Молот ведьм

Я ухнул плечом в дверь так, что грохот пошел по всему коридору. Шаги снова прошуршали, приближаясь.

– Я вызову стражников, – пригрозил старик.

– Что дадите, если расскажу, как к нему войти? – шепнул из темноты аптекарский слуга.

Я полез в карман, нащупал трехгрошик и бросил ему. Он поймал монету на лету, дохнул на нее и спрятал за пазуху.

– Скажите, что у вас есть известия о Елене, – засмеялся он и исчез.

Что же, следовало попытаться, и я лишь надеялся, что не стал жертвой детского озорства.

– Елена! – рявкнул я в дверь. – Хотите о ней что-нибудь узнать?

– Елена? – заскрипел старик. – Говорите же!

Я молчал.

– Вы там? Ладно, я открываю. – Щелкнул отодвигаемый засов.

Когда дверь отворилась, в свете, что лился из глубины прихожей, я рассмотрел высокого худого старика. В белых одеждах до самой земли, ночном колпаке, кончик которого свисал ему на плечо, и в сапогах с загнутыми носками.

– Доктор Паллак? – спросил я и протиснулся внутрь.

Здесь пахло лекарствами и старой мочой.

– Что вы знаете о Елене? – спросил он подозрительно.

Я закрыл дверь и задвинул засов.

– Может, войдем внутрь?

Он окинул меня оценивающим взглядом и неохотно кивнул. Пошел к комнате, из которой в прихожую проникал свет лампы. Рухнул на скомканную постель и указал мне на расшатанный стул, под одну из ножек которого для устойчивости был подложен кирпич. Я поискал другое место, чтобы присесть, а когда ничего не нашел, оперся о стену.

Жилье медика состояло из одной комнаты: за кроватью видна была закрытая дверь, но туда приглашать старик не собирался. В спальне же царил полный бардак. На кровати – серые от грязи простыни и одеяло, из которого торчали перья, под деревянной рамой – объемный оловянный ночной горшок (и, судя по запаху, не порожний), а на полу валялись давленые остатки еды, куски угля, ржавый дуршлаг и миска с красной жидкостью, в которой плавали тушки крупных мух.

– Говорите, ну, – простонал старик и помассировал локоть. – Проклятая подагра.

– Я не знаю вашей Елены и даже не знаю, кто она такая, – ответил я откровенно. – Прибыл по другому делу. – Его лицо исказила гримаса то ли разочарования, то ли злости. – Хочу знать: лечили вы кого-нибудь в доме купца Шульмайстера?

– А вам что до этого? – рявкнул он. – Заявились среди ночи, едва дверь не вышибли…

– Меня прислал господин Шпрингер из замка, – сказал я. – И отвечайте, прошу, потому что иначе вызову вас на официальный допрос.

– А кто вы такой, что…

– Мое имя Мордимер Маддердин, – сказал я твердо. – И я лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Может, вы все еще хотите позвать стражников?

Он смотрел на меня некоторое время, прищурившись, а потом его лицо задрожало. Он фыркнул, выплевывая фонтан слюны, и захихикал с раззявленным ртом.

– Инквизитор, – проговорил он. – Ну ладно, пусть так.

Вообще-то люди никогда не встречают мои визиты смехом – разве что смехом нервным, полным озабоченности, либо таким, что скрывает их истинные чувства. Но старик хихикал совершенно искренне.

– Я рад, что сумел вас насмешить, – сказал я ему сердечным тоном.

– Не относите на свой счет, – взмахнул он рукой. – Может… – поглядел по сторонам, словно раздумывая над тем, что мне предложить, но так ни на что не решился и махнул рукою снова.

– Итак? – напомнил я ему. – Шульмайстер?

– Бывал, бывал. – Он откинулся поудобней на подушки и выставил вперед худые, перевитые голубыми венами ноги. – Стяните мне сапоги, будьте добреньки, – и добавил: – А то тяжело мне наклоняться.

Я вздохнул и выполнил его просьбу. Старик пошевелил растопыренными пальцами.

– Сразу полегчало, – пробормотал старик. – У Шульмайстера болела дочка. Но порой даже медицинский гений не в силах помочь. Потому как, видите ли, медицина… – Он поднял вверх палец и явно готов был начать некую лекцию.

– Чем болела? – прервал я его.

Он недовольно фыркнул и уставился куда-то мимо меня.

– Обмороки. Общее ослабление организма, отсутствие аппетита. Иногда впадала в сон, напоминавший летаргию. Тогда даже с кровати не вставала. Жаль девочку, она у него единственная, старик хотел ее выдать за хорошего человека.

Он закашлялся, отхаркнул и сплюнул, метя в ночной горшок. Не попал, и желто-бурая флегма приклеилась к металлическому уху.

– Вы поставили диагноз? – спросил я.

– Хех, даже много диагнозов! – вскрикнул он шутливо. – Жаль только, что не было среди них верного. Ну я и перестал ее лечить, понял, что не по мне дело.

– Что, не чувствуете ответственности врача за пациента?

– Да какая там ответственность? – возмутился он. – Кроме, ясное дело, моральной. Только неуки и профаны хотят иметь право нас, профессиональных докторов, обвинять в недостаточных умениях. Операция либо удается, либо нет, а людям не следует гадать, «что было бы, если». Уж поверьте мне на слово, – погрозил он пальцем, – даже через сотни лет ничего не изменится. Ибо доктор – владыка жизни и смерти, и руки прочь от его суждений.

– Лишь Господь Всемогущий – владыка жизни и смерти, – сказал я негромко. – Не забывайте об этом, прошу.

Его убеждения вызывали у меня отвращение, и я мог лишь радоваться, что они вызывали отвращение также и у сильных мира сего. Не раз и не два я слыхал о медиках, выпоротых, а то и повешенных своими пациентами, и нужно признать, что такое поведение остальную банду лекарей приводило к некоторой трезвости взглядов. Ибо в отношении лекарей нужно использовать исключительно кнут – а то и что покруче. Лишь тогда их можно вынудить, чтобы ставили верные диагнозы и проводили лишь необходимые операции. Конечно же, бывают исключения, однако…

– Да-да-да, – проговорил он скороговоркой. – Конечно, я никак не хотел принизить религию…

– Если бы хотели, то уже принизили бы, – сказал я ласково. – Ибо в этом случае намерение и поступок суть одно и то же. Но вернемся к девушке…

– Хорошо, господин Маддердин. Но, может, вы все же сядете?

Паллак каким-то странным образом сделался куда более покорным, но я лишь отрицательно покачал головой, поскольку не намеревался проверять устойчивость того стула.

– Я лишь хотел сказать, – произнес он через миг, – что современная медицина была бессильна перед болезнью девочки. Никакие микстуры, порошки, припарки, мази или таблетки не помогали. А уж поверьте мне, что перепробовал я их порядком.

– Уж представляю, – кивнул я, сочувствуя бедной девочке, которая стала объектом медицинских экспериментов. – И сколько ей было, когда все началось?

Он начал что-то подсчитывать, помогая себе пальцами. Беззвучно шевелил губами, шептал, потом произнес громко:

– Тринадцать.

Я покивал, поскольку все сходилось. В возрасте двенадцати, тринадцати или четырнадцати лет большинство девочек входит в возраст женщин со всеми физическими проявлениями этого изменения. Именно тогда у некоторых из них появляются определенные способности. А говоря коротко, некое проклятие, от которого нет эффективного лекарства. Кроме того, что предлагает наиболее радикальный выход.

– Спасибо, – кивнул я ему.

– Надеюсь, что помог! – крикнул он, когда я выходил.

Я кивнул снова – теперь уже сам себе – и вышел за дверь. Подробности теперь были мне известны, и требовалось лишь непосредственное и явственное их подтверждение.

К дому Шульмайстера я выбрался только на третий день после смерти господина бургграфа. Если я не ошибся, дочка купца как раз должна была лежать в постели без сознания, в спячке, близкой к летаргии.

Теперь страж у ворот (а волею судеб был это тот самый человек, что и в прошлый раз) принялся поспешно отворять их, едва лишь меня углядел. Я улыбнулся ему и одарил трехгрошем, каковой он принял с глубоким поклоном.

– Сейчас проведу вашу милость. Сейчас-сейчас, бегу-бегу…

Владельца лесопилок и дровяных складов на этот раз я нашел не на кухне, а в богато обставленных покоях на первом этаже дома. Он сидел за огромным дубовым письменным столом и что-то писал на пергаменте. Перед ним лежали счетные книги. Увидев меня – нахмурился.

– Приветствую, – сказал крайне сдержанным тоном. – Прошу меня простить, но сейчас я очень занят.

Я же придвинул стул, поскольку, раз уж он не был столь вежлив, чтобы предложить мне сесть, приходилось все делать самому. Уселся напротив него.

– Не страшно, – сказал я. – Счета подождут.

– Ну, раз вы так говорите… – Он тяжело осел в кресле, не сводя с меня взгляда. – Чем могу служить?

– Дорогой господин Шульмайстер, если я могу так к вам обращаться. Я преисполнен восхищением пред вашей хитростью.

– Что такое? – снова нахмурил он густые брови. На этот раз так сильно, что они срослись в толстую литеру V над переносицей.

Я развел руками:

– Вам почти удалось меня обмануть. Те следы женщины, не слишком бросающиеся в глаза, но настолько явственные, стоило лишь на них наткнуться… Наткнуться – и начать искать ветер в поле. Ну и сказочка о бегстве горничной. Что вы с ней сделали? Куда-то услали? Убили и спрятали? Утопили в реке? Я и вправду чрезвычайно восхищен.

– Я все еще не понимаю, что вы имеете в виду, – сгорбился он и положил руки на стол. У него даже пальцы не дрожали.

– Я уже не удивляюсь, что вы – один из крупнейших местных владельцев лесопилок и дровяных складов. Даже жалею, что вы не попытались сделать карьеру в Хезе.

– Уж как-то справляюсь. И мне неплохо там, где я есть.

– Вы совершили всего одну ошибку. Но прежде чем к ней перейдем, расскажу вам сказочку. Вы любите сказочки, Шульмайстер?

Он смотрел на меня сычом и даже не думал отвечать.

– Итак, в небольшом городке из церкви украли золотую дароносицу. Виновного не могли найти, пока не прибыл некий скромный, однако весьма сообразительный человек. Служителя церкви, подозреваемого в краже, попросили рассказать о городе и показать ему дома и улицы.

Шульмайстер слушал меня с непроницаемым лицом.

– Во время этой приятнейшей прогулки и последовавших за нею расспросов остальных жителей пришлец понял, что служитель не водил его лишь на одну-единственную улицу. На улицу, где обитала его кузина. В доме которой, после внимательного обыска, нашли – что бы вы думали? – золотую дароносицу, украденную из церкви. Злодеям отрубили святотатственные руки и повесили на городской стене, так что все закончилось счастливо. Вы ведь уже знаете, зачем я все это говорю, верно? Когда я спросил о хороших докторах, вам нужно было назвать имя Гвидо Паллака, который частенько посещал ваш дом… А вы назвали всех, кроме него. Да-а, я же тем временем провел милейшую беседу со старым доктором…

Вот теперь пальцы купца отчетливо задрожали, а лицо исказила гримаса страха.

– Кому же вы оставите наследство? – спросил я вежливо. – Если, конечно, мы предположим, что инквизиционный суд будет столь мил и не реквизирует его? Разумеется, не дочке – в силу очевидных причин…

Я знал, что в молодости Шульмайстер был лесорубом. До сих пор имел широкую спину, а кулаки – словно буханки хлеба (я знаю, что преувеличиваю, однако «кулаки – словно большие булки» звучит как-то смешно). Но неужто и вправду он полагал, что престарелый купец сможет представлять угрозу для обученного инквизитора?

Прежде чем он бросился на меня, я схватил левой рукою лежавший за моей спиной хлебный нож и приколол ладонь Шульмайстера к столу. Он вскрикнул и ухватил рукоять ножа правой рукой, я же ударил ладонью в основание его носа. Глаза закатились – и купец упал на пол. Острие ножа раскроило ему руку так, что теперь кисть была разделена едва ли не напополам между указательным и средним пальцами.

Я подошел к нему, несколькими пинками перевернул на живот и связал руки за спиной.

Не думал, чтобы хоть кто-то слышал крик и шум от падающего тела, ведь, когда я входил в комнату, слуг поблизости не видел. Знал, что после удара в основание носа Шульмайстер придет в себя нескоро, но на всякий случай отыскал тряпки и воткнул ему в рот, крепко перевязав этот импровизированный кляп. Надеялся лишь, что у него нет насморка и сумеет дышать носом, ведь я искренне желал, чтобы он попал на судебный процесс.

Не говоря уж о том, что, если б я таким вот образом его убил, после ругал бы себя за непрофессионализм.

Я поразмыслил над тем, мог ли замысел Шульмайстера удаться. Наверняка – если бы речь шла о городской страже. Те бы скоренько отправились в погоню за горничной Каей, которой наверняка уже обедали угри. Но хотя купцу хватило ума не подставляться, я должен был искать другие объяснения. А ведь он буквально наталкивал меня на мысль о том, что именно горничная наложила чары и отомстила за несправедливую смерть ее любимого.

При этом, между нами говоря, если кто-нибудь из его слуг занимался темным искусством, самому Шульмастеру наказание не грозило. Давно прошли те времена, когда инквизиторы в данном вопросе были предельно суровы, – и вряд ли Шульмайстеру светило бы что-то большее, чем церковное покаяние за бездействие, сделавшее возможными столь отвратительные дела в его доме.

А теперь мне предстоял визит в спальню хворой дочки Шульмайстера. Я уже знал, что за болезнь с ней приключилась, и намеревался помочь ей с эффективным и окончательным преодолением этого недуга.

Путь мне заступил не кто иной, как боец Финнеас. Он охранял дверь в спальню и, едва лишь услышал шаги, поднялся, готовый к драке. На этот раз Финнеас был не полуголый и натертый маслом, но – в простом рабочем кафтане. На запястьях – кожаные ленты, усаженные железными шипами. Отвратительно усмехался, а его шрам, бежавший от уха к губам, едва ли не шевелился.

– И что, красавчик? – спросил я. – Думаешь меня задержать?

Он усмехнулся еще шире, но ничего не ответил.

– Я милосердный человек, – сказал я ему. – Люблю совершать добрые поступки. Поэтому позволю тебе свободно уйти, хотя ты и совершил ошибку, проявив легкомыслие и встав у меня на пути.

Он все так же молча шагнул ко мне. Ну что же, я понял, что он отказывается от предложения, поэтому метнул в него нож, спрятанный в рукаве плаща. Финнеас с грохотом упал на пол. На лице – глуповатое выражение, из открытого рта стекает струйка крови. Я подошел и вытащил клинок из его шеи, а потом вытер о его же кафтан. Я любил этот нож, был он удобным, и я не собирался с ним расставаться. Финнеас все еще жил, но тщетно силился вдохнуть – только смотрел на меня вытаращенными глазами, а пальцами царапал доски пола. Я знал, что он уже готовится к переходу в мир иной, поэтому оставил его в покое и нажал на ручку двери, что вела в спальню дочки Шульмайстера.

Я мог и не убивать Финнеаса. Мог оглушить или ранить. Но, во-первых, не люблю оставлять за своей спиной людей, которые способны прийти в себя и объявиться в самый неожиданный момент. Особенно когда знаю, что вскоре стану беспомощным, будто новорожденный котенок. Во-вторых, я лояльно и великодушно предупредил Финнеаса, дав ему шанс, чтобы ушел с дороги, но тот предпочел драку. И, наконец, в-третьих, я не забыл, что проиграл из-за него сто крон в споре со Шпрингером. Может, это и не была вина только лишь бойца, но я не мог противиться своего рода подспудной, пусть и достойной сожаления злости.

Я вошел в комнатенку, где на кровати лежала девушка лет шестнадцати, с худым телом и реденькими волосами. Я уселся в кресле напротив и взглянул на бледное изможденное лицо. Желтоватые волосики слиплись в сосульки, а кости скул, казалось, готовы проткнуть пергаментную кожу. Узенькие ладошки лежали поверх покрывала, словно крылья мертвой птицы.

Любой человек, даже если спит самым спокойным, а то и мертвецким сном, все равно совершает разнообразные движения. Порой дернется у него веко, задрожит уголок рта, он причмокнет или оближется, захрапит, глубже вздохнет, пошевелит пальцами. Но эта девушка производила впечатление мертвой. Хотя точно не была таковой.

Я приставил к ее губам отполированный серебряный кубок и увидел, как поверхность покрывается туманом. Она была жива и дышала, пусть даже ее дыхание оставалось едва заметным.

– Ну что же, маленькая, – сказал я, скорее для самого себя. – Ты странствуешь, и я сделаю все, чтобы ты уже никогда не вернулась.

Конечно, она лежала передо мной совершенно беззащитная, я мог убить ее тело, сжечь, уничтожить любым способом. Но это бы ничего не решило. Странствующий дух маленькой Шульмайстер тотчас понял бы, что тело, в которое он должен возвратиться, находится в опасности. Наверняка ее дух не смог бы вернуться и защищаться, но попытался бы войти в другого человека. В слабого, больного или пьяного. В кого-то, кто окажется не в силах сопротивляться. И дух овладел бы таким телом, уничтожая дух жертвы. А я не мог этого допустить.

Оставался один-единственный путь. Если дух девушки, вернувшись, не обнаружит ее тела, он будет странствовать, неприкаянный, все более слабея и все более отчаиваясь, пока не ослабнет окончательно и не канет где-то во мрачной пустоте, став пищей для других, более сильных существ. В любом случае он не решится кем-либо овладеть, пока у него останется хотя бы крошечная надежда на то, что отыщет собственное тело.

Сам способ обхождения с, как мы их называли, «странствующими ведьмами» известен издавна. Но применяли его неохотно. Обычно инквизиторы предпочитали уничтожить тело ведьмы, уповая на то, что она не сумеет захватить другое тело либо что таковое овладение выйдет боком ей самой. Конечно, дух мог попытаться напасть на инквизитора, но мы отыскали способ защиты от «ведьмовского прикосновения», поэтому особо его не боялись.

Однако сложно было не заметить, что это полумера. Уничтожение внешней оболочки не уничтожает самого зла, которое находится в душе, а не в теле. И поэтому я решил придерживаться дороги более трудной. И, скажем честно, милые мои, более болезненной для вашего нижайшего слуги.

Я отодвинул кресло и встал на колени перед кроватью. Молитвенно сложил руки и поглубже вздохнул.

– Отче наш, сущий на Небесах, –начал я, – да святится имя Твое, да пребудет Царствие Твое, да будет воля Твоя, как на земле, так и на небесах.

Прикрыл глаза и ощутил, как снисходит на меня Сила. Несмотря на сильно, до боли, смеженные веки, я начал видеть. Стены комнаты налились краснотой. Она вытекала из меня, окутывала, словно огненным саваном, тело лежавшей девушки.

–Хлеб наш насущный дай нам днесь и дай нам силу не простить обидчикам нашим[12].

Я уже не видел белого девичьего тела на постели. В брызгах красноты, словно сквозь туман, проступала реющая мрачная фигура. Весь образ мигал, трясся и плыл, но я знал, что должен выдержать. Несмотря на то, что – как обычно – появилась сестра молитвы: боль. Как всегда, пришла она в самый неожиданный момент. Как всегда – когда появилась надежда, что на этот раз боль меня минует. Как всегда, вплыла в меня, будто галера с багряными парусами. Была столь сильна, что я почти потерял сознание и едва не оборвал молитву. Казалось, добиралась она до каждого уголка моего тела и рвала его в клочья. Тошнота ударяла волнами, что поднимались от каждого нового извержения боли.

–И позволь нам противостоять искушению, а зло пусть пресмыкается у ног наших. Аминь, – прохрипел я.

Боль уже не плескалась волнами. Она росла и усиливалась. В каждый конкретный миг мне казалось, что боль уже не станет сильней, но она – вопреки ожиданиям – все увеличивалась. Кровать, на которой лежала девушка, теперь окружена была яростной огненной завесой. Рядом, надо мной и подле меня появились странные образы. Я старался не смотреть на них. Знал наверняка, что если буду всматриваться в некий элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее захочу его увидеть, тем быстрее он расплывется и исчезнет. Образы проплывали мимо меня, я же продолжал молиться и видел время от времени себя самого: словно глядел сверху на темную, коленопреклоненную фигуру, пульсирующую алой болью.

–Отче наш… – начал снова, хотя молитва не приносила успокоения, а лишь увеличивала рвущую боль.

Я потерялся в боли. Как всегда. В определенный миг, слава Богу, боль перестала расти, и это, казалось, принесло некоторое облегчение, хотя сила ее оставалась неописуемой и непредставимой.

Мне пришлось трижды повторить молитву, пока я не увидел, что пламенное озеро, окружавшее кровать, загустевает в нечто наподобие сверкающего, ядовито-красного камня. Теперь ведьма была окружена святой аурой, которая не позволила бы ее духу ни увидеть, ни добраться до оставленного тела. Также я приметил пульсирующую золотую ниточку, что вела от губ девушки куда-то во внешнюю тьму. Я направил мысль и взгляд вслед за нитью и внезапно, словно выброшенный гигантской рукой, оказался над Биарритцем, глядя на темную, будто сотканную из густого дыма форму, от которой исходили чистые зло и ненависть. Кончик желтой нити терялся именно в этих мрачных испарениях.

Но следовало возвращаться. Я зашел слишком далеко и знал, что не надо бы мне смотреть на кружащих в воздухе существ, которых не описать словами. Эти создания, без отчетливых форм и окраски, лениво парили над землей. Любой, даже самый мимолетный взгляд в их сторону пробуждал страх, превозмочь который можно было лишь молитвой. Я молился, и мне казалось, что весь уже состою из одной только боли. Но если бы прервал литанию, то – кто знает, не оказался бы сей же час в поле зрения этих бесформенных созданий? А сама мысль, что кто-то из них мог взглянуть в мою сторону, вызывала пароксизмы ужаса.

Мне хватило самого лишь желания вернуться – и я снова оказался в комнате девушки. Багряная аура вокруг ее постели сияла столь мощно, что я решил: можно прерывать молитву.

– Аминь, – сказал, открывая глаза.

Я снова видел только бледную, худую девушку на белых простынях. Призраки, кошмары и цвета исчезли. Исчезла и боль. Осталась только нечеловеческая усталость, настолько большая, что я не в силах был подняться с колен, а потому упал, ударившись головой о деревянный пол. Сблевал на себя. Раз, второй и третий. Меня тошнило так долго, что изо рта начала выходить лишь желчь, оставляя горький привкус на языке.

А потом у меня не было даже сил двигаться: я свернулся в клубок в собственной блевотине. Обнял колени и, несмотря на отчаянный холод, уснул.

Мы сидели в комнатке Шпрингера, я рассказал, что сделал, и объяснил, чего требует от меня долг инквизитора.

– Мордимер, вы же знаете, что произойдет… – тихо сказал Шпрингер.

– Восторжествуют закон и справедливость. Исполнится воля Божия.

– И какой ценой? – горько спросил он. – Вы ведь рассудительный человек и понимаете: когда Инквизиториум доберется до Биарритца, от нас мало что останется.

Он преувеличивал. Но обычные люди всегда преувеличивают, когда разговор идет о Святом Официуме и его тяжкой повинности. Конечно, допросы, следствие, дознания суть дело крайне досадное, особенно учитывая, что не все братья склонны отделять зерна от плевел. Но мы ведь уже далеко ушли от эпохи ошибок и перегибов, после которых целые города выжигало пламя инквизиторских костров.

– Я вас люблю, господин Шпрингер, – сказал я. – Правда. Так что – ничего личного. Это всего лишь служебная повинность. Неужели вы желаете, чтобы я скрыл тот факт, что дочь одного из наиболее богатых купцов города оказалась ведьмой? Задайте себе вопрос: кто научил ее темному искусству? Кто ей помогал? Кто ее охранял? Кто согрешил действием, а кто – бездействием? Не думаете ли, что обязанностью всякого человека, любящего Господа, остается найти эти ответы?

Он низко опустил голову, а руки его, когда положил их на стол, дрожали.

– А если никто? Сами ведь говорили, что эта способность может быть врожденной…

– Может, так, а может, и нет, – прервал я его. – И именно это нужно выяснить.

– Вы ведь знаете, что себя мне не в чем упрекнуть, – сказал он. – Но мне жаль город. Когда процесс закончится, здесь все навсегда изменится.

– Это верно.

– Обыватели Биарритца… – он все время смотрел на собственные руки. – …Наверняка очень щедро отблагодарили бы за то, что их не настигнет беда.

– И насколько щедро? – спросил я, ибо мне был интересен уровень благосостояния честных мещан.

– Полагаю, человек, который сумел бы остановить катастрофу, мог бы рассчитывать на многое. – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Может, даже на двадцать тысяч крон?

Я покивал. Это была огромная сумма. Почти невообразимая для вашего нижайшего слуги. Особенно учитывая то, что, торгуясь, ее можно было по крайней мере удвоить. Этой суммы хватило бы на дом в Хезе и солидных размеров сельское поместье.

Но идеи нельзя купить за деньги. Ваш нижайший слуга всегда был лишь простодушным наивным человеком, который не мог справиться с проблемами повседневной жизни. Даже когда весь оркестр фальшивил, я старался играть чисто – так, как эту чистоту понимал слабым своим разумом.

– Я не слышал этих слов, господин Шпрингер. Не ухудшайте своей ситуации, делая неприемлемые предложения. Беда пришла в этот город, когда некто начал забавляться здесь черной магией. Теперь для вас наступает время очищения. Возможно, болезненного, но спасительного. Когда-нибудь вы поймете. И уже не станете путать лекарство с болезнью.