Дракон не дремлет

Глава 3

Флоренция

Цинтия Риччи была не очень пьяна, но, вероятно, пьянее, чем позволительно врачу в присутствии больного. Особенно если больной – самый могущественный властитель в Италии, а врач и ее отец-врач советуют ему воздерживаться от красного вина.

Впрочем, Лоренцо де Медичи, il Magnifico[21], глава банка Медичи и неофициальный правитель Флорентийской республики, уже вряд ли мог заметить, что кто-нибудь пьян. Как и все остальные на вилле Кареджи. Ибо сегодня был последний день лета; завтра мессер Лоренцо и все спутники на его орбите вернутся во флорентийский дворец Медичи. А там придется чуть-чуть больше заниматься делами между пением, танцами, поэзией, философией и вином. Чуть-чуть.

Пол был вымощен белыми и черными плитами в шахматном порядке – Лоренцо любил шахматы. Стены украшали ребристые полуколонны и фриз с музами и сатирами под сводчатым потолком. Бесчисленные свечи – на столе, в стенных канделябрах, в хрустальных люстрах – превращали полночь в ясный день. Двери были распахнуты в ботанический сад Лоренцо – осенние цветы распускались, летние увядали, их запахи сливались в изумительный аромат.

Ночной воздух был необычно свеж, и гости надели самые теплые парчовые и бархатные одеяния – к молчаливой досаде слуг, которым предстояло заново упаковывать все это к отъезду.

Мессер Лоренцо, впрочем, знал, как исправить досадную неприятность. На вертел насадили еще одного барашка, выкатили еще несколько бочонков, и вскоре гостям стало все равно, в сундуках их одежда или на полу (или на каком именно мягком месте, сказал Луиджи Пульчи в импровизированном стихе).

Мессер Пульчи сегодня сиял золотом: бархатный медового цвета дублет, желтые чулки, золоченое кружево на рубахе, золотое ожерелье с топазами. Рядом с ним сидела Лукреция де Медичи, вдовая мать Лоренцо, в багровом и коричневом с огненными опалами в золотистых волосах, и делала вид, будто скандализована поэмой, которую декламировал Пульчи, в то время как сама следила за текстом по книге у нее на коленях. Первые экземпляры нового творения Пульчи, отпечатанного во Флоренции, доставил в Кареджи нарочный; чрезвычайно дорогая пересылка для книжицы, которая продавалась по всей Флоренции за несколько сольдо. Лоренцо презентовал книги сочинителю с большой торжественностью, напомнив, что condotta[22] на издание гарантирует пятнадцать авторских экземпляров и что ни один Медичи никогда не забывал про малейший пункт договора.

Джулиано, брат Лоренцо, сидел с Гвидобальдо да Монтефельтро; они обсуждали турниры, любовниц и огнестрельное оружие, в произвольной последовательности перескакивая с одного на другое. Джулиано был в шахматном лазурно-алом дублете с золотым английским львом на красном фоне слева, где сердце. Дублет подарил ему английский король Эдуард IV, занявший престол силой оружия и денег из банка Медичи.

Отец Гвидобальдо, Федериго, герцог Урбинский, был одним из лучших итальянских кондотьеров наряду с Франческо Сфорцой и невероятным англичанином Джоном Хоквудом. (Разумеется, невежливо было бы привести это сравнение при младшем Монтефельтро; точно так же Джулиано не надевал дублет с геральдической французской лазурью, если Медичи принимали у себя вечного изгнанника, короля Франции Людовика.) На Гвидобальдо был шелковый дублет, крашенный в технике alessandro – синий с металлическим отливом, усаженный серебряными бляшками, придающими ему поразительное сходство с ламеллярным доспехом.

Кто-то тронул Цинтию за плечо. Рядом с ней, держа кувшин с вином, стоял Марсилио Фичино. Фичино был в длинном белом одеянии; он переводил Платона на латынь для деда Лоренцо и на тосканский для самого Лоренцо, поэтому любил одеваться (по собственным словам) «немного как мессер Платон, немного как жрец» – жрецом он, правда, недолгое время был, – «но в достаточной мере по-флорентийски, чтобы спокойно ходить по улице». Росту он был едва пять футов, очень худой, с большим крючковатым носом; его глаза всегда сверкали весельем, но смотрели отрешенно, иногда очень отрешенно, поскольку Фичино посещали видения Платона, и Граций, и еще более странных сущностей, и он был убежден, что его душа по временам покидает тело.

Он налил вина сперва Цинтии, затем себе. Пальцы у него были длинные и очень изящные. «Ваше здоровье», – произнес он. Они чокнулись кубками и выпили.

Глаза у Фичино расширились, и он ухватился за кончик носа, который окунулся в вино и теперь с него стекали алые капли. Потом похлопал себя по макушке, выставил руку, будто измерял расстояние от пола, и встревоженно произнес:

– Это не может быть мой нос, дотторина Риччи. Это нос куда более крупного человека. – Он взял ее за руку. – Скажите мне, доктор, может ли человек родиться с чужим носом?

Цинтия попыталась сформулировать серьезный ответ, но изо рта у нее вырвался лишь смех, и даже не смех взрослой женщины, а девичье хихиканье. Она взяла кубок обеими руками, глядя, как пляшет в жидкости пламя свечей; смех рвался из нее, словно пузырьки, которые должны всплыть или лопнуть.

Фичино принял трагическую позу.

– Возможно, это знак незаконного рождения, – сказал он и тронул свой нос, действительно очень большой. – Хотя такой ли уж явный знак? Быть может, матушка изменила отцу всего лишь раз или два.

Цинтия чувствовала, что если не захихикает, то умрет. Она отвернулась, ища защиты у хозяина.

Лоренцо де Медичи был в червленой мантии, в разрезах рукавов проглядывал белоснежный шелк. На груди была вышита плоская версия palle – шести красных шаров, составляющих герб Медичи. Он сидел, упершись ногой в край столешницы, и держал на коленях среброструнную лиру.

Лоренцо был нехорош собой – широкое лицо, свернутый набок нос (хоть и не такой крючковатый, как у Фичино), жесткие и прямые черные волосы. Однако в нем чувствовалась сила; он был словно высечен из тосканского камня, а когда говорил, его голос казался рокотом гор.

Или когда пел, как сейчас. Лоренцо подбирал слова для новой карнавальной песни… о планетах на их орбитах вокруг Солнца… По крайней мере, так предполагалось: о ядрах, согретых срединным огнем, о телескопах, нацеленных во тьму, о белом токе зодиакального света. Все карнавальные песни Лоренцо были такие: дерево с привитыми ветвями, льющийся в форму сплав, изысканные шутки с очаровательной претензией на невинность.

А затем он клал на ту же музыку другие слова, о своей жене Клариче, или о серебрящихся в утреннем свете оливах, или о своих сыновьях Пьеро и Джованни, или о последней картине Сандро Боттичелли – и похоть обращалась любовью, а смысл уже не двоился, а множился, как множественна человеческая душа.

Цинтия любила его.

Лоренцо коснулся лиры, на струнах задрожал отраженный свет. Он глядел на Цинтию, склонив голову набок. «Тьфу, холера», – подумала она, гадая, насколько ужасно выглядит.

Цинтия была в зеленом бархатном платье; в скромных разрезах рукавов проглядывала крашенная шафраном шелковая подкладка. Зеленая шапочка и золотая сетка для волос почти болезненно стягивали голову. В свои двадцать два Цинтия была седа как снег – странность, которая привлекала одних и отталкивала других. Вырез, хоть и довольно глубокий, не открывал грудь, на шее висел подарок Лоренцо – тонкое ожерелье из золота и жемчугов с золотой подвеской в виде цветка крокуса.

Подвеска была не цельнозолотая, но знали об этом лишь Цинтия и Лоренцо.

Он глянул на нее и на подвеску:

– Пока ночь не растаяла, дотторина… я должен сделать вам предложение.

Несколько стремительных мыслей пронеслись у Цинтии в голове. Все остальные продолжали свои разговоры, так что услышать мог лишь Марсилио Фичино, однако Фичино был архиплатоником во всем.

Лоренцо открыл рот. Пробили часы. Лоренцо закрыл рот, сморгнул, вновь собрался заговорить, но тут раздался следующий удар часов. С внезапной усмешкой Лоренцо коснулся струн, запрокинул голову и пропел: «Три». Затем сжал руку и продекламировал: «Четыре».

На шестом ударе Цинтия уже хихикала неудержимо, а к двенадцатому все смеялись и хором повторяли за Лоренцо.

– В сад! – воскликнул Лоренцо, когда затих последний удар. Он вскочил. – Скорее! Все за мной!

Смеясь и пошатываясь, гости поднялись из-за стола и вышли в арки.

Полная луна заливала сад; сосны, пальмы и кипарисы серебрились на фоне неба и по-летнему больших звезд. Сад был разбит с безжалостной аристотелевой точностью: радиальные дорожки, выложенные каменным узором, куртины, клумбы. В центре высилась колоннада белого мрамора с мраморными же скамьями вокруг бронзового фонтана – Венеры, встающей из эгейских вод. Фичино создал образ, Донателло отлил его в металле, а Боттичелли перетолковал красками, добавив свои всегдашние слои символов и аллегорий.

Поэт Артуро Полициано и Алессандра Скала, художница и режиссер флорентийского Гранд-театра, сидели на скамье и оживленно беседовали.

– Орфей спускается в ад, – сказал Полициано. – Спускается. У всех поэтов так.

Скала ответила:

– Мы можем прорубить в сцене люк, и пусть актер играет не на виду у зрителей?

– Идти по сцене не значит спуститься!

– Либо можем поставить лестницу… ой, погодите. Вы не говорили в последнее время с Леонардо?

– С архимедовцем? Последний раз мы встречались зимой.

– Он принес мне эскизы машины – даже нескольких машин, – чтобы перемещать актеров и декорации. Чтобы боги летали и все такое. Допустим, когда Орфей идет, ад поднимается на колесах, придуманных Леонардо…

Полициано был в лиловом, Скала – в абсолютно черном бархате с сотнями крошечных серебряных пуговок.

– Бог ночи и богиня неба, – театральным шепотом проговорил Фичино у Цинтии за спиной.

Она услышала шарканье, быстро обернулась и подала ему руку; с легкой улыбкой и кивком хромоногий философ принял ее помощь.

Все начали рассаживаться. Лоренцо настоял, чтобы гости заняли скамьи только с одной стороны. Цинтия думала, что начнется некий спектакль, сочиненный Лоренцо и поставленный Алессандрой. Летом здесь репетировали другую пьесу Лоренцо, «Жизнь Юлиана», которая затем с успехом прошла в городе, а также, в переводе, в далеких Лондоне и Византии. Впрочем, у тех трупп не было Лоренцо на роль мудрого императора, а никого другого Цинтия в ней представить не могла.

Прокатился раскат грома – без молнии, в чистом небе. Затем в небеса с шипением и треском вонзилась бело-желтая огненная линия; она рассыпалась фонтаном искр и дыма, белого в лунном свете.

– Это из Катая, – сказал Лоренцо. – Огонь как род искусства.

И еще взрывы, линии, огненные россыпи, дивные цветы в небе.

– Луна приревнует, – сказал Луиджи Пульчи и тут же экспромтом выдал скабрезный стишок о плодах лунной ревности.

– О чем вы думаете, bella Luna?[23] – произнес голос над ухом Цинтии.

Она обернулась и увидела Лоренцо. Он сидел рядом с ней, подтянув одно колено и сплетя пальцы на щиколотке. Лицо его было в тени и лишь изредка озарялось искрами, но и тогда глубоко посаженные глаза оставались в темноте.

Лоренцо шел двадцать восьмой год. Он обладал несметным богатством и благодаря Витторио и Цинтии Риччи не страдал от подагры, убившей его отца. Он был правителем Флоренции во всем, кроме титула. Лоренцо было довольно того, что он Лоренцо. Платье на Цинтии было слишком тесное, слишком жаркое; она не могла дышать.

– Я хотел бы отправить вас в Пизу, – сказал Лоренцо.

Цинтия думала о многом. Но не об этом.

– Пьер Леоне решил на время оставить преподавание. Поехать в Германию и в Александрию, узнать новые виды хирургии, пока его пальцы еще проворны, и, как я полагаю, написать еще книгу. Кафедра остается свободной. Не желаете ли ее получить?

– Я… я думаю, мой отец больше достоин этого места.

– Витторио в городе, а вы здесь. Но, конечно, решать вам. – Он еле заметно пожал плечами и обернулся на полутемный сад. – Скоро расцветут крокусы. Трудно ли вам добыть требуемое количество?

– Нет. Мы… осмотрительны, разумеется.

– Разумеется.

Она видела очертания его улыбки и гадала, не упустила ли второй смысл. Во вспыхивающем свете Лоренцо глянул на свои большие грубые руки, сплел пальцы. В небе затрещала цепочка взрывов.

Он снова посмотрел на золотое ожерелье у нее на шее. Хотя он по-прежнему улыбался, Цинтия теперь видела, что улыбка вовсе не веселая. Лоренцо расцепил руки, и она подумала, не коснется ли он подвески, однако он только встал, сказал: «Buona notte, Dottorina Luna[24]» и отошел под вспыхнувшим в небе багряным заревом.

Цинтия приложила пальцы к горлу. Осенние крокусы. Так называют безвременник, или колхиум. Дважды в день Лоренцо де Медичи принимает мерную ложку бренди с экстрактом безвременника, который прописали ему Риччи, и подагра его не беспокоит. Вот так просто. Есть лишь два затруднения…

Ни отец, ни мать Лоренцо не могли принимать это лекарство; у них начиналась рвота и мучительный понос. К счастью, у Лукреции недуг был слабый, и она соблюдала предписанную диету.

К несчастью, у Пьеро де Медичи недуг был сильный. Поэтому Витторио Риччи изгнал со стола красное вино и требуху. Он обращался к мудреным книгам и чужеземным врачам и заламывал руки.

А его дочь собирала мочу и кровь, в которые Витторио всматривался, будто безумный гадатель, и записывал все возможные варианты рецепта, а потом брал образцы рвоты и жидкого кала – и ставил припарки, и обертывал воспаленные, багровые суставы больного, день за днем, месяц за месяцем, пока в год, когда Цинтии исполнилось четырнадцать, Пьеро не умер и Цинтия не поседела окончательно.

Лоренцо стал правителем в двадцать один. Настойка не вызывала у него никаких побочных эффектов, так что первое затруднение разрешилось и появилось второе. Настойка безвременника, как знает всякий опытный отравитель, убивает в поразительно малых дозах. Черта между лекарством и ядом тоньше заточенного ножа.

Отсюда и осмотрительность. Потому-то Риччи сами готовили лекарство, не обращаясь к гильдии аптекарей, и, проверяя каждую новую партию, убивали двух собак и двух поросят. Давая яд правителю, даже с его согласия, надо быть очень осторожным.

Небесное зрелище закончилось. Алессандра Скала говорила о том, чтобы показать колесницу Феба с огненными колесами. Полициано хотел изобразить на сцене пожар Рима. Лукреция де Медичи посоветовала огнедышащих змеев, а Пульчи со всегдашней кощунственной непочтительностью предложил разыграть войну богов – в небе, с извергающими пламя орудиями.

Тогда синкретист Фичино, который сидел, ссутулясь, подле стоящего Лоренцо, объединил все предложения с новой песней Лоренцо: боги на огненных колесницах носятся между мирами, сражаясь с мятежными богами, город (планета?) гибнет в пожаре, невообразимые чудища наводят на героев страх и вступают с ними в дружбу.

– Пьесе нужно название, – сказала синьорина Скала.

Пульчи уже открыл рот, но Фичино скаламбурил быстрее.

– Она должна быть посвящена Изиде и Марсу, – сказал он. – Назовем ее Stella Martis[25].

Слуга принес лиру Лоренцо и еще одну для Фичино, флейту для Полициано и тамбурин для Лукреции.

– Споете, Луна? – спросил Великолепный.

– Я лишь раз слышала слова…

– Импровизируйте, – сказал Фичино, весело сверкая глазами. – Что наша жизнь, если не импровизация под музыку?

И Цинтия запела. Слова рвались наружу как смех, лопались пузырьками на кончике языка, пока небо на востоке не начало светлеть. Цинтия на миг задумалась, сумеют ли лошади сами найти дорогу, чтобы довезти их домой, и поняла, что ее это не заботит.

Ноги Цинтии знали дорогу от дома Риччи до Палаццо Медичи, а если б и не знали, ее бы это не заботило; на мосту через Арно ее не волновало, что они могут шагнуть за парапет и она утонет.

Витторио Риччи шел, опустив плечи, на несколько шагов впереди дочери. Он был в черном плаще, под стать настроению. Цинтия подняла голову; сентябрьское небо хмурилось. Город был слишком тихим, река слишком гладкой, весь треклятый мир занемел.

Во дворец Медичи их впустили сразу. Там тоже все было нехорошо. Цинтия слышала перешептывание слуг у себя за спиной, чувствовала затылком их взгляды. Она гадала, что будет, если выглянуть наружу: по-прежнему ли колонны стоят прямо и камни плотно прилегают один к другому и не плачет ли статуя Марка Аврелия бронзовыми слезами. Нет, император-философ был стоиком; он не заплакал бы, даже умри вся красота мира.

Лоренцо де Медичи лежал на диване, головой и ногами на пуховых подушках. Он был в просторном шелковом одеянии и до пояса прикрыт шелковой простыней. Он разговаривал с братом Джулиано и Франческо Сассетти, главным управляющим банка Медичи. Цинтия еще с порога услышала, как напряженно говорит Лоренцо.

– Хотел бы я знать, зачем моему доброму другу герцогу Сфорце потребовалось так много золота и так быстро. Только боюсь, я знаю. Сколько герцог уже должен?

– Согласно мессеру Портинари, около пятисот тысяч миланских лир… сто двадцать тысяч флоринов, Великолепный.

Цинтия чуть не ахнула. Риччи были не бедны, но весь их дом и мебель не стоили и десятой доли от этой суммы.

– Вообще-то, – сказал Лоренцо, – я не понимаю, как относиться к последним поступкам Галеаццо Марии Сфорцы – с тех пор, как те молодые идеалисты пытались его убить… А. Дотторе Риччи. Дотторина Риччи. Прошу входить.

Врачи вошли, Сассетти откланялся, чтобы уйти.

– Франческо.

– Великолепный?

– Напишите Портинари. Спросите, какие будут последствия ликвидации нашего миланского филиала?

– Великолепный, последствия будут…

– Сокрушительные. Знаю. Однако напишите Портинари, чтобы он просчитал цифры. Заверьте его, что при любом исходе он останется в нашем банке.

– А если герцог Сфорца услышит об этом предложении?

– Франческо, – очень торопливо проговорил Лоренцо, – если ушлый братец герцога не помер в одночасье, могу твердо сказать, что герцог услышит. И если я знаю Лодовико Сфорца, герцог прочтет ваше письмо раньше Портинари. А уж как Галеаццо Мария к этому отнесется… Что ж. Он знает, что однажды я затеял войну из-за квасцов, которые гораздо дешевле золота.

Сассетти кивнул и вышел, упрятав руки в длинные широкие рукава.

Лоренцо чуть сдвинул ноги, скривился.

– Итак, Джулиано, слишком поздно я понял, отчего дед никогда не ссужал деньгами правителей. Сфорца, потом король Эдуард и бедный Людовик, а теперь и младший Сфорца… Мы с отцом оба глупцы. Придворные глупцы.

Джулиано сказал:

– Управление деньгами – искусство и в то же время наука.

– Но не такая, какую Фичино может вычитать у Платона… Извините меня, Витторио, Цинтия. Подойдите, гляньте.

Джулиано посторонился. Витторио Риччи поднял простыню. У Цинтии мороз побежал по коже, и она чувствовала, что Джулиано тоже похолодел. Младшему брату было шестнадцать, когда умер Пьеро Подагрик. Он видел. Он знал.

Витторио сказал спокойно:

– Вы не пропускали прием лекарства? Или, быть может, вы пили выдохшуюся настойку из старой партии? Или злоупотребили нездоровой едой?

– Нет, нет и нет. Проклятье, Витторио, я принимаю свою ложку лекарства, как пай-мальчик, с семнадцати лет. Сегодня утром я думал выпить две ложки, но…

Он закрыл глаза. Витторио ощупывал его колено.

– Хорошо, что не стали, – сказал Витторио. – Это было бы очень опасно.

«Да, – подумала Цинтия, – очень опасно для семьи Риччи».

– И тем не менее придется к этому прибегнуть. Небольшое увеличение дозы, пока… были ли у вас какие-нибудь нежелательные симптомы?

Лоренцо некоторое время молчал.

– Когда я ударился боком, на турнире – помнишь, Джулиано? – меня замутило. И я знаю, что меня тошнило, потому что моя рвота попала на шлем Бартоломео Ланци. Припоминаешь?

– Помню, брат. – Джулиано глянул на Цинтию, и его красивое лицо исказилось страхом.

– Не бойся, брат, у меня же нет лихорадки. Ведь нет же, Луна?

– Нет, – ответила Цинтия. – Тошнить может от боли.

– Итак, вас тошнило, – сказал Витторио. – А ваш стул?

Он говорил так спокойно, так бесстрастно. Цинтии хотелось его ударить. Ей хотелось завопить. Хотя если это будет продолжаться дольше, ей придется заголосить.

Витторио продолжал осмотр. Цинтия ждала, что Лоренцо задаст вопрос, который, она знала, он должен задать, но он молчал. Вопрос задал Джулиано, отведя ее в соседнюю комнату:

– Может лекарство действовать на него… как на отца? После стольких лет?

– Не знаю, – ответила она. – Может, просто… – И тут же плотно сомкнула губы. Она согласилась быть соучастницей, но не обещала усугублять преступление ложью, которая дается так легко. Даже молчание без всяких усилий становилось предательством.

Джулиано поглядел в пол и провел руками по и без того взъерошенным волосам. Он походил на смущенного молодого бога с доски Боттичелли. Ему требовалось лишь немного утешения, которого она ему дать не могла.

Они вернулись в комнату. Витторио Риччи упаковывал в черную сумку склянки с мочой и калом.

– Уничтожьте запас лекарства, – говорил он. – Я приготовлю новую настойку и принесу ее завтра. – Он закрыл сумку. – Идем, Цинтия.

– Вы не задержитесь, Цинтия? – спросил Лоренцо.

Витторио поднес руку к лицу, погладил щеки, прогоняя всякое выражение чувств.

– Если вы спешите…

– Я останусь, – сказала она. – Идите, отец.

Старший Риччи взял сумку, неловко поклонился и вышел.

Цинтия глянула на Лоренцо и решила не говорить ему лжи, даже если тот потребует сознаться в покушении на убийство.

– Подумали ли вы о Пизе? – спросил он, и она успела задуматься обо всех возможных смыслах, прежде чем сообразила, что Лоренцо имел в виду лишь то, что сказал.

– Я… я не могу сейчас уехать.

Это было правдой.

– Что ж, я, наверное, рад. Особенно если кто-то должен ежедневно делать мне ванночки для ног… ой, улыбнитесь, Луна. Пожалуйста, улыбнитесь.

Она улыбнулась. И это была ложь.

– Сколько вам… двадцать два?

– Да, Великолепный.

– Этот титул никогда не звучал глупее… Флоренцию ждут тяжелые времена, Цинтия. На севере осталось лишь три государства, неподвластные Византии, а теперь Милан хочет затеять с нами войну. Я слышу, как в Риме имперская марионетка делла Ровере хохочет до колик.

Он свел пальцы. В кулак они не сжимались.

– Луна. Поезжайте в Пизу. Выходите замуж за нищего умника или за болвана-богача с кучей любовниц. Я бы сказал вам выйти за Джулиана, и он бы на вас женился, да только что проку – вам нужно вырваться из этого круга, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Поезжайте в Германию, практикуйте свое искусство. Или в Англию. У Эдуарда в стране мир, купленный на наши деньги.

Она не могла ни двинуться, ни думать.

Лоренцо вздохнул. Он попытался снять кольцо с правой руку, но оно не проходило через сустав.

– А, проклятье. Помогите мне дойти до шкафа, хорошо?

Джулиано и Цинтия взяли Лоренцо под мышки и помогли ему дойти до темного деревянного шкафа у стены. Лоренцо приложил большой палец к своему кольцу, оттуда высунулся толстый металлический шип. Он вставил ключ в незаметную скважину на резном дереве и повернул. Открылась дверца.

Внутри была небольшая, закрытая пробкой склянка с янтарной жидкостью и серебряная ложка. Лоренцо взял склянку и протянул Цинтии. Та попыталась сдержать дрожь в руках.

– Мессер Лоренцо!

Склянка упала и разлетелась вдребезги.

В комнату вбежал паж, упал на колени и проехался по плитам.

– Мессер Лоренцо… карета из Милана… мессер Рейнардо. И с ним кто-то в капюшоне.

Плечи Лоренцо напряглись.

– Очень хорошо. Дотторина Риччи, я полагаю, мы исполнили указание вашего отца. А теперь извините меня. Джулиано, проводи Цинтию, затем приходи ко мне в тихую комнату.

Паж сказал:

– Великолепный, мессер Рейнардо просил позвать врача. Хирурга.

Лоренцо сказал:

– В таком случае, Цинтия, соблаговолите ли вы…

– Конечно, Великолепный.

Лоренцо обратился к врачу:

– Пусть Рейнар и его гость войдут под розами[26]. И позови кого-нибудь, чтобы это замели.

Джулиано скинул кожаные паттены, опустился на колени и вставил в них босые ноги брата, затем вместе с Цинтией почти что перенес его через битое стекло к дивану.

– Мне надо одеться, – сказал Лоренцо внезапно обессиленным голосом. – И… ты знаешь.

– Кресло? – спросил Джулиано.

– Да. Отцовское.

Джулиано и паж вышли. Цинтия достала из сумки льняной бинт и принялась обматывать распухшие ноги Лоренцо.

– Надеюсь, Цинтия, я не втягиваю вас… во что-нибудь неприятное.

Цинтия сдержалась. Это постепенно становилось все легче.

– Кто такой мессер Рейнардо?

– Француз. Зовет себя Рейнаром. Настоящего его имени я не знаю. Подарок Людовика – единственное, что я за свои деньги получил от этого старого паука.