Оцепенение
Туула показывает на диван.
– Присаживайтесь. Здесь удобнее, чем на кухне. Хотите чего-нибудь? Чаю, кофе?
Она говорит почти без акцента. Если бы не финское имя, я бы и не догадался, что она иностранка.
– Не нужно, спасибо, – отвечаю я. – Мы ненадолго.
Малин с Туулой опускаются на пуфики, покрытые овечьими шкурами. Мы с Дайте садимся на диван. Колено пронзает острая боль, от которой у меня перехватывает дыхание.
Мы с Туулой встречаемся глазами.
– Вы его нашли?
– Мы пока не знаем. – Я говорю как есть. – Мы хотели задать вам несколько вопросов, если вы не возражаете.
Туула пожимает плечами, тянется за пачкой «Мальборо» без фильтра, вытряхивает сигарету и прикуривает.
– Я уже общалась с вашими коллегами, – говорит она, затягивается и смотрит в окно.
Из окна видны еще несколько многоэтажек на фоне ярко-синего неба и зеленые верхушки деревьев.
– Мы знаем. Простите за беспокойство, – произносит Малин.
Дайте достает блокнот и ручку, прокашливается и задает вопрос:
– Так Юханнес пропал в марте?
Туула пожимает плечами, проводит рукой по обесцвеченным волосам, ее лицо принимает выражение, которое сложно истолковать. Выглядит так, словно она улыбается, но грустной и ироничной улыбкой.
– Ну… – тянет она, не зная, как начать. – Я сама точно не знаю. Юханнес часто пропадал надолго. Порой его не было несколько дней или недель. И он никогда не рассказывал, где был. И жил он то тут, то у своей девушки. Я была не в курсе его передвижений. Но я заявила об исчезновении в конце марта, а не видела его с начала месяца. Так что…
Она оставляет фразу незаконченной и стряхивает пепел в крошечную серебряную пепельницу. Потом принимается изучать наманикюренные ногти.
– И ни вы, ни девушка Юханнеса ничего о нем не слышали с тех пор? – продолжает Дайте.
Туула качает головой так, что и пучок на макушке приходит в движение.
– Нет. Бедная Бьянка. Через месяц должен родиться малыш. Кто знает, увидит ли он когда-нибудь отца.
Я вспоминаю, как читал, что девушка в момент исчезновения Юханнеса была беременна.
– У Юханнеса были судимости за незаконное хранение оружия, наркотиков и кражу. Полгода он провел в колонии для трудных подростков, когда ему было семнадцать…
– Это вообще-то было три года назад, – перебивает Туула и расплющивает окурок о дно серебряной пепельницы. – Не понимаю, почему вы все время об этом твердите. Он исправился.
И без предупреждения разражается слезами.
Дайте наклоняется вперед и накрывает ее руку своей.
– Туула, – просит он.
Рука вздрагивает, словно она хочет ее отдернуть, но потом происходит следующее.
Их взгляды встречаются, Туула успокаивается, на щеках ее вспыхивает румянец. Они молчат, но все мы чувствуем напряжение, возникшее между ними. Эти долгие взгляды, это бесконечное касание.
Так это правда, думаю я. Все эти истории про легендарного донжуана Дай-этому-случиться.
Но мгновение заканчивается, Дайте выпускает ее руку, и взгляд Туулы устремляется в пол.
– Я боюсь, что вы несерьезно относитесь к его исчезновению. Вы не будете ничего расследовать только потому, что считаете его преступником.
– Мы подходим к исчезновению Юханнеса со всей серьезностью, – заверяет Дайте. – Вот почему мы здесь. Но нам нужно знать, чем он занимается сегодня. Есть ли у него враги. Были ли у него причины… – Он подбирает слова. – Не было ли у него депрессии?
Туула кивает и тянется за салфеткой. Громко сморкается и сминает салфетку в шарик. Когда она заговаривает снова, голос у нее сиплый, как при простуде.
– Не было у него никакой депрессии. И вел он себя примерно. Работы у него, правда, не было. Но сейчас это повсеместное явление. Но ничем незаконным он не занимался. Я бы знала.
Малин смотрит на меня и едва заметно поднимает брови.
Нам часто приходится общаться с родителями, которые отказываются верить, что их дети способны на преступления.
– Он получал угрозы? – спрашиваю я.
– Угрозы? Если ему что и угрожало, то это я, – сухо смеется Туула.
Она разглаживает шарик из салфетки и снова сморкается.
Дайте красноречиво смотрит на меня. Я киваю.
– В субботу в южной части Стокгольмского архипелага нашли тело молодого человека.
– Боже мой, нет, – стонет Туула и обхватывает себя руками.
Малин поднимает вверх руку.
– Мы пока не знаем, о ком идет речь, – медленно произносит она, четко выделяя каждое слово. – Но у покойника была татуировка. У нас есть снимок. Сможете на него взглянуть?
Тууула не отвечает. Только качается взад-вперед на пуфе.
Малин беспомощно смотрит на меня, я снова киваю, и она достает из сумки фотографию. Поколебавшись пару секунд, добавляет:
– Помните, что это только татуировка. Даже если она покажется вам знакомой, это не означает, что тело принадлежит Юханнесу. Такие татуировки могли быть и у других людей.
Малин кладет фото на столик и пододвигает к Тууле.
Туула застывает. Протягивает руку и проводит по снимку с татуировкой орла.
– Нет, – шепчет она. – Нет.
Пернилла
Вторник.
Прошло почти двое суток с тех пор, как я выставила Самуэля из дома. Я с ума схожу от тревоги. Ночью глаз не сомкнула. Ворочалась в постели, молилась, постоянно проверяла мобильный – нет ли весточки от сына.
Перед выходом из дома покормила дрозда. Мне кажется, он смотрел на меня обвиняюще.
Хотела послать Самуэлю эсэмэс, но передумала.
Восемнадцать лет.
Самуэль уже почти взрослый, хоть его поведение и оставляет желать лучшего. И если не преподать ему урок сейчас, то он никогда ничему и не научится.
Крупная женщина в спортивном костюме подходит к кассе с тележкой, до краев нагруженной полуфабрикатами.
Я на автомате улыбаюсь, покупательница улыбается в ответ.
– Какая чудесная погода сегодня, – отмечает она.
– Наконец наступило лето, – киваю я. – Я уже и не ждала, что это случится. Я имею в виду, весна такая холодная, но тепло тут и…
Я ловлю себя на том, что мелю чепуху и замолкаю. Щеки вспыхивают. Но женщина только улыбается в ответ.
Начинаю сканировать товары, но тут же останавливаюсь:
– Вы в курсе, что эти сыры чеддер идут по девяносто девять крон за два? – спрашиваю я. – У нас сейчас сырная неделя. Может, хотите взять еще один?
– Большое спасибо, возьму, – благодарит она, поворачивается и идет к полкам с сырам.
Мне нравится моя новая работа.
Я всего три недели в супермаркете «Ика», но уже чувствую разницу по сравнению с работой на неполный день в школьной столовой гимназии Худдинге. Тут я имею дело со взрослыми приятными людьми, которые не швыряют блюда о стену, не кричат и не прибегают к непристойностям, выражая свое мнение о качестве еды.
В супермаркете даже послали на курсы и обещали в долгосрочной перспективе карьерное развитие. Все то, что было невозможно столько лет, снова стало возможно теперь, когда Самуэль повзрослел и стал спокойнее.
Почти взрослый.
Годы так быстро пролетели.
Кто-то кладет мне руку на плечо. Я оборачиваюсь.
Это Стина Свенссон, заведующая магазином. Женщина лет шестидесяти с ярко-рыжими волосами и загорелой кожей после солярия.
– Вижу, дела идут хорошо, – отмечает она. – Ты любезна с покупателями. Это очень важно.
– Спасибо, – благодарю я с улыбкой, чувствуя, как горят щеки.
Кто-то прокашливается, я отвожу взгляд от Стины, но вместо крупной женщины передо мной стоят двое полицейских в униформе.
– Пернилла Стенберг? – спрашивает полицейский постарше. На вид ему под пятьдесят. У него пивной животик и волнистые седые волосы.
– Да?
– Мы из полиции, – сообщает он, хотя это и так понятно. – Мы хотели бы поговорить с вами о вашем сыне Самуэле. У вас будет несколько минут?
Сердце уходит в пятки.
– С ним что-то случилось? – шепчу я. Стина легонько сжимает мне плечо.
Полицейские переглядываются.
– Нет, мы тут по другому поводу, – отвечает полицейский помоложе и проводит рукой по козлиной бородке. – Мы можем поговорить наедине?
Мы стоим на складе среди коробок, нагроможденных одна на другую. Тут тесно, пахнет мокрым картоном и гнилыми фруктами.
– Вчера около девяти вечера вашего сына видели в компании опасных преступников в промышленном районе к югу от Фруэнгена, – сообщает полицейский постарше, пытаясь поймать глазами мой взгляд. – У нас есть все основания подозревать, что эти лица торгуют наркотиками и что ваш сын тоже вовлечен в эту торговлю.
– О нет, – шепчу я, чувствуя, как меня шатает. Делаю глубокий вдох, опираюсь руками о колени. Голова кружится, в ушах шумит.
Слова полицейского не вызывали у меня шок, нет. Я, конечно, старомодна, но я не дура. Я сразу поняла, что было в пакетиках у Самуэля, и давно уже заметила, что он откуда-то берет деньги. Естественно, я его спрашивала, но он выдумывал разные подработки, а дорогая одежда, по его словам, вся из аутлетов.
Полицейский неуклюже поглаживает меня по плечу.
– Послушайте. Самуэль еще молод. Еще можно вмешаться и помочь ему. Но для этого нам нужно его найти. Вам известно, где он?
Я выпрямляюсь, смотрю ему в глаза, опираюсь на пирамиду из коробок, которая угрожает обвалиться под моей тяжестью.
Медленно качаю головой.
– Нет, не знаю. Я выставила его из дома в воскресенье. Нашла кое-что…Что-то, что…
На мгновение думаю, не солгать ли, но ложь – это грех. Если Самуэль сделал что-то противозаконное, то должен понести наказание, искупить свой грех.
– Не знаю, что это было, – продолжаю я. – Похоже на белый порошок в маленьких пластиковых пакетиках. Я решила, что это наркотики, и выгнала его из дома. С тех пор я ничего от него не слышала.
Как я ни стараюсь, не могу удержать слезы. Они ручьем текут по щекам, размазывая макияж, который я так старательно наносила утром перед зеркалом в ванной.
Полицейский не обращает внимания на мои слезы, но мягко спрашивает:
– Что вы сделали с пакетиками?
– Выбросила. В мусоропровод.
Возникает пауза. Я вижу, как полицейские переглядываются. Наверняка думают, что я чокнутая. Чокнутая мать-неудачница, не способная даже на такую малость, как воспитать из сына законопослушного гражданина.
– Ладно, – говорит полицейский. – В помойке они вряд ли кому-то навредят. Когда это было?
– В воскресенье. В половине восьмого. Так мне кажется. Я не смотрела на часы, но помню, что сразу после этого приехал мусоровоз. Я подумала, что странно, что он приехал так поздно, да еще и в воскресенье. Они теперь забирают мусор крайне нерегулярно. Видимо, какие-то проблемы с ключами…
Старший полицейский прокашливается. Судя по всему, проблемы с вывозом мусора в Фруэнгене его мало интересуют.
– У вас есть представление, куда он мог пойти? Может, к родственникам?
– Его отца нет в живых, – отвечаю я коротко. – Дедушка в больнице. Других родственников у нас нет.
У меня ноет в груди при мыслях об отце.
У него рак, он умирает в хосписе. Я пыталась заставить Самуэля навестить дедушку, объясняла, что ему недолго осталось, но Самуэль категорически отказался.
Не знаю, страшно ли ему или просто плевать.
– А друзья?
Качаю головой.
– Нет, хотя… У него есть один друг. Лиам. Лиам Линдгрен. Он живет по-соседству. Дом номер восемь по нашей улице, если я не ошибаюсь. Они дружат с детства. Помню, уже в первом классе они были не разлей вода. Но вряд ли он ночует там. У них тесно. И собаки. Две или три. Не помню точно, но больше одной. Ой, что я говорю, у них две собаки. Крупная сдохла весной. Что-то с желудком. У собак такие чувствительные желудки.
Я замолкаю.
В который раз напоминаю себе, что не стоит столько болтать, особенно о всякой ерунде, которая не интересна полиции. Какое им дело до собак Лиама.
Полицейский достает визитку и кладет мне в руку.
– Позвоните, если он с вами свяжется. Мы хотим ему помочь, но нам надо с ним поговорить.
Я киваю и утираю слезы тыльной стороной ладони. Потом поправляю блузку и открываю дверь в торговое помещение.
Полицейские идут к выходу, а я остаюсь стоять в дверях склада.
Стина и крупная женщина все еще стоят у кассы и смотрят на меня во все глаза.
Манфред
Компьютер Малин пикает, и она склоняется к нему. Стучит по клавишам, наклоняется еще ближе.
Мы два часа изучали всю информацию о Юханнесе Ахонене. Малин проверила стандартные источники – мобильного оператора, банк, перерыла все социальные сети и составила список друзей и родственников.
– Судмедэксперт написал, – сообщает она, хмуря брови. И через пару секунд: – Это он. Покойный Юханнес Ахонен.
– Это с самого начала было ясно, – комментирует Дайте. – Дай глянуть.
Он придвигает к себе ноутбуки читает письмо, поглаживая бороду.
– Черт побери, – бормочет Малин, и на секунду я вспоминаю наш импровизированный участок в бывшем продуктовом магазине в Урмберге, мороз, кусающий щеки, и поросший елями Урмберг.
Черт побери.
Любимое ругательство Андреаса. Неудивительно, что теперь, когда они живут вместе, Малин тоже им заразилась.
– Бедная Туула Ахонен, – продолжает Малин. – Несчастная женщина.
Перед глазами возникает мать Юханнеса, вся в слезах, покачивающаяся взад-вперед на пуфике в квартире в Юрдбру.
Мне бы тоже хотелось, чтобы это был кто-то другой.
Но такое случается редко.
А если и случается, то у Кого-то Другого тоже есть родители и друзья, ничего с этим не поделаешь.
Мы сидим в небольшой переговорной с видом на парк. Солнце почти село, в парке темно. Видно людей, выгуливающих собак, и компанию, устроившую пикник на большом красном покрывале.
Мы с Малин переглядываемся, но молчим. Дайте невозмутимо продолжает читать. Время от времени хмыкает, словно соглашаясь со словами судмедэксперта.
– Личность установлена благодаря зубной карте, – отмечает он. – ДНК-анализ будет готов через неделю, но, разумеется, только подтвердит информацию. Вскрытие закончено. Отчет о результатах вскрытия поступит завтра, но она пишет, что причину смерти установить не удалось.
Малин тяжело вздыхает.
– Но ведь он весь был искалечен! – восклицает она и обхватывает растущий живот.
Дайте снова хмыкает.
– Это да. Все кости сломаны. Но уже после смерти – post mortem. Она не нашла кровотечения в окружающих тканях. Значит, в момент травмы мужчина уже был мертв. Да уж, она любит изъясняться загадками.
– И отчего же он тогда умер? – вопрошает Малин.
Дайте хохочет, словно это особо удачная шутка.
– Думаешь, это написано в письме? Ну нет… Сегодня из судмедэкспертов информацию приходится вытягивать тисками. Они так боятся совершить ошибку, что порой мне кажется, легче было бы самим провести вскрытие, чем обращаться к ним за помощью.
Малин смотрит на меня и едва заметно приподнимает бровь.
– Читаю еще раз, – продолжает Дайте. – Написано, что травмы высокой степени тяжести были нанесены посмертно. Травмы высокой степени тяжести? Это что еще за хрень? Неужели нельзя выражаться человеческим языком?
– Может, он попал в автомобильную аварию, – гадает Малин. – Или лодочную. Или упал с большой высоты…
Она осекается, осознав, что только что сказала. Дайте опускает глаза в пол.
– Прости, – смотрит на меня Малин.
Я не отвечаю. Но мне их жаль. Они так стараются не говорить ничего, что может меня расстроить, напомнить мне о Наде.
Будто это имеет какое-то значение.
Будто я не думаю о ней каждую минуту.
– И что теперь? – спрашивает Малин.
– Ждем результатов вскрытия, ДНК-экспертизы и химического анализа, – вздыхает Дайте. – Криминалисты тоже еще не закончили. Не знаю, чем они там занимаются. Погоди! Они нашли остатки кожи под ногтями Ахонена. Возможно, он защищался.
– Бинго! – расплывается в улыбке Малин, словно дело уже раскрыто. Разумеется, иногда случаются чудеса, ДНК совпадает с одним из тех, что уже в базе, и остается только поехать и взять подозреваемого. Проще, чем заказать пиццу по телефону.
– Но они не уверены, что удастся извлечь профиль ДНК, – продолжает Дайте. – Тело долго пролежало в воде. Так что не радуйтесь раньше времени, милочка.
Поворачиваюсь к Дайте.
– Ты говорил, что Ахонен был связан с Игорем Ивановым. Стоит копнуть глубже?
Дайте кивает:
– Определенно стоит, но связь довольно слабая. Три года назад Ахонена взяли на хранении большой партии кокаина. Двести грамм. Явно не для собственного потребления, а для продажи. Наши ребята установили, что кокс он купил у Мальте Линдена, хотя прямых доказательств тому не было. Тем не менее, по нашим данным, Мальте Линден работает на Игоря Иванова. А Игорь Иванов заправляет торговлей наркотиками на юге Стокгольма. Поэтому каждый, кто торгует наркотиками или покупает их, каким-либо образом с ним связан. Но прокурору об этом лучше не упоминать, потому что, прежде чем мы успеем произнести «обыск», он стащит с нас портки и посадит на раскаленное железо.
Дайте снимает очки, снова вздыхает и протирает их краем рубашки.
– А Игорь Иванов и Мальте Линден? – спрашивает Малин. – Можно их найти, чтобы пообщаться?
Дайте криво улыбается, надевает очки и хмыкает.
– Можем, конечно, – говорит он. – Но вряд ли они что-нибудь нам расскажут.
Он поднимается, поправляет плохо сидящую рубашку и удаляется прочь в направлении чулана.
– И что в нем находят женщины? – стонет Малин. – Честно говоря, он просто козел.
– Просто ты не его целевая аудитория, – отвечаю я. – Или не старается тебя заинтересовать, зная, что у него нет шансов, – добавляю я, глядя на ее живот.
Малин кисло улыбается.
В помещении становится тихо.
– Как у вас дела с Андреасом? – спрашиваю я.
– Хорошо, – отвечает Малин. – Очень хорошо. Хотя он, конечно, деревенщина.
– А ты нет?
Малин хохочет.
– Я тоже. Я всегда думала, что уеду. Далеко от Урмберга. Это было моей мечтой.
– Иногда жизнь меняет наши планы, – замечаю я.
Малин долго смотрит на меня, но ничего не говорит.
– А как твоя мама? – осторожно интересуюсь я.
Малин мрачнеет и отводит глаза.
– Мы сейчас не общаемся, – бормочет она.
– Тебе стоит с ней связаться. Никогда не знаешь, сколько времени с близкими людьми отведено тебе судьбой.
Малин поглаживает живот, но ничего не отвечает.
Вернувшись домой, я вижу Афсанех на полу в гостиной перед коробкой с лего. Она бесцельно перебирает цветные кубики. Из одежды на ней только трусы и одна из моих старых рубашек. Растрепанные волосы закрывают лицо. На мой приход она никак не реагирует.
Я зажигаю свет, ставлю портфель на пол и подхожу к жене. Опускаюсь на корточки, кладу руки ей на плечи.
– Дорогая…
Она не отвечает.
– Вставай. Пойдем выпьем чаю.
– Ты сегодня не был в больнице, – говорит она, складывая вместе голубой и желтый кубики лего.
Я опускаюсь на пол рядом, обнимаю ее рукой за плечи, делаю глубокий вдох.
– Мне нужно было на собрание. По работе.
Афсанех разъединяет кубики.
– Наде ты был нужен.
В этом я с ней не согласен.
Ребенку в коме не нужны оба родителя сутки напролет. И как бы мне ни хотелось верить, что мое присутствие поможет ей выздороветь, не думаю, что это так.
Но Афсанех я этого сказать не могу.
Мы по-разному переживаем горе.
Горе Афсанех физическое, всепоглощающее, как природная стихия, ей постоянно нужно быть рядом с Надей. И говорить о ней. И она читает какой-то форум в Интернете, где пишут родители больных людей.
Наверное, она надеется, их боль поможет унять ее собственную.
Я же держу все в себе. Замыкаюсь, отстраняюсь. Веду себя так, словно я тоже умер.
По ночам мне снятся кошмары с Надей.
Я вижу два рода кошмаров.
В одном я бегу через кухню, чтобы не дать ей упасть. Но пол под ногами превращается в бесконечное поле. Чем дольше я бегу, тем дальше от меня окно, пока оно не превращается в едва заметную точку на горизонте.
В другом кошмаре я двигаюсь стремительно, словно мне не за пятьдесят, у меня нет лишнего веса и не болят колени. Я быстро преодолеваю расстояние между гостиной и кухонным окном. Одним прыжком – как гепард. Хватаю Надю за руки и втягиваю обратно в окно.
Разумеется, второй кошмар ужаснее первого, после него страшнее просыпаться.
Мне не хватило одной секунды, одного метра.
Чертова метра. Куда смотрел Бог, когда мой ребенок падал из окна?
Я тяжко поднимаюсь, игнорируя боль в коленях, и поднимаю Афсанех.
– Извини, что я не успел заехать, – говорю я, беру ее лицо в ладони и целую щеки.
Они мокрые и соленые от слез.
Афсанех кивает, обхватывает меня руками и крепко обнимает.
Не знаю, сколько мы так стоим. Под конец она произносит:
– Все будет хорошо. Все должно быть хорошо.
Я отвожу ее в спальню. Даю таблетку снотворного, приношу стакан воды, укладываю, как ребенка.
Целую в лоб, как всегда, когда она расстроена. Она улыбается, не открывая глаз, уже готовая погрузиться в блаженное забытье.
Потом подхожу к стулу у окна. Снимаю рубашку и вешаю на спинку стула. Снимаю брюки и кладу на сиденье.
Одежда мятая и бесформенная, как и моя жизнь.
Открываю шкаф и разглядываю свои вещи.
Костюмы моей любимой марки – «Нортон и Сыновья» с Сэвиль Роу в Лондоне – аккуратно висят на вешалках и ждут, когда их снова выведут в свет.
Портные с Сэвиль Роу сшили бесчисленное множество костюмов, рубашек и даже спортивной одежды для царей, королей и президентов. Сам лорд Карнарвон был одет в костюм от «Нортон и Сыновья», когда обнаружил захоронение Тутанхамона в Долине фараонов в 1922 году. И годом позже, когда умирал в Каире от инфекции, вызванной укусами насекомых, он тоже был в любимой одежде. Я могу представить его на ложе смерти с испариной на лбу, но в безупречном костюме «Харрис Твид» и аккуратно подстриженными усами.
Знаю, что зануда, но я обожаю все это – историю, мифы, ручную работу. Качество, мастерство, передаваемые от отца к сыну в нескольких поколениях. Возможность приобрести одежду, которую можно носить всю жизнь. Одежду, которая не имеет ничего общего с истерией потребления и идеологией моды на один сезон.
Провожу рукой по рукаву пиджака.
Кончики пальцев ощущают шершавую ткань.
Эта ткань изготовлена в ткацкой мастерской на Внешних Гебридских островах. Семейный бизнес в четвертом поколении. Рисунок ткани тот же, что и пару столетий назад. Менять его в соответствии с капризами моды было бы верхом безвкусия.
Уже один этот рисунок стоит того, чтобы отправиться в Лондон и заказать костюм.
Закрываю шкаф.
Дверцы тяжко вздыхают, закрывая мою прежнюю жизнь, как крышку гроба. Все, что мне остается, это мятые брюки, такая же мятая рубашка и ощущение, что жизнь ускользает от меня безвозвратно.
Самуэль
Ветви в кроне дерева над головой образуют причудливый узор. Кажется, что сотни деревянных пальцев переплелись с листьями, чтобы дать мне защиту.
Я словно лежу в шалаше. Волшебном шалаше, какой мы с Лиамом однажды построили в парке рядом с больницей Лонгбру.
Я сажусь.
Спина ноет, от холода тело окоченело. Толстовка и джинсы сзади мокрые от травы.
Солнце уже высоко. Погода безветренная. Я вижу впереди прибрежные скалы, а за ними – синее и гладкое, как зеркало, море. Вдали застыла парусная лодка с опавшим парусом, на камень в воде примостились чайки.
Larus canus.
Сизая чайка. В прошлом их было запрещено убивать. Люди верили, что в них вселяются души утонувших рыбаков.
Тут есть и другие птицы. Я вижу пять гаг с выводком утят – не меньше десятка. И еще большой крохаль, морские чайки и лебедь-шипун. Во всяком случае, мне кажется, что это он, потому что слышен был свист крыльев, когда он пролетал мимо, а лебеди-кликуны летают бесшумно.
Различать птиц меня научил дедушка. Как и многим другим вещам о природе. Я буквально заболел птицами. Нарыл все, что можно было нарыть о них, и мечтал завести собственную птицу, но мама была против, говоря, что они грязные и воняют.
Но теперь, когда у меня наконец есть птица, мне хочется выпустить ее на свободу.
Птицам не место в клетке.
Я дрожу.
Мне холодно, голодно и хочется пить. Организм требует чего-то более существенного, чем шоколадка «Дайм», которую я съел вчера перед сном.
После того как Александра отказалась меня впускать, я поехал к Лиаму. Но дома была его мамаша. И мне она была явно не рада. Даже у ее мелких визглявых собачек был злобный вид. Она заявила, что Лиама нет дома и что нечего к ним соваться посреди ночи.
Мне пришлось переночевать в подвале у Лиама. Разрешения у его мамаши я не спрашивал. С какой стати? Ключ у меня был, и я никому там не мешал.