– Вы, кажется, что-то упомянули мне про фамилию? Так не печатайте, пожалуйста, моей фамилии в газете. Убедительно прошу вас. Это еще может не понравиться нашему факультету, кто знает! А я молодой ученый, мне нужно иметь в факультете большинство, а то мне не дадут поручения, да и диссертацию провалят. Так, пожалуйста!
Он поклонился и исчез в своей комнате, затворив перед изумленным Кедровичем дверь. Михаил Львович молча стоял на месте несколько секунд, приходя постепенно в себя от изумления, и затем, взбешенный, браня вполголоса Коренева, направился к выходной двери.
Только в театре, сидя рядом с Ниной Алексеевной во втором ряду партера, Кедрович совершенно освободился от неприятного настроения, в которое привело его последнее интервью с Кореневым.
Между тем, на сцене действие уже вполне развилось; нянюшка и старуха Ларина сидели в саду перед домом, варили варенье и пели о свыше данной привычке; у старушки Лариной был прескверный голос, да и общественное положение требовало от родовитой помещицы более солидного поведения; однако, несмотря на всё это, Ларина принялась петь, не взирая на преклонные годы и на двух своих дочерей невест. Услышав пенье старушки-помещицы, крестьянские девицы в чистеньких, только что выглаженных сарафанах вместе с парнями в лакированных ботинках явились поддержать свою госпожу; они с радостью пропели русскую песню, и глядя на неподдельное веселье крепостных мужичков, Кедрович уже совсем забыл об испытанных им неприятностях и, наклоняясь к уху Нины Алексеевны, говорил даже:
– У нас с вами одинаковые вкусы… Неправда ли?
На что Нина Алексеевна, застенчиво улыбаясь, молча кивала головой, а Кедрович пристально вглядывался в ее лицо и, меняя позу, нечаянно прикасался своим локтем к ее руке.
А оркестр делал свое дело, пока на сцене с пеньем на устах варили варенье, знакомились, разговаривали, объяснялись в любви. Мягкая, полная романтизма музыка то успокаивала, баюкала, то будила на дне души новые желания, новые чувства. Нина Алексеевна жадно прислушивалась к этому мягкому нежному сплетению звуков, чувствуя на душе особую легкость, какое – то освобождение от долго накопившихся непонятных волнений. Она с наслаждением уходила в звуки оркестра, когда происходила любимая ею сцена с письмом в спальне Татьяны… Кедрович же, со своей стороны, тоже выказывал некоторый интерес к опере: он то небрежно отбивал такт пальцами, опершись на ручки кресла, то покачивал головой, чуть слышно напевая начало мотива, то поглядывал время от времени по сторонам, ища в ложах бенуара и бельэтажа знакомых или просто известных ему лиц. Но затем, как бы отдавшись всецело музыкальному настроению и глядя внимательно на сцену, он, как бы невзначай, то прикасался своей рукой к руке Нины Алексеевны, то двигал свою ногу в ее сторону до тех пор, пока соседка со странной дрожью вдруг не начинала чувствовать прикосновение рядом расположившегося колена.
– Она прекрасно поет, неправда ли? – наклоняясь к уху Нины Алексеевны, спрашивал в это время Кедрович. Смущенная Зорина слегка поворачивала к нему свое покрасневшее лицо и, не поднимая глаз, отвечала:
– Прелестно…
И затем, чувствуя, что колено Кедровича продолжало прикасаться к ее ноге, она чуть вздрагивала и с трепетом, смешанным с острым любопытством, ждала, что будет дальше. А он продолжал сидеть вплотную рядом, с ней, и как ни в чем не бывало, шептал ей на ухо о своих впечатлениях.
Нина Алексеевна уже не слышала того, что играли в оркестре, не видела, кто ходил по сцене, – она чувствовала только сидевшего рядом Кедровича, и боязливо прислушивалась к своему странному всё возраставшему волнению.
Когда наступил антракт, Нина Алексеевна отодвинулась от Кедровича в сторону, поправила прическу и, стараясь придать себе спокойное выражение лица, начала оглядывать публику партера. Но она чувствовала, что излишний румянец до сих пор не сошел с ее щек, и ей казалось, что все сидящие в партере понимают причину ее смущения и загадочно улыбаются при взгляде на ее лицо.
– Может быть мы пройдемся по фойе? – вдруг предложила Нина Алексеевна, думая успокоить себя прогулкой.
Михаил Львович охотно согласился, и они отправились.
– Здравствуйте, Кедрович, – раздался сбоку веселый женский голос. Нина Алексеевна повернула голову и увидела кричаще одетую даму, сильно накрашенную и напудренную. В ее ушах сверкали большие бриллианты – настоящие или фальшивые, трудно было решить; дама шла под руку с художником Кончиковым, развязно хохотала и открыто глядела в лицо встречным, высоко подняв голову.
Михаил Львович слегка смутился и поклонился.
– Кто это? – тревожно спросила Нина Алексеевна.
– Да так, артистка, – нехотя ответил Кедрович.
– Оперная?
– Н-нет… Так, мелкая.
Нина Алексеевна криво усмехнулась.
– Кафешантанная, неправда ли? – спросила она, пытливо глядя на своего собеседника.
– Вы почти угадали, – стараясь придать беспечный тон своему голосу, ответил с улыбкой Кедрович. – Я ее всего несколько раз встречал… мало ее знаю.
Нина Алексеевна снова усмехнулась и внимательно оглядела заинтересовавшую ее артистку, когда та, возвращаясь, проходила мимо. Артистка продолжала громко смеяться, размахивала ридикюлем и, саркастически прищурившись, посмотрела на Кедровича.
– Странная особа, – пробормотала Нина Алексеевна, – удивительно свободно чувствует себя в театре!
– А вы видели сейчас даму в голубом платье? – старался перевести разговор на новую тему Кедрович, не отвечая Нине Алексеевне на ее последние слова, – вы знаете, кто она? Нет? Это – первая в России ж е н щ и н а-а ви а т ор.
– Да? Нужно будет на нее посмотреть. Скажите, а та…
– А вот этот господин, который сейчас повернул, видите, это гласный думы Кошкин, – прервал Нишу Алексеевну Кедрович. – Жулик и негодяй, можно сказать: говорят, что он от трамвайного общества получил взятку в двадцать тысяч. А та дама, что рядом с ним – очень интересная особа: она была замужем за одним генералом, но сбежала от мужа с польским борцом. Борец бросил ее через год, и теперь она фаворитка Кошкина. Видели ее? Очень недурна собой, только плечи у нее чуть-чуть угловаты.
Нина Алексеевна молча слушала объяснения, которые давал ей Кедрович. По поводу Кошкина она хотела даже что-то спросить, но в это время сильный шум, поднявшийся недалеко в фойе, остановил ее. Кедрович торопливо побежал вперед, вытянув голову, и Нина Алексеевна едва поспевала за ним.
– Что такое? – спросил Кедрович на пути у стоявшего у стены и улыбавшегося незнакомого капельдинера.
– Да ничего особенного, редактора бьют, – весело отвечал капельдинер.
Кедрович поспешил дальше и увидел кучку любопытных, собравшихся в кружок: в центре толпы какой-то господин яростно взмахивал кулаками, опускал их на шею другого господина, которого держал за воротник и восклицал:
– Вот тебе, мерзавец! Вот тебе за статьи! Получай гонорар!
Избиваемый господин старался вырваться, но противник был значительно сильнее, крепко вцепившись в воротник сюртука. К счастью владельца, сюртук оказался сшитым из плохого материала: рванувшись более решительно, избиваемый господин вдруг с облегчением почувствовал, что воротник отделился от сюртука и остался в руках у нападавшего. Пострадавший бросился сначала бежать; но затем, видя, что толпа запрудила всё фойе и примыкавший к фойе буфет, – вскочил на стоявший у стены стул, поднял вверх руки и, оглядываясь по сторонам, вдохновенно воскликнул:
– Господа! Пусть меня бьют! Ничего! Читайте все газету «Провинциальная Копейка»! Телеграммы от собственных корреспондентов! Злободневные фельетоны! Скоро начнет печататься уголовный роман под заглавием «Тайны из жизни принцессы Луизы»! Господа, помните, что бить меня бесполезно: я американец, и всякое избиение для меня только реклама! Знамя печатного слова…
Он вдруг замолк, так как подоспевший к месту происшествия помощник пристава схватил оратора за ногу, стащил его со стула и заставил удалиться при общем хохоте зрителей. Кедрович тоже не мог удержаться от смеха и на вопрос Нины Алексеевны о том, кто этот редактор, с улыбкой ответил:
– А разве вы его не знаете? Это известный издатель копеечной газетки – Балтский.
– Так это он? – живо проговорила Нина Алексеевна, – мне папа много рассказывал ужасного про него. Кажется, он шантажист, неправда ли?
– О, форменный, – убежденно ответил Кедрович. – Его уже раз десять били в этом году.
Последние слова Кедрович произнес с негодованием, так как вспомнил, что он сам не так давно заплатил Балтскому сорок рублей за ненапечатание неприятных для него сведений.
В последнем антракте Кедрович извинился перед Ниной Алексеевной за то, что должен оставить ее минут на пятнадцать; он хотел написать в буфете свое интервью с Кореневым насчет кометы, чтобы уже не заходить в редакцию после театра, а просто передать заметку в типографию для набора. Нина Алексеевна осталась одна и от нечего делать стала разглядывать зрителей; затем перечитала несколько раз программу, и опять начала рассматривать публику; наконец от скуки взяла с кресла Кедровича какую-то копеечную газету и начала ее читать.
«С сегодняшнего дня», было напечатано на первой странице газеты, «мы будем выпускать дневник происшествий в стихах. Надеемся, что почтеннейшая читающая публика обратит на это преимущество нашей газеты особенное внимание и будет требовать ее во всех киосках и у разносчиков». Нина Алексеевка с любопытством развернула газету и прочла первую попавшуюся ей на глаза заметку:
КРАЖА У СЛЕПОГО
У слепца убогого, Серова Степана
Были вмиг очищены ворами карманы.
Он дремал на лавочке, где дорога в порт.
Вдруг проснулся, думает: «это что за черт?
Паспорт был, мне помнится, было 7 рублей,
Ведь пропали денежки с паспортом, ей-ей.»
Дело-ж объясняется просто так: воришки
Мигом деньги сцапали, сцапали и книжку.
Нина Алексеевна хотела продолжать чтение дальше, но электричество погасло, и занавес поднялся. Кедровича еще не было, и Зорина просидела почти всю картину на балу у Греминых одна. К ней снова вернулось грустное, но в то же время хорошее чувство, с которым она всегда слушала «Евгения Онегина»; вальс при появлении Гремина с Татьяной дышал такой тоской по безвозвратно ушедшему, по прекрасному, счастливому прошлому, эта музыка захватывала, очаровывала, заставляя в то же время сердце сжиматься…
– Наконец-то написал, – раздался вдруг около Нины Алексеевны шепот Кедровича, бесшумно подошедшего к своему креслу. – Извиняюсь еще раз.
Она молча кивнула головой. Он сел, по-прежнему близко придвинувшись к ней, – и они молча, не глядя друг на друга, следили за исполнением. Татьяна сидела под роскошными колоннами зала, с зеленым беретом на голове и обмахивалась веером; около нее, задев плечом одну из массивных колонн, которая сильно закачалась, – стояла какая-то хористка и, наклонившись, с заискивающей улыбкой беседовала с Татьяной; между тем Онегин, стоя в стороне и разглядывая Татьяну, спрашивал Гремина:
