать, сколько за Ариадну Пиль-Нексе пришлось выложить, хотя Ариадна Пиль-Нексе ни разу не сподобилась вытравить лису из норы, и Хенрик пристрелил ее за домом, пока она раскапывала кротовину.

Да, так и положено, думает он и опускает руку, чтобы прикоснуться к своей большой собаке. Опустились сумерки, влажный язык пса лижет ладонь. Хенрик смотрит на своего товарища, с которым они вместе охотятся, смотрит, как тот ходит взад и вперед по двору, теперь у него в руках уже что-то, напоминающее дрель. Собака Мортена тоже ни на шаг не отходит от хозяина. Такое подвижное, маленькое существо, полное инстинктов, но, если копнуть поглубже, то очень уязвимое и хрупкое, всегда находящееся на грани беспомощности. Эти причудливые узы, связывающие собаку с охотником, связь, для которой, как ему кажется, у него нет подходящего слова, – это все равно, что пописать в присутствии другого, не чувствуя стеснения, настолько этот человек тебе близок, и в этом еще одна причина, по которой охотник сам должен пристрелить свою собаку. Такова жизнь: застрели лучшего друга. Но нужно отдавать себе отчет и в том, что есть вещи, которые выше твоих сил. Именно так Мортен выразился тогда, почти десять лет назад, сидя на кухне, мрачно сказав, что у собаки, которую он держал в то время, рак.

– Нужно очень хорошо знать самого себя, чтобы отдавать себе отчет в том, на что ты способен, а что выше твоих сил, – сказал Мортен. – Если пристрелишь ее, то можешь рассчитывать на меня, когда придет черед твоего пса.

Мортен показал на первую охотничью собаку Хенрика. Она лежала возле батареи и смотрела на него – такой крупный, отличный охотничий пес.

Они условились не распространяться об уговоре, и, как и было решено, Хенрик застрелил больную раком собаку Мортена, а спустя три года Мортен застрелил первую из его собственных собак. Потом очередность нарушилась, поскольку следующая собака Хенрика умерла своей смертью. Однако с собаками Мортена такого не случалось. С его собаками все случалось иначе, но тут нет повода горевать. С точки зрения самой собаки и с точки зрения охотника лучший выход – обойтись одним точным выстрелом. Гораздо больше было бы жаль животное, если бы его запихнули в машину и повезли к ветеринару. Просто выстрел в тот момент, когда собака чем-то увлечена, – это хорошая смерть, он бы хотел, чтобы и его так же пристрелили однажды в тот момент, когда он входит в Тину, когда он максимально глубоко в ней. Он бы никоим образом не возражал, и все же он стоит здесь, на опушке леса, и ему неуютно от того, что Мортен расхаживает там, у себя по двору, и по его виду сразу ясно: жена с детьми ушла. Но громом среди ясного неба это ведь не было. Все годами были в курсе, что его жена такой человек, уже навострила лыжи. Все годами думали, что Мортен выглядит немного жалким на ее фоне, и ведь всегда было так хорошо в этом гартнеревском прицепе, хотя Мортен с годами превратился в законченного хвастуна. Они всегда были хорошими товарищами, но их отношениям не доставало баланса. Сам он ни разу не нарушил данного обещания. Первую собаку Мортена он застрелил, когда она вылезала из лисьей норы. Вторую, когда она забралась на сваленные в кучу рождественские елки. Третья сильно мучилась, у нее были какие-то боли, Мортен с мрачным видом сообщил, что ее сбила машина, но вообще это могло быть и что-то другое. Она была так плоха, что Хенрику пришлось положить ее поровнее, чтобы выстрелить, а еще была собака со смешной кличкой, он застрелил ее за домом. Черед пятой пришел в саду, когда жены Мортена не было дома, теперь это была шестая, бегала по двору за Мортеном, как привязанная. Мужчина и его собака в наступивших сумерках, но было и еще кое-что. Ему пришлось примириться с этим. Теперь внимание, ибо дело обстояло вот как: было что-то такое у Мортена внутри, что боялось и избегало света. Какая-то разновидность комплексов, как утверждала Тина. Хенрик не знал, что это было. Так же, как не знал, какими словами это можно назвать, разве что оно пахло гниющим мясом на скотобойне, и этот запах был заразен, как вирус.

Чувство полета

Уже год, как Аллан съехал, и мы так и не завели ребенка, хотя оба вполне могли иметь детей. Однажды он сказал мне, что ему кажется: я точь-в-точь те крепости, которые он строил из соломы, когда был маленький. Внутри такой крепости было место, где можно было сидеть, есть печенье и пить сок, слушая, как шумит комбайн на одном из полей вдалеке. То же самое для него быть со мной, сказал Аллан. В другой раз он сказал, что я напоминаю ему о собачьей конуре, такая была у его отца. Когда Аллан был мальчиком, он часто залезал в конуру и сидел там вместе с дратхаром. Там было уютно, и он иногда представлял себе, как бы все было, если бы к нему вдруг залезла какая-нибудь девочка. То есть как бы это была я, и он не имел в виду меня обидеть.

Аллан работал инженером в компании «Вестас» и ездил за границу на ветряные электростанции в качестве консультанта и специалиста по ремонту ветрогенераторов. Когда он возвращался домой, ему казалось, что для меня будет слишком сложно, если он начнет рассказывать о своих переживаниях и о том, что видел. Он говорил о гигантских пространствах, превосходивших все, постижимое уму, и я кивала, но это его раздражало. Однажды на Рождество я подарила ему цифровой фотоаппарат, чтобы он мог присылать из поездок фотографии по электронной почте. Так я бы лучше поняла, что с ним там происходит, идея была в этом. У меня до сих пор хранятся на компьютере фотографии с Алланом на фоне разных заграничных достопримечательностей. На одном из этих снимков, которые я храню сама не знаю зачем, Аллан стоит рядом с ветряной турбиной, все еще лежащей на земле. На заднем плане можно различить величественный пейзаж с елями и скалами, он постепенно размывается, приобретая очертания бесконечности. Снимок сделан в Долли Содс, в Западной Вирджинии, Аллан вернулся оттуда каким-то притихшим.

Не знаю, как долго он вынашивал эту мысль, но однажды вечером, когда мы закончили ужинать, он сказал, что пускай дом остается мне, никаких проблем, просто так получилось, что ему необходимо переехать. Дело не во мне, это не со мной что-то не так, скорее, причиной всему – ощущение пустоты внутри и вокруг него. Он взял две спортивные сумки и сложил в них одежду. Собаку тоже забрал, он решил пока пожить у родителей. Я отдавала себе отчет в том, что речь идет не о перерыве в отношениях, а о чем-то бесповоротном, и все-таки вышла из дома проводить его и махала рукой, когда он выезжал задним ходом с участка. Особенно мне запомнилось, как выглядела входная дверь, в тот момент, когда я повернулась, чтобы зайти обратно в дом. Каким был свет от лампы, падающий на отделку стен, ручка двери и прочие такие вещи.

В первые дни после того, как он съехал, я ничего не могла делать, я сама была не своя. Когда звонила мама, я не упоминала, что мы больше не живем вместе, наоборот, отвечала на ее вопросы, рассказывала, как мы поживаем и что делаем. Чтобы не вдаваться в подробности произошедшего, я предоставляла говорить ей, а сама в этот момент смотрела в окно на живую изгородь. Она все никак не хочет становиться густой и пышной, и я подсадила лук по всей ее длине, чтобы помочь ей в этом, но в ноябре от лука никакой радости.

Моим времяпрепровождением было бродить и ждать, когда во мне что-то случится в ответ на произошедшее, но ничего не случалось, и лучше всего время проходило, когда я сидела за компьютером. В Сети нетрудно найти информацию о местах вроде Долли Содс, и я отчетливо видела, насколько эти края величественны, красивы и труднодоступны. В Долли Содс есть места, где до сих пор не ступала нога человека. Расстояния и глубины завораживают своими масштабами, и я представляла себе, как Аллан стоял там, положив руку на ветряную турбину. Я не плакала. Не плакала даже тогда, когда рассказала обо всем маме с папой. Я первая же и объяснила им, что это наилучшее решение, и мои слова прозвучали так, словно я и сама тоже к нему пришла.

Мама была очень разочарована, но, на ее взгляд, было здорово, что я держалась молодцом. И так это и было. Это я слышала и от коллег по работе: прекрасно, что я нашла в себе силы со всем этим справиться. На Аллана это тоже произвело впечатление, и мы быстро нашли нужный тон, каким разговаривают друг с другом старые приятели, – особенно когда он мне звонил. Мы даже смеялись, и мне было слышно в трубке, как его голос звучит все более жизнерадостно. Месяца три спустя после того, как он съехал, он позвонил как-то вечером и рассказал, что его скоро пошлют в Турцию. Ему там на каком-то плато предстояло монтировать новые генераторы. Я сказала: «Здорово, это очень интересно». Он ответил: «Я тоже рад, что еду». Несколько секунд он молчал, потом сказал, что очень благодарен мне и рад тому обстоятельству, что я так спокойно все приняла.

Потом я сидела на кухне. Разглядывала нашу с ним пробковую доску для всякой всячины и магнитики на холодильнике. Включила кофеварку и смотрела, как в чашку течет струйка кофе. Снова села за кухонный стол. Выпив кофе, я почувствовала, как во мне нарушился привычный ряд ощущений. У меня было ощущение какой-то избыточности кофейного вкуса, и такой же вкус был у лимонада, лакричных конфет, кленового сиропа и греческого йогурта, который я съела потом. Я не находила себе места. Ни на чем не могла сконцентрироваться, и единственное, что помогало, – что-нибудь пожевать. Но каждый раз, когда я что-то съедала, этого оказывалось недостаточно. Приходилось отправлять в рот изюмину или что-то в этом роде. Я была не в состоянии себя контролировать, и ночью легче не стало. Я бродила по дому и думала о винограде и всяком таком, а я никогда не относилась к людям, которые могут позволить себе есть, что вздумается. Часа в два ночи мне подумалось, что, может, на воздухе мне станет лучше. Я дошла до того места, где заканчивались дома, и стала смотреть на луг. Там тек, извиваясь, Большой Ручей. Трава была покрыта инеем. И тут я разрыдалась.

Рыдания поднялись откуда-то снизу, из области, о существовании которой в моем теле я не подозревала, и это причиняло боль. Чтобы не дать боли утихнуть, я стала фантазировать, как сожрала всю траву, всех коров и птиц. Я мысленно представила себе, как запихиваю в рот поле, крутой берег речушки, саму речушку и заедаю их землей. Я пихала в желудок все подряд: колокольни церквей, стога, силосные башни и иже с ними. Лесопосадку на другом берегу речушки и плац для строевой подготовки напротив казарм. Под конец не осталось ничего, кроме меня самой и поросшей травой кочки, на которой я стояла, пытаясь удержать равновесие. И еще огромная мельница NM72C – ее я есть отказалась, а себя тоже никак не съешь, поэтому я отправилась домой.