Кафе уютно расположилось на Парк-Лейн совсем недалеко от редакции. Приземистое здание было построено совсем недавно, если судить по минималистскому архитектурному стилю. Ничего лишнего – никакой лепнины, барельефов, колонн или бюстов известных личностей. Только сталь, бетон и дымчатое стекло, в котором отражались проезжающие автомобили.
Похоже, в этом кафе собралась половина редакции. Я узнал девушку, которая мне выдала мне на кассе ветхие купюры, фотографа Персиваля Фелпса и, к своему искреннему удивлению, пышногрудую секретаршу Ольсена. Нам с Нинель пришлось стоять в очереди.
Впрочем, ожидание стоило результатов. Цены в кафе оказались вполне демократичными, а стейк, жареный картофель и салат отменными. Кофе же заслуживал почетного звания «амброзия» – «напиток богов».
Нинель взяла то же, что и я. Меня удивило сходство наших вкусов. Разумеется, я высказал вслух все, что думал.
– Мне безразлично, чем питаться, – тут же ответила Нинель. – Здесь все вкусно. Честно говоря, я навязалась тебе, чтобы не страдать при выборе блюд.
Мое лицо вспыхнуло. Просто, чтобы увести разговор в сторону, я сказал:
– Ольсен умеет подбирать персонал. Секретарша у него что надо!
Напарница безо всякой зависти оглядела пышные формы помощницы шефа.
– Этот орешек тебе не по зубам. Вряд ли ты переплюнешь босса. Он тот еще жук. Не пропускает ни одной юбки.
У меня пересохло во рту.
– А ты? – нарочито равнодушно спросил я.
– Ко мне он не подкатывал. Наверное, я не в его вкусе, – прошептала Нинель и закрыла лицо руками.
Я не стал ее мучить. Несколько минут мы молча жевали, не обращая друг на друга внимания. А потом произошел неприятный, но, конечно, не смертельный инцидент. Нет, мы не отравились стейком.
Стеклянная дверь распахнулась так, что грохнула об ограничитель. Если бы не резиновые вставки, она бы рассыпалась на тысячи осколков. В кафе ввалился коренастый, плохо одетый тип с одутловатым лицом, красным носом и черными мешками под глазами. Он оглядел посетителей, остановил взгляд на мне, подошел к столику и набычился. Охранник почему-то не двинулся с места.
– Новенький? – спросил незнакомец и положил руку на плечо Нинель. – Гони десятку. Не то твою цыпочку будут ублажать пять негров с толстыми…
Разумеется, он сказал последнюю фразу куда грубее. «Баярд» зашевелился под пиджаком.
Я не ответил наглецу. Я даже не привстал с места – просто посмотрел на многодневную щетину и вдруг у меня перед глазами, как живые, возникли небритые, усталые лица танкистов. Изувеченный снарядом солдат – мой друг Маккормик, скорчился у разбитого джипа. В голове, как огненная надпись, вспыхнула единственная мысль: «Убей врага!» Я схватил рукоятки пулемета и нажал на гашетку…
Мой соперник закашлялся, отступил на два шага и налетел на соседний столик.
– Порядок, командир, – прохрипел он. Его кадык дернулся, словно он проглотил таблетку. В глазах стоял неподдельный ужас. – Меня здесь не было.
Снова хлопнула дверь, и незнакомец растворился в городском шуме. Я повернулся. Нинель раскрыла рот и хлопала глазами. Не глупо, нет. Испуганно.
– Думала, ты сейчас его разорвешь на клочки, – прошептала журналистка.
– Ты недалека от истины. К счастью, наш друг поступил разумно.
– У тебя было лицо маньяка. Каменное, глаза пустые. Смотришь, а не видишь.
– Я и есть маньяк. Маньяк-мститель. Только тебе моя месть не грозит. Ты же порядочная девушка?
Нинель уткнулась носом в тарелку. Оставшееся время мы говорили ни о чем – я рассказывал напарнице, как сделать из испорченного негатива конфетку. После кофе мы вернулись в редакцию. Нинель снова села за машинку.
В этот день Перси Фелпс порадовал меня еще двумя пленками со сборищ местной элиты. Правда, теперь он милостиво разрешил мне промыть и высушить снимки.
– Надо, чтобы они дожили до выпуска утреннего номера, – пояснил фотограф. – Потом мне будет все равно.
Фелпс вышел, придерживая камеры на плече.
Грохот пишущей машинки резко смолк. Нинель посмотрела на часы:
– У тебя есть еще работа, Питер? Может, свалим домой?
– Еще час остался вроде как, – неуверенно ответил я.
– Босс не против, когда его подчиненные уходят раньше, если нечего делать. Но когда аврал, приходится задерживаться допоздна. Так ты как?
Я согласился, повесил на шею камеру и рванул вслед за Нинель. Как назло, в холле мы встретили Ольсена. Он курил и что-то обсуждал с охранником. В пепельнице дымилась груда окурков.
– Вы уже навострили лыжи? – босс ткнул пальцем мне в грудь.
– Я закончил все дела на сегодня. Подумал, что проку сидеть просто так?
– Джентльмен берет вину на себя? Догадываюсь, кто смущает молодые умы, – Ольсен глянул исподлобья на Нинель. Она выдержала тяжелый взгляд. – Но я не против. Марш отсюда! Нечего распускать уши.
Мы выскочили на улицу и бросились к трамвайной остановке.
– Догоняй! – смеялась Нинель.
И я побежал за ней со всех ног.
Показался трамвай. Заходящее солнце блеснуло на лобовом стекле жидким пламенем. Нинель перемахнула рельсы. Я же, ослепленный, наступил во что-то скользкое, рухнул на спину и распластался, задыхаясь от боли. На меня, закрывая небо, надвигалась черная, страшная тень. Мир утонул во мраке, лишь отполированный обод колеса сиял, точно карающий меч правосудия.
Отчаянно завизжала Нинель. Заскрежетали по рельсам тормозные колодки. Нет, поздно. Приговор приведен в исполнение. Острый, как нож гильотины, гребень, коснулся шеи. Но сверкающее колесо больше не вращалось. Трамвай замер. Теперь я видел светло-серые цилиндры тяговых электродвигателей, прикрученных к тележке толстыми болтами.
Нинель продолжала кричать. Кто-то, видимо, водитель, заглянул под вагон и облегченно вздохнул.
– Жив? – раздался радостный мужской голос.
Вагоновожатый за ноги вытянул меня на мостовую.
– В какой-то степени.
Я кое-как поднялся и первое, что сделал – раскрыл футляр и достал камеру. Фотоаппарат уцелел: падая, я инстинктивно прижал его к груди.
Нинель затихла. Она вздрагивала, глядя на меня, как на выходца из преисподней.
– Вот оно, – пролепетала журналистка. – Вот… Оно…
– Что оно?! – вскричал я, но Нинель ничего не сказала.
Я несколько раз щелкнул затвором – сфотографировал и Нинель, и трамвай, и даже вагоновожатого. Он коснулся носком ботинка темного пятна на асфальте.
