Правдивая история
Моника обследовала все кафе на пути между своей квартирой и офисом. Ей попадались в основном скучные, неопрятные и однотипные сетевые кафе. Каждый раз, переплачивая за посредственный кофе, она представляла себе свое идеальное кафе. Там не будет раскрашенного бетона, заплесневелого пластика, выступающих из стен труб или ламп и столов в индустриальном стиле, – скорее, вы почувствуете, что вас пригласили к кому-то домой. Там будут уютные, не сочетающиеся друг с другом кресла, эклектичные картины на стенах, газеты и книги. Книги повсюду – не просто для вида, но чтобы их можно было снять с полки, почитать и забрать с собой домой, коль скоро оставишь на месте одной другую. Бариста не станет спрашивать вашего имени, чтобы с ошибками написать его на вашей чашке. Он уже будет его знать. Он осведомится об имени ваших детей и вашей кошки.
Однажды, идя по Фулхэм-роуд, она заметила, что пропыленная старая кондитерская, испокон века бывшая там, наконец закрылась. На фасаде красовалась большая вывеска: «АРЕНДА».
Каждый раз, проходя здесь, Моника слышала голос своей матери. В те последние несколько недель, пропитанных запахом болезни и распада, перемежавшихся электронным писком медицинского оборудования, мать настойчиво пыталась, пока еще не поздно, передать дочери накопленную десятилетиями жизненную мудрость. Послушай меня, Моника. Запиши, Моника. Не забудь, Моника. Не для того Эммелин Панкхёрст надела на себя эти оковы, чтобы мы всю жизнь чувствовали себя маленькими винтиками большой машины. Будь сама себе начальником. Создавай что-то. Нанимай людей. Дерзай. Занимайся любимым делом. Сделай его значимым. И Моника вняла этому совету.
Моника сожалела, что не может назвать кафе в честь матери, ведь ее звали Чарити[2], а назвать кафе словом, не предполагавшим необходимость платить, едва ли было удачным деловым решением. Как оказалось, все было не так-то просто.
Кафе было ее мечтой, но это не означало, что ее мечту кто-то еще обязательно разделит с ней. Или, по крайней мере, таких было недостаточно, чтобы покрыть все расходы, а она не могла вечно восполнять недостачу – банк этого не допустил бы. Голова у нее шла кругом. Моника направилась к бару, чтобы налить себе в большой бокал остатки красного вина из бутылки.
Быть боссом – очень здорово, мысленно говорила она матери, и она всем сердцем любила свое кафе, но ощущала себя одинокой. Ей не хватало офисных сплетен около кулера с водой, компании коллег, собирающихся на вечерних рабочих совещаниях с пиццей на столе. Она даже ловила себя на том, что с нежностью вспоминает эти нелепые корпоративные вылазки на природу, офисный жаргон и малопонятные акронимы из трех букв. Монике нравилась ее команда в кафе, но между ней и ими всегда существовала некоторая дистанция, поскольку она отвечала за их жалованье, а в данный момент даже ее собственное жалованье ставилось под сомнение.
Она вспомнила о вопросах, которые задавал тот мужчина – Джулиан – в тетради, оставленной на этом самом столе. Она одобряла его выбор. Моника поневоле судила о людях по тому месту, которое они выбирали в ее кафе. Насколько хорошо вы знаете живущих рядом с вами людей? Насколько хорошо они знают вас?
Она думала обо всех людях, которые придут и уйдут сегодня под беспечный звон колокольчика. Все они связаны, больше чем когда бы то ни было, с тысячами людей – друзьями из социальных сетей, друзьями друзей. И все же не чувствуют ли они, как и она, что им не с кем поговорить? Поговорить не о недавнем изгнании знаменитости из дому, с острова или из джунглей, но о важных вещах, которые не дают уснуть. Например, о цифрах, не подчинявшихся твоей команде.
Моника засунула бумаги в папку и, взяв телефон, загрузила Facebook и стала его просматривать. По-прежнему никаких следов Дункана – парня, с которым она познакомилась в социальных сетях, а в последний раз виделась несколько недель назад. Дункан, веган, который отказывался есть авокадо, потому что фермеры для опыления используют пчел, но считал абсолютно приемлемым заниматься с ней сексом, а затем просто исчезнуть. Его больше волновали чувства пчелы, чем чувства Моники.
Она продолжала прокручивать экран, хотя и знала, что это не только не принесет утешения, но и слегка растравит душу. Хейли изменила статус своих отношений на «помолвлена». Ух ты! Пэм поместила свои снимки с тремя детьми – плохо и неумело завуалированное под самоуничижение бахвальство. Салли показала УЗИ своего ребенка – двенадцать недель.
УЗИ плода в утробе. Зачем вообще это присылать? Все они выглядят одинаково, ни один не похож на реального ребенка, скорее, все это напоминает погодную карту, предсказывающую область высокого давления над Северной Испанией. И тем не менее каждый раз при виде подобной картинки у Моники перехватывало дыхание, на нее накатывали острая тоска и унизительный приступ зависти. Иногда она ощущала себя старым разбитым «фордом-фиеста», брошенным на обочине дороги, когда другие машины проносятся мимо по скоростной полосе.
Кто-то оставил сегодня на столе экземпляр «Хелло!». В глаза Монике бросился кричащий заголовок об одной голливудской актрисе, испытавшей счастье материнства в сорок три года. Во время кофе-брейка Моника пролистала журнал, выискивая объяснение того, как это удалось той актрисе. ЭКО? Донорство яйцеклеток? Заморозила ли она свои яйцеклетки несколько лет назад? Или это произошло легко? Сколько времени оставалось в запасе у ее яичников? Пакует ли уже счастливая семья чемоданы для уединенного отдыха на Коста-Брава?
Взяв бокал с вином, Моника обошла кафе, выключая все светильники и расставляя по местам криво стоявшие стулья. Она вышла на улицу – ключи в одной руке, бокал в другой, – заперла дверь кафе и повернулась, чтобы отпереть дверь своей квартиры этажом выше.
И тут возникший неизвестно откуда здоровенный малый, тащивший на себе, как коляску от мотоцикла, какую-то блондинку, со всей силы налетел на Монику, и содержимое бокала выплеснулось ей в лицо и на блузку. Задохнувшись на миг, она почувствовала, как по ее носу стекают ручейки «Риохи» и вино капает с подбородка. Она ждала его смиренного извинения.
– Ох, твою мать! – ругнулся он.
Моника ощутила, как из ее груди поднимается жар, приливая к лицу и заставляя стиснуть зубы.
– Эй, это ты на меня налетел! – возмутилась она.
– Ну и что же ты делала посреди тротуара с бокалом вина? – прорычал он в ответ. – Нельзя, что ли, пить в баре, как все нормальные люди?
Его лицо с идеально правильными чертами могло показаться классически красивым, если бы его не искажала отвратительная, презрительная гримаса. Блондинка, глупо хихикая, тащила его прочь.
– Тупая сучка, – услышала Моника его слова, умышленно произнесенные достаточно громко.
Моника вошла к себе в квартиру. «Милая, ты дома», – как всегда, беззвучно сказала она непонятно кому, на миг решив, что сейчас заплачет. Поставив пустой бокал на сушилку в кухоньке, она посудным полотенцем стерла с лица вино. Ей отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, но она не знала, кому позвонить. Подруги все были погружены в свою жизнь и не захотели бы, чтобы она испортила им вечер своими жалобами. Звонить отцу смысла не было, поскольку Бернадетт, ее мачеха, считавшая Монику неудобной предысторией жизни мужа, выполняла роль привратника и, без сомнения, заявила бы, что отец пишет и его нельзя беспокоить.
И тут Моника увидела лежавшую на кофейном столике бледно-зеленую тетрадь с надписью на обложке: «Правдивая история», оставленную несколько дней назад. Моника взяла тетрадь и открыла ее на первой странице. Каждый лжет о своей жизни. Что произойдет, если вместо этого говорить правду? Единственное, что отличает вас, что позволяет поставить все на свои места?
Почему бы и нет? – подумала она, ощутив в себе трепет безрассудства, что обычно было ей не свойственно. Понадобилось некоторое время, чтобы найти подходящую ручку. Немного непочтительным казалось после каллиграфического почерка Джулиана выводить каракули старой шариковой ручкой. Она открыла чистую страницу и принялась писать.
Хазард
Хазард задумался над тем, какую часть жизни он проводит, склонившись над туалетным бачком. Если все суммировать, то, вероятно, немало дней. Сколько потенциально смертельных бактерий он вдыхает вместе с порошком, образующим прерывистую дорожку из лучшего колумбийского кокса? И какая его часть – действительно кокаин, а не тальк, крысиный яд или слабительное? Все эти вопросы совсем скоро перестанут его занимать, ибо то была последняя дорожка из последнего грамма кокаина, который он когда-либо собирался купить.
Он пошарил в карманах в поисках банкноты, но потом вспомнил, что потратил единственную двадцатку на бутылку вина, которую успел выпить наполовину. В этом модном, дорогом винном баре за двадцатку можно было купить бутылку вина, по вкусу напоминающего денатурат. Но оно подействовало. Проверив все карманы, он вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги. Копия его заявления об увольнении. Что ж, вполне символично, подумал он, отрывая угол от листа и сворачивая его в трубочку.
Сильно втянув носом, Хазард почувствовал, как заднюю стенку гортани обожгло знакомым химическим вкусом, а через несколько минут испытываемое им опьянение сменилось если не эйфорией (те времена давно миновали), то, по крайней мере, удовольствием. Смяв свернутую в трубочку бумагу вместе с крошечным пластиковым пакетом, в котором находился порошок, он выбросил их в унитаз, глядя, как все это затягивается в глубины лондонской канализации.
Осторожно сняв тяжелую фарфоровую крышку туалетного бачка, Хазард прислонил ее к стене, затем достал из кармана свой айфон – очевидно, последней модели – и опустил его в воду, заполнявшую бачок. С довольным бульканьем телефон опустился на дно. Хазард заранее заменил крышку, и телефон остался один в темноте. Теперь он не сможет позвонить дилеру. Или любому человеку, знакомому с дилером. Единственным номером телефона, который он помнил, был номер его родителей, и только он был ему нужен, хотя в следующий раз, собравшись позвонить им, Хазард должен будет что-то сочинить.
Взглянув на себя в зеркало, Хазард смахнул с воспаленных ноздрей красноречивые следы белого порошка, потом уверенной поступью подошел к своему столу. Его позитивность отчасти была химической природы, но он также испытал нечто такое, чего давно не чувствовал, – гордость.
Он вопросительно посмотрел на стол. Что-то изменилось. Там по-прежнему стояла бутылка вина, но появился второй бокал, словно Хазард кого-то ожидал, а не пил в одиночестве. На месте лежал экземпляр «Ивнинг стандард» с загнутыми уголками страниц, который он якобы читал. Но было еще что-то. Тетрадь. Когда он был начинающим брокером, у него была такая же, заполненная обрывками информации, тщательно отобранными из «Файненшиал таймс», и сведениями из достоверных источников, которые подбрасывали ему, как восторженному щенку лакомство, ветераны брокерского дела. Но на обложке этой тетради было написано: «Правдивая история». Это звучало как порция чепухи «нью-эйдж». Хазард огляделся по сторонам в поисках какой-нибудь утонченной персоны, которая могла оставить тетрадь, но его окружала обычная толпа выпивох, деловито стряхивавших с себя стресс рабочего дня.
Хазард передвинул тетрадь на край стола, чтобы владелец заметил ее, а сам занялся важным делом по уничтожению вина. Своей последней бутылки вина. Ибо кокаин и вино шли вместе, как рыба с жареным картофелем, яйца с беконом, экстази с сексом. Если он намерен отказаться от одного, то должен отказаться и от другого. Как и от работы, поскольку за несколько лет он избороздил рынки на химической волне и полагал, что не сможет и не захочет заниматься этим на трезвую голову.
Трезвость. Какое ужасное слово! Серьезное, здравое, важное, положительное, стабильное – ничего похожего на самого Хазарда, который представлял собой случай именного детерминизма в действии. Хазард с силой прижал ладонью свое правое бедро, дергавшееся вверх-вниз под столом. До него дошло, что он к тому же скрипит зубами. С той ночи с Бланш он тридцать шесть часов толком не спал. Его мозг отчаянно требовал дополнительной стимуляции, борясь с изможденным телом, жаждущим забвения. Хазард осознавал, что совершенно измучен всем этим, измучен своей жизнью и постоянной каруселью стимуляторов и депрессантов, измучен постыдными отчаянными звонками дилеру, постоянным нюханием и усугубляющимися носовыми кровотечениями. Как могло получиться, что случайная дорожка кокаина на вечеринке, вызвавшая у него иллюзию полета, превратилась в нечто такое, без чего он не мог встать утром с кровати?
Поскольку никто, казалось, не интересуется забытой тетрадью, Хазард открыл ее. Страницу заполняли строчки, написанные убористым почерком. Он попробовал читать, но буквы плясали по странице. Прикрыв один глаз, Хазард посмотрел снова. Слова выстроились в более ровные строчки. Пролистав несколько страниц, он обнаружил два разных почерка: первый – изящный, каллиграфический, второй – попроще, с закругленными буквами, более заурядный. Хазард был заинтригован, но читать одним глазом казалось утомительным, да и вид у него был как у придурка, поэтому он закрыл тетрадь и сунул ее в карман пиджака.
Сутки спустя Хазард стал искать ручку в кармане пиджака и наткнулся на тетрадь. Он не сразу вспомнил, как она туда попала. В голове у него был туман. Голова раскалывалась от боли, и, несмотря на страшную усталость, уснуть он не мог. Он улегся в кровать, в этот ворох несвежих простыней и пухового одеяла, и, раскрыв тетрадь, принялся читать.
Насколько хорошо вы знаете живущих рядом с вами людей? Насколько хорошо они знают вас? Вы хотя бы знаете имена соседей? Вы поймете, если они окажутся в беде или по много дней не будут выходить из дому?
Хазард улыбнулся про себя. Он был кокаинистом. Его интересовала лишь собственная персона.
Что произойдет, если вместо этого говорить правду?
Ха! Вероятно, его арестуют. Наверняка уволят. Хотя сейчас поздновато его увольнять.
Хазард читал дальше. Ему, пожалуй, нравился Джулиан. Родись он на сорок лет раньше или Джулиан на сорок лет позже, они вполне могли бы стать друзьями – вместе предавались бы светским развлечениям, снимали девиц и вовсю куролесили. Но его совсем не привлекала мысль рассказывать свою историю. Он и самому себе рассказывать-то ее не хотел, а тем более кому-то еще. Правдивость была чем-то таким, без чего он вполне мог обойтись. Он годами прятался от этого. Хазард перевернул страницу. Кто же, интересно знать, подобрал тетрадь до него?
Меня зовут Моника, и я нашла эту тетрадь в своем кафе. Прочитав слова Джулиана о том, что он ощущает себя невидимкой, вы, вероятно, представите себе стереотип пенсионера, одетого в тусклую одежду с эластичными поясами и в ортопедической обуви. Что ж, должна вам сказать, что Джулиан не таков. Я видела, как он писал в этой тетради, перед тем как оставить ее, и его никак не назовешь невидимкой – пусть ему и за семьдесят. Он похож на Гэндальфа, но без бороды, и одевается как медвежонок Руперт: горчично-желтый пиджак с дымчатым оттенком и клетчатые штаны. Еще немного – и его стиль можно было бы назвать вычурным. Найдите его автопортрет. Некоторое время он висел в Национальной портретной галерее.
Он потянулся за своим сотовым, чтобы загуглить портрет Джулиана, но вдруг вспомнил, что бросил телефон в сливной бачок туалета в местном винном баре. Почему он тогда решил, что это хорошая идея?
Боюсь, я гораздо менее интересна, чем Джулиан.
Хазард в этом не сомневался. По ее аккуратному, выверенному почерку он заключил, что она сущий кошмар. Но по крайней мере, она не относилась к тому типу женщин, которые рисуют внутри всех «О» улыбающиеся рожицы.
Вот моя правда – ужасающе предсказуемая и нудно биологическая: я в самом деле хочу ребенка. И мужа. Может быть, еще собаку и «вольво». По сути дела, все то, что подразумевает стереотипная нуклеарная семья.
Он отметил, что Моника использует двоеточие. Это выглядело немного нелепо. Он не думал, что люди еще пишут грамотно. Они вообще почти не пишут. Если только эсэмэски и эмоджи.
О господи, на бумаге это выглядит ужасно! Вообще-то, я феминистка. Я полностью отвергаю представление о том, что мне нужен мужчина, который дополняет, поддерживает меня или даже делает все в доме своими руками. Я деловая женщина и, между нами, немного перестраховщица, люблю все держать под контролем. Возможно, я стала бы ужасной матерью. Но как бы я ни пыталась подходить к этому вопросу рационально, я все равно ощущаю внутри постоянно растущий вакуум, который однажды полностью поглотит меня.
Хазард прервал чтение, чтобы проглотить еще две таблетки парацетамола. Он засомневался, что сможет сейчас вынести всю эту гормональную тревогу. Одна из таблеток застряла в глотке, и он начал давиться. Рядом с собой на подушке он заметил длинный белокурый волос – напоминание о другой жизни. Он сбросил его на пол.
Я служила юрисконсультом в крупной престижной фирме в Сити. Мне платили скромное жалованье в обмен на улучшение индекса гендерного неравенства и превращение моей жизни в оплачиваемые часы. Я использовала для работы каждую минуту, включая и часть выходных. Если у меня появлялось свободное время, я шла в спортзал, чтобы снять стресс. Моя светская жизнь вращалась только вокруг корпоративов и развлечения клиентов. У меня было ощущение, что я по-прежнему общаюсь со школьными и университетскими друзьями, потому что я следила по Facebook за их обновленным статусом, но фактически годами не встречалась с ними в жизни.
Моя жизнь так и продолжалась бы в трудах, когда я делала то, чего от меня ждали, достигая повышений по службе и получая бессмысленные хорошие отзывы, если бы не слова, сказанные моей мамой, и если бы не девушка по имени Таня.
Я никогда не встречалась с Таней, по крайней мере, так мне казалось, но ее жизнь была во многом похожа на мою: очередной способный юрисконсульт из Сити, но на десять лет старше меня. Однажды в воскресенье она, по обыкновению, пошла в офис. Там был ее босс. Он сказал ей, что она не обязана быть на службе каждые выходные, что у нее должна быть жизнь вне работы. Он сказал это из лучших побуждений, но от его слов в Тане что-то замкнулось, она осознала тщету всего. Придя в следующее воскресенье в офис, она поднялась на лифте на верхний этаж и бросилась с крыши. В газетах напечатали ее фотографию со дня выпуска, на ней она стоит рядом с гордыми родителями, и глаза ее полны надежды и ожиданий.
Я не хотела становиться Таней, но понимала, куда меня ведет жизнь. Мне было тридцать пять лет, я была незамужней, и жизнь моя состояла только из работы. Так что, когда умерла моя двоюродная бабушка Летиция, оставив мне небольшое наследство, я добавила его к изрядной сумме денег, которую мне удалось скопить за несколько лет, и совершила первый и единственный необычный поступок в жизни: я уволилась. Я арендовала бесхозную кондитерскую на Фулхэм-роуд, превратила ее в кафе и назвала «У Моники».
Кафе «У Моники». Хазард его знал. Оно было как раз напротив бара, где он нашел тетрадь. Сам он там никогда не бывал. Предпочитал более анонимные кафешки, в которых часто менявшиеся бариста едва ли замечали, как он вваливается в зал нетвердой походкой или что ему приходится развернуть банкноту, прежде чем вручить ее баристе. «У Моники» всегда было жутко уютно. Здоровая пища. Сплошь экологически чистые продукты и любимые бабушкины рецепты. В подобных местах Хазард чувствовал себя немного неопрятным. Название тоже отпугивало. «У Моники». Такое имя могло быть у учительницы. Или гадалки. Даже у хозяйки борделя. Мадам Моника, эротический массаж. Неподходящее название для кафе. Он продолжил читать.
Быть боссом для себя самой, а не просто именем в списке сложной организационной иерархии по-прежнему приводит меня в волнение (как и накопление опыта – скажем так, что Бенджи не первый мой бариста). Однако я испытываю чувство огромной пустоты. Знаю, что это звучит старомодно, но мне действительно нужна сказка. Мне нужен прекрасный принц, с которым я счастливо проживу всю жизнь.
Я пользовалась Tinder. У меня было бессчетное число свиданий. Я стараюсь не быть чересчур привередливой, не обращать внимания на то, что он не читал Диккенса, что у него грязные ногти и разговаривает он с набитым ртом. У меня было несколько романов, и один или два из них, как я надеялась, могли чем-то закончиться. Но в конечном итоге я слышала все те же старые отговорки: «Дело не в тебе, а во мне. Я не готов остепениться»… Бла-бла-бла. Потом, полгода спустя, я читаю в Facebook, что его статус обновлен и он помолвлен, и знаю, что дело было именно во мне, но не понимаю почему.
Хазард осмелился высказать догадку.
Всю жизнь я строю планы. У меня все под контролем. Я составляю списки дел, ставлю перед собой цели и вехи, воплощаю планы в жизнь. Но мне тридцать семь, и время уходит.
Тридцать семь. Затуманенным сознанием Хазард пытался осмыслить эту цифру. Несмотря на то что ему самому было тридцать восемь, он определенно свайпнул бы влево. Он вспомнил, как объяснял приятелю из банка, что, покупая фрукты в супермаркете (не то чтобы он когда-нибудь покупал фрукты или ходил в супермаркет), не выбираешь подгнившие персики. По опыту он знал, что более взрослые женщины доставляют больше хлопот. У них есть надежды. Планы. Ты понимаешь, что через несколько недель у вас будет разговор. Вам придется обсудить, в каком направлении двигаются ваши отношения, как будто вы едете по Пикадилли на автобусе № 22. Он поежился.
Когда подруга постит в Facebook УЗИ своего ребенка, я лайкаю, а потом по телефону изливаю ей свой восторг, но, честно говоря, мне хочется завыть и сказать: «Ну почему не я?» Потом мне приходится идти в галантерейный отдел универмага «Питер Джонс», поскольку невозможно испытывать стресс в галантерее в окружении мотков пряжи, вязальных крючков и пуговиц, верно?
Пряжа? Разве есть такое слово? И галантерея? Эти слова еще существуют? Наверняка люди покупают готовую одежду в Primark. И до чего странный способ снимать стресс. Гораздо менее эффективный, чем двойная водка. Господи, почему он опять вспомнил о водке?
Мои биологические часы тикают так громко, что не дают уснуть ночью. Я лежу, проклиная гормоны, превращающие меня в клише.
Вот так-то. Я выполнила просьбу Джулиана. Надеюсь, что потом об этом не пожалею.
Что до Джулиана, то у меня есть план.
Разумеется, у нее есть план, подумал Хазард. Он знал девиц ее типа. План, вероятно, разделен на пункты, каждый с ключевым показателем эффективности. Она напомнила ему его бывшую, которая одним памятным вечером выдала ему программу подготовки презентации на тему их отношений: сильные и слабые стороны, перспективы и угрозы. Он довольно быстро с ней закруглился.
Я точно знаю, как вновь вытащить его на публику. Я составила объявление с приглашением для местных художников проводить в кафе еженедельные вечерние мастер-классы. Я повесила объявление на окне, и мне остается лишь подождать, пока он не откликнется. И я намерена оставить эту тетрадь на столе в винном баре через дорогу. Если вы – тот человек, который найдет ее, то последующие события в надежной паре ваших рук.
Хазард опустил глаза на свои руки – полную противоположность «надежной паре рук». Они продолжали дрожать после его последнего большого кутежа, закончившегося сутки назад, в тот день, когда он нашел эту самую тетрадь. Твою мать! Почему он? Не говоря об остальном, завтра он уезжает из страны. По пути к метро он пройдет мимо кафе Моники. Можно будет заскочить к ней выпить кофе и отдать тетрадь, чтобы та передала ее кому-нибудь более подходящему.
Закрывая тетрадь, Хазард заметил на следующей странице кое-что еще.
P. S. Для защиты я покрыла тетрадь самоклеящейся пленкой, но прошу вас во всяком случае не оставлять ее под дождем.
К собственному удивлению, Хазард поймал себя на том, что улыбается.
Джулиан
Входя к себе, Джулиан содрал записку с входной двери. Он даже не остановился прочесть ее. Он знал, что там написано, и, кроме того, записка была составлена заглавными буквами, что казалось ему немного грубым и кричащим, не заслуживающим внимания.
Джулиан налил себе чашку чая, уселся в кресло, развязал шнурки, скинул ботинки и положил ноги на потертую тахту, покрытую гобеленом. Потом взял последний номер глянцевого журнала «Харперс базар», который понемногу просматривал, чтобы хватило до конца недели. Он начал уже входить во вкус, когда его грубо прервал стук в окно. Чтобы его голову не увидели сзади, Джулиан пониже опустился в кресле. За последние пятнадцать лет он поднаторел в игнорировании посетителей. То, что почти все это время его окна не мылись, было ему на руку. Мутные стекла являли собой счастливое нечаянное следствие его неряшливости.