Лицо удачи

– Во-о-от! Умница, зришь в корень. В девяностые снесли четыре дома на той стороне и два на этой. Там появилось единственное строение, в нем неизвестно какая организация. А тут ничего не построили. Расчистили площадку, огородили. И сразу, заметь, тщательно обсадили ее изнутри кустами и деревьями. То есть с самого начала задумывался не временный пустырь. Соображаешь, что к чему? – заговорщицки прищурилась Вера. – Получается, наш мэрский служащий не такой уж герой. Ребята покруче, чем он, не дают тут ничего возводить из соображений безопасности.

– Нашей? – испугалась Трифонова.

– Ага, мечтай. Своей, разумеется, – победоносно сообщила Вера. И понизила голос почти до шепота: – А то и государственной. Но местные собачники назначили обычного клерка благодетелем и помогают ему, собирают подписи. Он и доволен. Видела бы ты, как по-царски его жена принимает благодарности, когда отсюда за ночь исчезают громадные плиты и бытовки. Говорю же, раз в год минимум пытаются хоть угол земли оттяпать, начинают чего-то завозить.

– Слушай, так интересно, – вырвалось у Кати. Ей все, что касалось сопротивления всяческим злодеям, тогда казалось очень увлекательным.

– Я тут родилась, живу и буду жить, меня не проведешь, – веско сказала новая знакомая. – И папа мой тоже. А его родители переехали сюда, в новую квартиру от завода, в пятидесятом. Тогда рабочие были для власти людьми. Кстати, о семье…

И девушка быстренько поведала, что сначала они жили впятером. Потом родители отца умерли. И бабушка со стороны матери тоже. Дедушка завещал свою квартиру ей, единственной внучке. А пока жив, сдал жилплощадь и переехал к ним. Но зять с тестем не ладят, все время ругаются из-за денег. И прогулки с Латиком – это отдых от мужицких дрязг и истерической готовности матери сорвать злость на дочери. Ладно, дело житейское, можно выдержать, если на работе нервы не мотают. Но начальник отдела, в котором ложится костьми за честь своего предприятия Вера, ничего не смыслит в проектировании. Назначили по блату жалкого троечника. А его заместительница – тупая проститутка. Давала прежнему шефу, дает и этому. Ревнует его ко всем молодым сотрудницам.

– Особенно ко мне, – вздохнула собеседница. – Придирается, распекает за ерунду. Обидно, потому что как специалист эта фря ногтя моего не стоит.

Слушательница приуныла. Есть на свете счастливые люди? Хотя бы довольные не только собой, но и близкими? Существуют в реальности те, кого начальство ценит? Хотя бы не обижает понапрасну? Скучно. У всех одно и то же. И ответила Трифонова неохотно:

– Борись, терпи или уходи. Другого не дано.

По законам возникновения женского приятельства настал ее черед заявить, будто она сбежала в Москву, потому что родственнички достали. Но бабушка с младенчества ей внушала: «Не говори о семье плохо, даже если рассержена или обижена. Мы – свои. Мы желаем друг другу добра. Сами поругаемся, сами помиримся, сами все забудем. А чужие в сто раз хуже, но развлекутся нашими проблемами, осудят и век будут про нас гадости рассказывать».

Катя спорила с ней до потери голоса. Дескать, если в семье все ангелы, она права. А если тираны, эгоисты, дураки? Не понимают, не жалеют друг друга? «Мы же не такие», – сердилась бабушка. Девочка в бунтарском возрасте не была в этом уверена. Но, повзрослев, на родных не жаловалась. Ей было стыдно. Вот она – умная, честная, порядочная, ладит со всеми. Только родители у нее сволочи. И как же ей удалось вырасти образцовым человеком? Назло тем, кто воспитывал, что ли?

Дальнейшее было предрешено. Молчание Кати Вера расценила бы как гордыню. Решила бы, что напрасно открыла страдающую живую душу высокомерной гадине. И прекратила бы знакомство, чуть сдвинув время выгула. Катя сама недавно так отделалась от мальчика, который теоретически мог причинить ей боль. Пора было расходиться.

Она искала взглядом Журавлика. А в поле зрения Латика как раз попал грузовик, над кузовом которого был натянут брезент. Он был единственным в поздний час на скользком асфальте и медленно ехал от одного светофора к другому, потому что все равно не успел бы на зеленый. Русский черный терьер молча побежал за ним вдоль сетки ограды, которая как раз вдоль дороги от перекрестка до перекрестка и была натянута. Великолепие этого плавного движения завораживало: казалось, Латик не отставал и не вырывался вперед ни на сантиметр. Грузовик затормозил на светофоре. Собака остановилась. И продолжила то ли бежать, то ли лететь, когда он тронулся. Упершись в сетку на углу, Латик коротко взвыл и проводил долгим взглядом то, за чем стремился.

– Что это с ним? Никогда за транспортом не гонялся. Иногда облаивает маленькие такие машинки, снегоуборщики. Да и то, по-моему, водителя предупреждает, чтобы не распускался, – озадачилась Вера.

– Он не гнался, он сопровождал этот самый транспорт, – не сразу откликнулась Катя. – Неужели есть генная память в таком виде? Родился в городе от чемпионов породы, живет себе в хорошем доме. А однажды замечает нечто, очень похожее на автозак, и несется вровень с ним, будто только этим и занимался.

– Между прочим, у меня дед и папа с мамой коммунисты, – горячо бросила Вера. – И при советской власти в стране не воровали. А кто воровал, тот надолго садился. И шпионов, и диверсантов всяких было полно. Империалисты хотели Союз уничтожить, чтобы их трудящиеся не понаделали революций в своих странах.

– Я поняла, – усмехнулась Катя. – Только, знаешь, разговор был о генетике. Русских черных терьеров выводили для ГУЛАГа, для Сибири. Они – конвоиры и охранники заключенных. Собаки не разбираются в приговорах. Кто политический, кто уголовник, им все равно. Это факт. И еще есть впечатление: Латик так целенаправленно, мощно, красиво двигался за этим странным грузовиком. Ты тоже им любовалась. Скажи, при чем тут идейные убеждения твоих родственников? Вот при чем? Моя бабушка свою жизнь описывает незатейливо: родилась при Сталине, в школе училась при Хрущеве, замуж вышла при Брежневе…

– Так и мои бабки-дедки такие же, – обрадовалась новая знакомая.

– Думаешь, это нормально? Люди хотели власти, добивались ее разными средствами, жили и умирали во власти. Интересно им было, круто, материально ни в чем не нуждались. И знать не знали о существовании этой сначала девочки, потом женщины, теперь старухи. А она ими свою единственную несытую и небогатую жизнь меряет.

– Кать, весь народ так жил.

– И ты намерена продолжить? А я не собираюсь тратить время на обсуждение правителей. Любых, понимаешь? Не хочу повторять ошибки собственной бабули. Еще спросят внуки, чем занималась, о чем думала? И я им выдам про политику государства времен моих детства, юности, зрелости. Нет, у меня вся жизнь – личная. И пусть власть будет мне за это благодарна. Ладно, заболтались мы. Латик косматый, а Журавлик, наверное, до костей промерз.

– Да, да, – обескураженно промямлила Вера. – Нам тоже хватит на сегодня воздуха и физической нагрузки.

Они разошлись. Катя была уверена, что больше потомственную левачку никогда не встретит. И ошиблась. У той было какое-то звериное чутье на нее. Выводила ли Трифонова собаку на полчаса раньше или позже, Вера с Латиком появлялись на площадке через несколько минут. Решалась побродить с Журавликом по улицам, а не топтаться в загоне, обязательно догоняли. Уму непостижимо было, как они целый год ухитрялись не видеться.

«Я ничего ей о себе не рассказывала, почему она не отстает?» – недоумевала медсестра. Она уже боялась, что охотники за спрятанными деньгами Андрея Валерьяновича вместо мальчика с букетом подослали к ней девочку с кобелем. Они даже могли поверить, что Катя не брала записную книжку Голубева. Что она запомнила пароль – Антон Каменщиков – только из-за романтической истории персонажа. Но Кирилл вырвал из поддельной записной книжки листок с этим именем, заставил ее сконцентрироваться на нем. А вдруг она вспомнила то, что было написано в оригинале? Они не знали, что Трифонова следила за Кириллом и видела, как драли из кухонной стены вентиляционную решетку. И думали, что идиотка представления не имеет, зачем кому-нибудь может быть нужен адрес мифического Антона. Но проверить, не всплыл ли он в ее голове, было разумно. В конце концов, других способов найти клад умершего пенсионера у мерзавцев не было.

Но впасть в панику Кате мешали два обстоятельства. Во-первых, Кирилл очень торопился затащить ее в постель. И очень скоро начал изображать ревность, чтобы выспрашивать про Андрея Валерьяновича и его записную книжку. Катя была уверена, что те, кто подослал молодого наглого любовника, целый год следили за ней после его неудачи. И одновременно выясняли, с кем еще знался Голубев в последние месяцы жизни. Никого не вычислили и решили снова приняться за несчастную медсестру. Значит, они должны были спешить еще больше. А их якобы сообщница медлила, не интересовалась Катиным прошлым. Гигантских собак все боятся. И далеко не каждый соглашается отпустить своего питомца к махине, которая, если не загрызет, то раздавит. Маленький храбрый друг Журавлик для Латика и Веры был неожиданным чудом. Она наслаждалась прогулками и радовалась, что ее псу наконец-то есть с кем играть.

Наконец Катя пришла к выводу: Кирилл и его подельники не имеют отношения к нашей встрече. Дело в самой девице. Кто знает, что представляют собой нынешние коммунисты? Хотя и о прежних у меня смутное представление. Может, для них признание в аполитичности есть высшее проявление искренности? Объяви я себя шлюхой, алкоголичкой, наркоманкой, моя новая знакомая еще могла бы предположить, что выдумываю или шучу. Но лгать о своем недоверии к любой власти никто не станет. Значит, говорила чистую правду. Откровенничала похлеще, чем она про своих родственников и начальство. Потому что ей это ничем не грозит. А на таких, как я, людям до сих пор очень хочется донести. Команды ждут. Частная собственность на квартиру, на дачу со всеми вытекающими правами людям нравится. Частное нежелание любить власти – почему-то нет. Ну и страсти кипят на собачьих площадках родины.

В Кате, как на ринге, боксировали два сильных желания. Одно – гулять с Журавликом только во дворе и никогда больше не видеть, а главное, не слышать Веру-Веронику, начавшую по третьему разу рассказывать о щенячьем периоде жизни Латика. Второе – стараться не раздражаться этим трепом и бродить по улицам под защитой мощного пса. Кто рискнет напасть на нее, когда рядом черный терьер? Да и румяная хозяйка, на которой современная дубленка казалась тулупом, была ему под стать. Лупцевали потребности друг друга жестоко. Вмешаться Трифонова была не в состоянии, просто ждала.

Победила свобода передвижения. «За все надо платить, – мысленно вздохнула Катя. – Лучше научиться пропускать мимо ушей Верину болтовню, чем торчать за дурацкой сеткой, как в клетке. Ненавижу эту площадку. И во дворе стоять мне невмоготу. Потерплю». Терпеть оставалось недолго. Новоявленная приятельница описала ей детородный орган любовника своей знакомой. Вернее, некоторые его анатомические особенности. Поинтересовалась, какие ощущения та должна испытывать при соитии. При этом губы ее кривились в блудливой полуулыбке. Трифонова еще в общежитии догадалась, что это всего лишь признак смущения. Но ответила мрачно:

– Ощущения исключены. Твоя знакомая фантазерка. Мужик с таким инструментом не должен был дожить до совокупления. Он без пластики в туалет не мог бы ходить. И еще… Я на эти темы разговариваю с мужчинами-партнерами, а не с женщинами. Извини, проку не вижу.

– Погоди, ты «Секс в большом городе» смотрела? – приуныла Вера.

– Немного. Быстро надоело.

– Катя, но там нормальные живые бабы разговаривают друг с другом именно на эти темы, и весь мир следит, затаив дыхание. О чем нам, незамужним, еще думать и говорить? Мы так и будем дикими, если не научимся обсуждать постель.

– Какие, какие бабы? Живые? Там четыре темперамента – сангвиник, холерик, флегматик и меланхолик. Четыре женских роли – любовница, нимфоманка, жена, мать. Четыре трудовых модели – фрилансер, собственник, наемный работник, волонтер. Мужиков им тоже подгоняют соответствующих, типажных. Через пару серий ясно, кто что вытворит. Не говори они о пенисах, смотреть было бы просто тошно. А идея не зацикливаться на неудачах, верить в себя и двигаться из последних сил вперед – общая для всех американских сериалов.

Вера смотрела на нее с трогательной жалостью, как на убогую. Но сдаваться не собиралась:

– Кать, не злись. Я же пытаюсь найти, что тебе интересно. Думала, раз медсестра, то про патологию.

– А ты расслабься и не ищи. Говори о чем хочешь. Я буду отвечать что хочу. Разве это не общение?

– Согласна, – рассмеялась Вера-Вероника. – Тогда давай, что называется, обменяемся телефонами и адресами.

– Зачем? – изумилась Трифонова. Прозвучало грубо, но она вдруг сообразила, что нарвалась на обыкновенную липучку. Такие норовят сблизиться с любым человеком, который их не посылает подальше. Отделываться от нее надо было немедленно.

– Не волнуйся, я в гости без приглашения не хожу, – усмехнулась Вера. – Да и подъезды сейчас закрыты. Но, мало ли, что случится.

Магия этих слов подействовала на измученную страхами Трифонову впервые. Раньше она насмешливо спросила бы: «Каких подвохов ты ждешь от мира в ближайшее время?» Но мир показал, что бывает, успеешь крикнуть в трубку только: «Я дома. Несись ко мне с Латиком»… И Катя безропотно вбила свои данные в чужой телефон.

Так Вера начала позванивать в выходные, звать Катю с Журавликом в сквер неподалеку:

– А то мы с тобой по ночам на площадке стоим и мерзнем. Хоть сами походим, поболтаем.

Можно было гулять и чаще, но Веру приходилось слушать. А та занималась выявлением геев и докладывала о результатах:

– Смотри, вон, вон голубые, – шептала она спутнице, показывая на двух по-чиновничьи лощеных мужчин. Они быстро договаривали о чем-то в явной готовности разойтись.

– С чего ты взяла?

– Ослепла? Какими бархатными глазками они друг в друга стреляют. А вокруг, между прочим, красивые, стройные, богато прикинутые девушки.

Через несколько минут одержимая находила еще пару любовников одного пола. И еще…

– Слушай, по-твоему, выходит, что больше половины мужиков такие? Я считала – нам попались навстречу тринадцать душ. Семерых ты объявила гомосексуалистами, – не выдержала Катя.

– Нечетное число? – озадачилась Вера.

– Угу. Из кофейни трое вышли, так ты со знанием дела их всех под одну гребенку постригла.

– Не иронизируй по поводу знания дела. Мы с девчонками распознавали этих голубчиков два последних года в школе, пять в строительном и уже целых полтора года на работе.

– То есть нынешние девочки поголовно?..

– Конечно! Ты какая-то отсталая, Катя. У меня есть знакомые медсестры. Они за врачами наблюдают. О, больницы – самые интересные места! Там же пациенты кадрят докторов, доктора пациентов, доктора докторов, пациенты пациентов… Медички в нашей среде – уважаемые люди. Такое рассказывают!

Трифонова обалдела. Стоило взглянуть на их частную клинику, денно и нощно блюдущую свою репутацию… А ведь рано или поздно начнет в ней трудиться какая-нибудь одноклассница Веры-Вероники. Смена поколений, куда денешься. Она взяла себя в руки и осторожно спросила:

– Вы только мальчиков… э-э… сортируете? А лесбиянки вас совсем не волнуют?

– Смешная ты! Кому они нужны? Чем больше девок охмуряют друг друга, тем меньше конкуренция нам, нормальным. А вот с парнями беда. Раньше хоть для вида женились. Девчонки говорят, что все красавцы из поколения родителей, сходившие в ЗАГС с уродинами, гомосеки. У них такой опознавательный знак был – мистер совершенство и жена страхолюдина. Через год-два она становилась еще отвратнее, и никто не удивлялся, что он ее не хочет. Но ведь штамп в паспорт ставили, раз. Детей делали, чтобы налог на бездетность не платить, два. И заводить любовников женам не мешали, три. Все по-честному. А теперь вконец совесть потеряли. Ну как тут мужа найдешь?

«Хорошо устроились, – подумала Трифонова. – Когда я была в старших классах, следили за девчонками, кто кому дал. Сейчас за юношами, кто у кого не взял. И главное, самолюбие не страдает. Отверг меня потенциальный жених, значит, не я дура неухоженная, а он извращенец».

Утомил ее этот треп очень быстро. Непродвинутая девушка размышляла, как отвязаться от продвинутой. Но кончилось все неожиданно и гадко. Однажды в субботу Вера познакомила Катю со своим другом. Сказала с привычной уже непосредственностью:

– Очень тянет похвастаться. Ты единственная, к кому я его не ревную. Он же тебе и до плеча не достает.

Но все-таки необычно быстро увела Латика и приятеля.

Вера жила в городе, как в дикой природе, где за спаривание приходилось биться. Самка. Это было понятно и безопасно. Катя ведь не претендовала на ее мужчину. Но не учла, что он тоже самец. Недели через две явился в дымину пьяный. За кем-то зашел в подъезд, начал колотить в дверь, требовать Веру.

Трифонова впервые сама позвонила ей:

– Наступил «всякий» случай? Твой невменяем и орет, что я тебя прячу.

– Ой, он мне не нужен. Оказался запойным. Только что тут на лестнице хулиганил. Ну, дед и крикнул, что меня нет дома, что к подружке пошла. Иначе он не убрался бы. У нас соседи нервные…

– У меня тоже.

– Ну, Катя, ты же умная и строгая. Отделаешься как-нибудь.

– Зачем же ты дала деду мой адрес?

– Что мне было делать? – заныла Вера.

– Не знаю, – Катя отключила связь навсегда.

И уже сама пригрозила в замочную скважину, что вызывает полицию. Алкаш оказался сообразительным и подлым. Выскочил на улицу и принялся, грязно матерясь, швырять в окна куски льда. Первый этаж. Пристрелявшись, мог разбить стекла вдребезги. И полиция ему была нестрашна. Сто раз убежал бы дворами.

Заклеенный изолентой телефонный аппарат хозяйки, казалось, подпрыгивал на тумбочке: жильцы спешили высказаться о моральном облике Кати. Сверху и сбоку требовали принять меры, колотя по батареям. Мерзлые комья бухали в стену все выше, все точнее. Оскорбленный пьянчуга вопил: «Катька! Верка! Суки! Убью!» Наконец из подъезда выскочил сосед в примерно таком же градусе опьянения, что и дебошир. Они орали друг на друга еще минут двадцать. А потом ушли то ли бить друг другу морды, то ли пить дальше. Не зря у Вериного скандалиста подозрительно оттопыривался карман куртки.

Трифонова перевела дух. Подумала: «Я была уверена, что в Москве такое невозможно. Когда приехала, умилялась, видя под кустами пустые водочные бутылки и рядом обязательно пакеты от апельсинового сока и пластиковые стаканчики. Казалось, тут и пьянь другая – столичная, более культурная, что ли. Везде она одинаковая. Но дело не в сегодняшнем безобразии. Никогда в жизни я больше не попытаюсь дружить с кем-нибудь через силу, даже если буду издыхать от одиночества».

Кате было невдомек, что взаимоотношения с Верой были легкой тренировкой. Вскоре ей предстояло мучительно заставлять себя не дружить с девочкой, а любить мальчика. Хорошо, что рядом не оказалось вдохновенного умника, который мог предречь это. Трифонова охотно уничтожила бы самолюбие провидца едкими насмешками. Люди особенно жестоко высмеивают пророчества, в которых сами себе не нравятся.

Но до попытки влюбиться было далековато даже летом, когда она первый раз возвращалась с Большой Садовой. Идя мимо собачьей площадки и вспомнив Веру, забеспокоилась. Как они уживутся с Александриной? Что ждет ее на новом месте? Сомневаясь во всем, она добросовестно вымыла и без того чистую квартиру. Хозяйка ее обидела. Но не убрать за собой Трифонова не могла. Она легла спать. Однако через два часа, среди ночи, проснулась. Голод настойчиво манил в кухню. «Это невыносимо. Не пойду. Разорву проклятый круг, – храбрилась она. Потом струсила: – А вдруг завтра опять впаду в предобморочное состояние или засну при Барышевой? Может, хотя бы полстакана сока выпить?» Но характер уже прорезался сквозь толщу отчаяния. «Перебьюсь, – сказала себе Катя, – вытерплю. И не такое терпела».

Она не заметила, как очутилась во сне. Правда, гостила там всего до пяти утра. Но уже можно было запихивать в себя пюре для грудничков. Принимать душ. Одеваться. Выгуливать Журавлика. Оставлять ему вареную курицу и воду. Тащить к порогу чемодан и сумку.

– Милый мой зверь, я представления не имею, в котором часу явится твоя хозяйка. Наверное, скоро. Мы с тобой дружно жили. Я очень благодарна тебе за все. И не поминай лихом.

Она говорила, целовала рыжую макушку и жалела, что слез опять нет. Однако Журавлик все понял. И вмиг превратился в того мини-монстра, которого ей оставили. Коротко рыкнул и независимо улегся на свою подстилку.

– Ого, – удивилась Катя. И вдруг процитировала: – «Каким ты был, таким ты и остался, хороший мой, упрямый мой». Надо же, мне казалось, что я забыла эту песню. Ее мама с бабушкой поют, когда выпьют в праздник. Ладно, Журавлик. И за то, что упростил расставание, спасибо.

Трифонова положила ключи на тумбочку в прихожей и захлопнула за собой входную дверь. Уход взболтал в ней досаду на хозяйку, на Журавлика и радость освобождения от пропитанных тяжкими воспоминаниями стен. Поскольку одно в другом не растворялось, оставалось ждать. Чему-то суждено было осесть на дно, чему-то остаться сверху.

Когда то ли изгнанница, то ли беглянка сворачивала за угол арки, мимо нее деловито прошмыгнуло желтое такси, в котором восседали две старухи. Она остановилась от изумления: «Ну, Журавлик, ну, зверюга. Каким образом? Не унюхал же? Обхамил меня ровно за пять минут до их приезда. Господи, мне все везет и везет. Могла бы проспать и встретиться с хозяйкой. А так противно ее видеть». Катя Трифонова умела не оглядываться физически. Ни разу не повернула головы, уходя из дома Андрея Валерьяновича Голубева, из общежития и отсюда. Встряхнула сумки и отправилась на Большую Садовую. Домой.

В контактах ее телефона Александрина уже существовала. А в голове еще нет. Она и не подумала связаться с Барышевой. Набрала код подъезда, втиснулась в старинный лифт, подошла к двери, нажала на кнопку измазанного красками всех ремонтов звонка… Еще раз… Еще… Еще… Еще… Без толку. Нервы были ни к черту. Сразу ударило изнутри: «Все, кончилось везение. Оно и началось-то, чтобы издевательства подлой судьбы больнее ощущались. А то я привыкла к ее каверзам, уже не реагирую остро – не молю о пощаде, не надеюсь на лучшее. Вот она, сука, и бесится». Дверь открылась. На пороге стояла растрепанная Александрина в атласной сиреневой пижаме с белой окантовкой. Глаза ее спали, в отличие от голоса:

– Привет. Я бы никому не открыла, хоть пожар, хоть потоп. Но вспомнила, что ты обещала явиться ни свет, ни заря. Говорила же, как человеку: «Возьми ключи». Нет, унеслась. Все, Кать, сама обустраивайся. Я легла недавно. Пошла досыпать.

И она ушла к себе. А Трифонова стояла посреди довольно большого холла, и ей казалось, что она всегда тут жила. Вошла в свою комнату. В углу дивана лежали два одеяла и подушка. Вчера она их почему-то не заметила. Может, Александрина выложила после ее ухода? Катя достала из чемодана собственное постельное белье. Ее покачивало, будто стелила на нижней полке в поезде. Облачилась в пижаму – хлопковые шорты и майку. Поставила на пол тапочки. Улеглась. Ничего, лежанка вполне современная. Латекс наверняка искусственный, но лучше, чем синтепон, не проваливается. Она зевнула.

Организм, быстро израсходовав энергию в дороге, требовал сна. Ночной бунт он Кате простил. И она осмелилась надеяться, что ей больше не придется захлебываться и мерзнуть в своих горестях. Центр города представлялся ей берегом. А оказался волнорезом. Измученная Катя стояла на его тверди и завороженно смотрела, как громадный темный вал жути дробился на потоки ужаса, брызгался страхами. Но она уже не тонула, не гибла. Надо было разворачиваться и идти. Только Катя никак не могла оторваться от зрелища. Наверное, не была уверена, что это сооружение упирается в берег хотя бы остальной Москвы.

Катя не ставила будильник в телефоне. Знала, что ровно через два часа проснется от голода. И проснулась… через восемь.

С того июньского дня прошло больше пяти месяцев. Во время прогулки под снегопадом и после, на диване, Катя наконец вспомнила, как жила после Кирилла. И вдруг поняла – что-то не то.

Раньше из памяти неожиданно возникал какой-то эпизод. И начинали буянить прежние сильные эмоции. Это было что-то из разряда «дело прошлое, но меня до сих пор трясет». А теперь, когда она заставила себя последовательно восстанавливать события, оказалось, что те же чувства испытать невозможно. От них остались лишь названия. «Мне было страшно», – думала она. Страх не возникал. Вместо него появлялась жалость к себе – этакий новодел на месте разрушенного временем.

Получалось, что старые обиды и восторги умирали. А живыми всегда были новые. Похожие, разумеется, но другие. Катя сообразила, почему не любила мелочи, которые родители хранили на память о ее детстве. Или все-таки о своей молодости? Пинетки, рисунки из детского сада, прописи, тетрадка за второй класс, дневник за пятый, фотографии. Они могли усилить сегодняшнее настроение. Но вернуть вчерашнее или создать завтрашнее – нет.