…Он не сразу услышал позади себя какой-то шум. Остановился, воткнул лыжные палки в снег и обернулся. И оторопел от увиденного. Какие-то сцепившиеся силуэты кружили по небольшой полянке, утопая в снегу. Размахивали руками, – так, во всяком случае, ему показалось издалека. Нараставшие с каждой минутой крики, матерщина, вывели Игоря из состояния оцепенения. Первый порыв его был – броситься на помощь ребятам, на которых кто-то напал. Но вдруг он увидел, как один за другим упали на снег двое его друзей, а некто, отделившейся от остальных, крикнул ему хриплым простуженным голосом:
– Ну-ка, фраерок, кати сюда, быстро, – и в руках у него вроде бы что-то блеснуло.
Нож?
Ошалев от страха, Игорь пустился наутёк, а в спину ему кричал всё тот же хриплый простуженный голос:
– Стой, сука, застрелю!
Игорь гнал что было сил. Куда он несся, он понятия не имел. Но каким-то образом выскочил к железнодорожной станции, к которой подходила электричка.
Он сбросил лыжи, вскарабкался на платформу, запорошенную снегом и в последний момент – двери вагона уже смыкались – вскочил в тамбур. И только рухнув на жёсткую скамью, перевёл дух. Оказалось, что электричка следовала в Москву…
Фарид порывался убить Пашина, или, по крайней мере, хорошенько начистить ему морду, но сёстры убедили его этого не делать: ничего изменить уже нельзя было, а он только попусту сядет в тюрьму из-за этого подлеца и труса. Сейчас нужно было организовать похороны Бори Вершинина и поддержать Олега Енина, которому вынесен был страшный приговор: ампутация всех верхних конечностей: четвёртая степень отморожения ничего иного и не предусматривала.
Олег, узнав о том, что его ждёт, был подавлен, замкнулся в себе, ни с кем не разговаривал, почти ничего не ел. Глаза его были пусты, и печать безысходности лежала на его исхудалом, бледном лице. Подолгу он смотрел на свои перевязанные руки, сложенные как у покойника на груди.
К нему постоянно кто-то приходил, то Оля со Светой, то Фарид, и даже Катя, узнав о постигшей Олега беде, мгновенно примчалась и целыми днями не отходила от его койки ни на шаг.
Катя и спасла его, точнее, не она, а её будущий муж, Сергей.
Однажды он повёл ослабевшего и еле волочившего ноги Олега в туалет, а когда присоединился затем к ожидавшей его в коридоре Кате, та через какое-то непродолжительное время всё же попросила присмотреть за Олегом, как-то тревожно вдруг сделалось у неё на душе.
Сергей успел вовремя. Ещё бы пара минут, и Олег перевалился бы через распахнутое настежь окно.
Не поднимая лишнего шума, Сергей снял, лёгкого, как пушинка Олега с подоконника и тихо сказал:
– Надо жить, Олег.
– Для чего? – с трудом разлепил запёкшиеся губы Енин.
– Возможно, это ты узнаешь позже, а сейчас пойдём, там Катя волнуется.
О случившемся Сергей не обмолвился никому и словом, даже Кате.
У Олега вновь подскочила температура, он впал в забытьё, бредил, бормотал что-то нечленораздельное. От постоянно высокой температуры у него потрескались и стали кровоточить дёсна; в уголках вялого рта запеклась кровь.
Температура нормализовалась где-то на пятый день. Он открыл глаза и более-менее осмысленным взглядом обвёл палату, которую, как ему казалось, прежде не видел.
Палата была рассчитана на пять коек, три стояли справа от входа, две слева. Слева же в углу был умывальник, над которым висело овальной формы зеркало со стеклянной полочкой под ним. Все соседи Олега были на месте. Один спал, укрывшись с головой одеялом, возле его койки, прислонившись к стене, стояла пара костылей. Другой сосед с перебинтованными, как у Олега руками, лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок. Третий сосед, старичок, читал какой-то журнал, напряжённо шевеля толстыми губами, словно пытался заучить прочитанное наизусть. А тот, чья койка стояла рядом с койкой Олега, хмуро взглянул на него и спроси: нет ли у него что-нибудь пожевать. Олег слегка качнул головой, сосед, как показалось, нахмурился ещё суровее, отвернулся к окну и затих. Олег тоже закрыл глаза и тотчас же уснул, точно в омут провалился.
Когда он проснулся, за окном уже стемнело. В палате находился врач, средних лет мужчина в белом халате с засученными по локти рукавами. Он сидел у койки того, кто интересовался у Олега наличием еды. Фамилия ему была Глотов. Врач достал из голубенькой папки с белыми тесёмками какую-то бумагу и спросил Глотова, согласен ли он на операцию?
– А зачем бы сюда пришёл? Только чтоб не больно было. Не будет больно?
– Об этом с анестезиологом договаривайся, это не моё дело. Теперь так: сегодня не ешь ничего, не пьёшь, вечером поставят клизму. Понял?
– Как не есть? – испугался Глотов. – Я ж голодный! В поликлинике полдня просидел, потом сюда привезли, я ж голодный!
– Ну, если хочешь во время операции в своей блевотине захлебнуться – тогда ешь!
Глотов нахмурился, помолчал сосредоточено.
– Ладно, тогда не буду.
– Ну, спасибо, – ухмыльнулся врач, – успокоил! Давай, подписывай бумагу, что обо всём предупреждён.
Старичок, любитель чтения, когда врач подсел к его койке и объявил, что его завтра выпишут, обрадовался, стал благодарить врача и пообещал, что преподнесёт ему пару бутылок отличного коньяка.
– Давай лучше две «зелёненьких» с изображением товарища Франклина, – сделал более устраивавшее его предложение врач.
На следующий день вместе с Катей в палату к Олегу вошёл молодой человек лет двадцати пяти в прекрасно сидевшем на нём тёмном шерстяном костюме и с «дипломатом» в руках, представившейся следователем прокуратуры Удальцовым. Подсев на стульчик в изголовье койки Олега, он торжественно объявил, что бандиты, совершившие на него и его друзей покушение, задержаны и заключены под стражу.
Объявил он это в притихшей палате так, будто Олег только и ждал этого сообщения. И тотчас же вслед за этим сказал, что Олег признан потерпевшим по данному делу, о чём вынесено соответствующее постановление. И попросил, уже как непосредственного и единственного свидетеля, рассказать по возможности подробно, как всё произошло тогда в лесу.
– Неожиданно, – помолчав некоторое время, без охоты ответил Олег. – В темноте наткнулись нос к носу на каких-то выскочивших из-за деревьев людей в чёрных телогрейках. Они потребовали у нас одежду. Завязалась драка, впрочем, особой драки и не было, мне почти сразу кто-то ударил сзади по голове, больше я ничего не помню. В себя пришёл уже в больнице.
Следователя явно не удовлетворил столь короткий, ничего не прояснивший рассказ, однако настаивать, чтобы потерпевший постарался припомнить что-то ещё, не стал. Если человек не помнит более ничего, значит, так тому и быть.
Записав показания в протокол, следователь дал прочитать его Енину, после чего как обычно попросил подписать. И слегка растерялся, поняв, что сделать это он не в состоянии.
– Давайте я подпишу, если это можно, – сказала стоявшая за спиной следователя Катя.
– А вы кто, простите? – обернувшись, спросил Удальцов.
– Жена.
– Очень хорошо! Только позвольте ваш паспорт.
Сделав какие-то пометки в протоколе, следователь передал Кате его для подписи и, получив её, покинул палату, пожелав всем скорейшего выздоровления.
Катя присела на освободившееся после следователя место в изголовье койки Олега и спросила, заботливо поправляя смятую подушку:
– Ну, как ты, Олежка?
– Если скажу, что отлично, ты мне всё равно не поверишь. Нормально… жена, – он вяло улыбнулся уголками рта с запёкшейся в них кровью. – А мы не пропустили ещё поход в ЗАГС? Какое сегодня число?
– Не думай об этом, не нужно, – слегка поморщилась Катя. – Сейчас главное это твое здоровье, остальное – не важно. Врач сказал мне, что если всё пойдёт хорошо, то дней через десять можно будет забрать тебя домой.
4
Зинку Чувилёву в доме все звали не иначе как Чувилиха. Разбитная, весёлая, громогласная, она знала всё обо всех в доме и о ней знали все и всё. Вдова с двумя взрослыми дочерьми, жившими самостоятельно, но то и дело наведывавшихся в компании мужиков к матери повеселиться, покутить.
С мужем Чувилиха воевала все двадцать три года супружеской жизни. Вернее не с ним, а с его пагубной привычкой к бутылке. Но сколько его не лупцевала – рука у неё тяжёлая была – сколько не отправляла в вытрезвитель или на пятнадцать суток, всё было без толку.
От бессилия что-либо поменять, плюнула со злости: да живи ты, как знаешь, хоть всю её, проклятую, выпей! Мужик её без понуканий со стороны законной супружницы прожил год и помер.
Схоронив мужа, Чувилиха вдруг пошла по его стопам: тоже запила. И уже годика через два после начала возлияний её пятьдесят ей никто бы не дал: шестьдесят, да и то с солидным хвостиком.
