Он не выполнил ни ту, ни другую просьбу отчаявшейся девушки. Ни понял её, не простил. И не писал ей из армии назло, чтобы помучилась, как мучился он, безуспешно добиваясь её любви. Хотя письма её читал с удовольствием, они очень помогали в нелёгкой армейской службе. Когда же письма приходить перестали, обиделся ещё крепче, а после дембеля, не заезжая домой, подался с ребятами на Север, завербовавшись на рыболовецкий промысел. На берегу подыскал себе женщину из местных, не унывающую, ни на что не претендующую матросскую вдовушку и даже домой отписал, что, мол, собирается на ней жениться и обосноваться на Севере прочно. Написал так просто, под пьяную руку, с тем расчётом, чтобы Тася, узнав про намечавшуюся его женитьбу, примчалась бы сюда расстроить её. Тогда он, может быть, простил бы её.
Но письмо его всё погубило. Через год родители написали ему, между прочим, что Тася вышла замуж. Дане будто гарпуном грудь пробило, когда он прочитал это, и он только теперь понял, что натворил по собственной глупости. Первый порыв был ехать в Москву и умыкнуть Тасю от мужа. Однако гордость не позволила ему так поступить. Замуж вышла? На здоровье, он тоже женится! И через месяц действительно женился на матросской вдовушке. Правда вскоре развёлся и уехал домой.
… Помогая себе палочкой с резиновым набалдашником на конце, дед Данила обогнул угол соседского дома и вошёл во двор, по старой привычке тотчас же посмотрев в окна первого этажа возле ближайшего к нему подъезда: там жила Тася. Обычно она либо в палисаднике возилась, либо сидела перед подъездом на скамеечке. Если одна была, без подруг или мужа, Данила подсаживался к ней, а нет – кивал издалека, продолжая свой путь. Теперь её нигде не было, как не было четвёртый уже день. Не ровён час, прихворнула, подумал с опаской Данила. Что ж, дело-то наше стариковское, всё могло быть.
У подъезда её стояли какие-то незнакомые ему люди, двое высоких мужчин в пальто и шляпах и три женщины в темных платках на головах. Пока Данила пересекал двор, глядел на них, но угадать, кто они и зачем тут стоят не смог.
…Выйдя замуж, Тася переехала к мужу куда-то на окраину Москвы. Даня не стал разузнавать её новый адрес – к чему? Постарался забыть её, для чего вновь уехал, на этот раз с геологической партией в тайгу. Потом ловил на Камчатке крабов и лишь спустя семь лет вернулся домой уже женатым человеком.
И тут случай свёл его с Тасей. Встретиться в многомиллионном городе не просто, но они встретились, оказавшись каждый по своей надобности в одно и то же время в Измайлово, где Тася жила ещё в девушках. Без труда узнали друг друга, оба мало измелились, разве только возмужали.
Много лет спустя после той встречи, когда они уже стали жить в соседних дворах, Даня признался, что испытал тогда острое желание взять её за руку и увезти с собой, куда глаза глядят. Но – не решился, не понятно, откуда взявшаяся робость появилась, да и гордыня чёртова порушила вспыхнувшее было желание.
– Если б ты тогда позвал меня, я, не задумываясь, пошла бы за тобой куда угодно, бросила всё и пошла, – призналась опешившему от таких слов Дане Тася.
Всю жизнь потом корил он себя, что так глупо потерял самого дорогого человека. Жену свою Татьяну он не любил, женился как бы впопыхах, возраст уже был соответствующий, нельзя без семьи. Думал, стерпится – слюбится. Не слюбилось. Оправдывая себя, решил, что для мужика главное в жизни не какая-то там любовь, а работа, дело. С этим и жил. И вдруг эта неожиданная встреча в соседнем дворе.
…Дед Данила добрался, наконец, до булочной. Короче было идти другим путём, но вот уже долгих три десятилетия ходил он только так, через Тасин двор, в надежде увидеть её хоть мельком, издалека. В прежние года Татьяна, узнав, что за соседка живёт с ними рядом – выпивши, Даня проговорился, – задала муженьку перцу, даже пообещала у соперницы волосья повыдергать: баба она супротив Таси была габаритная, обещание своё исполнить имела силы.
Но сокрушавшийся над своим пьяным языком Данила пригрозил строго: ежели что бросит её к чёртовой матери, не посмотрит, что у них детей целый выводок. Татьяна укоротилась, угроза подействовала, но лёгкими скандальчиками Данилу нет, нет, да и угощала, словно напоминала тем самым: начеку, мол, стою на страже семейных интересов.
И муж Таси, прежде весьма приветливо здоровавшейся с другом детства жены, стал хмуро поглядывать на Данилу сквозь свои круглые, с толстыми стёклами очки. Неужто и он, удивлялся Данила, узнал каким-то образом про их единственную встречу с Тасей, о которой никто не должен был знать?
Однажды на исходе лета Данила сманил Тасю на прогулку в лесопарк, благо забот неотложных в этот день она была лишена: муж уехал в гости к брату в Сергиев Посад, и дети все были при деле. Углубились в самый дальний уголок парка, присели на поваленное дерево и принялись истово, словно подростки, целоваться. Потом Данила скинул с себя пиджак, расстелил его на пожухлой уже траве и за руку притянул на это ложе слабо сопротивлявшуюся Тасю…
Тася не скрыла от Данилы, что всегда любила его и продолжает любить до сих пор, но судьба такая им выпала не быть вместе.
– То не судьба виновата, то я, я, глупец, искорёжил жизнь и тебе и себе! – сокрушался
Данила.
– И моя вина в том есть, – отозвалась с грустью Тася.
Но от встреч, подобно этой, отказалась наотрез. Не могла она жить в обмане, ложь претила ей. Да и ни к чему: теперь уже ничего не изменить, не исправить. Это по тропинке лесной можно и раз пройти, и другой, и третий. А вот жизнь наново не пройти, не дано это людям.
Данила не желал мириться с таким положением дел и с жаром принялся уговаривать Тасю бросить всё и уехать вместе, куда глаза глядят. Но рассудительная женщина остудила его пыл, вернув с небес на землю грешную.
– От кого же мы уедем-то? Ты уж дед, у меня вот-вот дочка родит… Да и лет нам на двоих ровно сто. Прошло наше времечко и с этим надо смириться.
Позже, когда сильно захворала его младшая дочь, Данила понял, что Тася была права. Не будь его рядом, возможно девочка и не выжила бы.
…Хлеб видимо только что привезли, он был ещё тёплый. Особенно чёрный. Дед Данила взял его целую буханку и батон прихватил. Укутал их в шарф, снятый с шеи: хотелось это хлебное тепло донести и до Татьяны.
Шёл он сколь мог скоро, помогая себе палкой. Ветер переменился и дул теперь в спину, подгонял Данилу, словно тоже желая, чтобы он не слишком выстудил хлеб дорогой. Когда он свернул на ведущую к дому Таси улицу, остановился, обомлев. В знакомый двор въезжал автобус с чёрной поперечной полосой. Тяжелое предчувствие сдавило сердце деда Данилы. И он шибче зашагал за автобусом, повторяя: нет, не может быть! Всего четыре дня назад виделись-то!
Траурный автобус стоял у Тасиного подъезда… У Данилы достало ещё сил взойти на детскую площадку и присесть на скамеечку, обзор с которой ничто не загораживало. У подъезда стояло уже много людей, разбившись на небольшие группки, они тихо переговаривались о чём-то, женщины прикладывали платки к глазам, мужчины сосредоточенно хмурились и в нетерпении поглядывали на двери подъезда.
Дед Данила догадался, чего они ждут, очевидно, вот-вот должны были выносить гроб. И тут же спасительная мысль вошла ему в ум. На третьем этаже в этом подъезде хворая старушка жила, старая-престарая, ещё старее, чем они и Тасей. Вспомнив это, Данила чуток приободрился. Но не успела отрадная догадка в голове прижиться, как из распахнувшихся дверей подъезда двое мужчин вывели еле волочившего ноги мужа Таси…
Потом вынесли гроб, красный, с чёрными лентами по углам. Дед Данила хотел было приподняться, поглядеть на неё в последний раз. Но ноги у него совсем ослабели, он не смог встать, даже опершись на палку. И с досады на немощь свою из глаз его покатились слёзы.
– Тася, Тасенька моя, – прохрипел надтреснутым голосом старик, – куда ж ты уходишь-то? Как же я без тебя-то теперь?
Гроб, укрыв крышкой, вложили во чрево траурного автобуса, провожавшие покойницу люди быстро расселись в его салоне, и уже через пару минут никого во дворе не было. Только сиреневый куст, некогда высаженный Тасей, вздрагивал на ветру голыми промёрзшими ветками, словно оплакивал покинувшую его заботливую хозяйку.
Дед Данила неподвижно сидел на скамейке, возле ног его валялась сумка с хлебом. Он обронил её, но не заметил этого. Он неотрывно смотрел на окна в первом этаже, за которыми ещё так недавно жила Тася. А теперь её там не было, её увезли куда-то далеко-далеко, увезли, чтобы закопать в землю. А он, старый дурень, даже толком проститься с ней не сумел. Нужно было покричать кого-нибудь, пусть бы помогли, подвели к гробу-то. Ведь в нём Тася лежала, его Тася! Господи, больно-то как, как больно!
Небо нахмурилось, позёмка закружила сильнее, окреп и ветер. Дед Данила не ощущал ни холода, ни пронизывающего ветра, он словно забыл обо всём, что его окружало, и неотрывно смотрел на сиреневый куст, возле которого видел Тасю, молодую, красивую, весёлую. Она улыбалась ему и подзывала к себе взмахом руки.
– Я приду, Тасенька, – прошептал Данила. – Скоро приду. И мы уже больше никогда не расстанемся с тобой, никогда…
Снежинка на ладони
С сентября на даче не жили. Лишь изредка наведывался кто-нибудь из Решетниковых проверить, всё ли в порядке: дачи в посёлке часто грабили. Впрочем, вряд ли кто позарился бы на их барахлишко. Старый чёрно-белый телевизор «Темп», несколько байковых одеял, да кое-какая летняя одежонка, годная разве что для огородного пугала – вот и всё богатство. Опасались иного: как бы бомжи не поселились в пустом доме. Такое тоже не редко бывало по зимнему времени.
Чаще других обязанности проверяющего ложились на плечи среднего из братьев Решетниковых, 42-летнего Игоря. Старший, Аркадий, по характеру работы большую часть времени проводил в командировках. А что касается младшего брата, Петра, то Игорю легче было самому съездить лишний раз, чем уговорить на поездку этого беспробудного лентяя. Родители же братьев в силу преклонного возраста в помощники не годились.
Однако уберечься от неприятностей всё же не удалось. Солнечный и тёплый сентябрь сменил пасмурный, в иные ночи почти по-зимнему студёный октябрь. И как-то раз в двадцатых числах его Решетников, приехав на дачу ранним, дышавшим морозцем утром, уже от калитки заметил разбитое стекло на террасе, а, зайдя внутрь дома, обнаружил многочисленные следы пребывания непрошенных гостей.
Осторожно, чтобы не обрезать руки, вытащил торчавшие в раме осколки стекла, сложил их на стоявший возле дверей столик, окошко забил куском фанеры, отпилив нужный размер от большого листа, находившегося в сарае. Затем отдохнул полчасика от трудов праведных. И – отправился в обратный путь.
О происшествии на даче Решетников сообщил братьям. Те в меру повозмущались, но ничего дельного не предложили. Как и своей помощи. Старший готовился к очередной командировке, а младший…
– И ты – наплюй. Тебе, что больше всех надо? – сказала Алёна, жена Игоря, симпатичная женщина слегка за тридцать находившаяся на пятом месяце беременности.
– Ну что ты такое говоришь! – возмутился Игорь. – Эту дачу ещё дед строил. Знаешь, каких трудов она ему стоила?!
– Сходи-ка лучше за хлебом, – не стала вступать в бесполезную полемику Алёна. – И кстати Серёжку домой гони: весь день с улицы не уходит!
На следующий раз всё повторилось. Опять вдребезги разбито стекло на террасе, опять комната забросана окурками. Что было делать? Обращаться в полицию? Толку-то от них! Самому дождаться пришельцев? В этом случае неплохо было бы хоть чем-то вооружиться. Кто знает, сколько их и так ли уж они безобидны?
Решетников снова забил фанеркой выбитое окно. Уезжая, оставил неизвестным взломщикам короткую записку, в которой просил не бить больше стёкла, а воспользоваться ключом, «…лежащим под ковриком при входе. А соберётесь уходить, пожалуйста, закройте двери». «Сам закроешь, не барин», – прочёл он написанный корявым почерком ответ, когда приехал на дачу в ближайший выходной.
Был он на этот раз вооружён, у приятеля одолжил стреляющий резиновыми пулями пистолет. Впрочем, по его виду враз не определить было, какими пулями он заряжен. На это Решетников и рассчитывал в случае чего.
Прождал он часов до семи, а в начале девятого, не солоно хлебавши, отправился домой: гости так и не явились. Почти на ощупь пробираясь к калитке, Решетников заметил на соседнем участке свет в окне дома. Может, это его бывшие квартиранты место дислокации поменяли, почуяв неладное?
* * *
Он сошёл с электрички и знакомым маршрутом отправился на дачу. Утро было солнечное с хорошим бодрящим морозцем. Вдоль заборов утопавших в пышных сугробах, вилась узкая, плохо утоптанная ещё тропинка. Дачные домики, словно толстыми белыми перинами были укрыты снегом. Ветви деревьев, густо припорошенные инеем, напоминали собой морские кораллы. Было тихо. Белое безмолвие лишь изредка нарушал птичий гомон да пронзительные свистки вечно спешащих электричек.
Решетников не был на даче около месяца, с того самого дня, когда, карауля бомжей, провёл много часов в стылом доме в бесполезной, как оказалось, засаде. В результате заболел, провалявшись с высокой температурой почти две недели. Потом Алёна неважно себя чувствовала, а в довершение всего Серёжка рассопливелся. Так незаметно месяц и пролетел.
Калитка чуть не до ручки была завалена снегом. И пытаться нечего было, открыть её. Решетников перекинул через высокий забор сумку – она мягко, с лёгким хрустом упала на той стороне. Затем, подпрыгнув, ухватился за край забора, сбив с него аккуратную полоску снега. Подтянулся, закинул ногу и, сделав небольшое усилие, оседлал забор. Отдышавшись, сиганул вниз, в высокий пушистый сугроб, ушёл в него по колено и, счастливо засмеявшись, рухнул на спину, раскинув руки. Холодная, колючая пыль тотчас же забилась за воротник, ошпарила лицо, заложила уши. Решетникову вдруг вспомнилось детство, возведённые во дворе снежные крепости, длинные траншеи, прорытые в огромных, в два, а то и в три его роста сугробах…
Он встал, отряхнулся, выудил из снежного озера сумку и направился к дому.
Дверь на террасе была заперта, разбитых стёкол не наблюдалось. Правда, пропал ключ, лежавший под ковриком. Но это – беда не великая, у него имелся запасной.
