– Завтра ждите много посетителей, – Мара обратилась к дежурной сестре (или врачу), оставшейся безразличной к этой информации. – До свидания, – Мара вышла за Яной, подумав, что у Кости заботливые и любящие однокурсники, при этом не испытывая ревности. То, что Яна влюблена в Костю, Мара видела не хуже других, но это нисколько не задевало, наверно, это удивительно, непривычно, но верится, что так когда-нибудь и будет, ведь Мара – четвёртая.
На улице, несмотря на мороз и устоявшиеся привычки, она закурила, пощипывало пальцы, пощипывало губы, но ей необходима симметрия, просто пар – выходящий изо рта – бессмысленная физиология, когда появляется табачный дым – появляется и человек. Мара незримо уловила переход от обычной пассивности к желанию сравнивать и противопоставлять, причём переход состоялся не сегодня и не сейчас, но теперь наверняка, слишком наглядно отличие от «сравнивать и следовать».
– Я могу вас подвезти, – обратилась Яна к Вику и Маре, не найдя Жоры.
– Мы не против, в принципе, – ответила Мара за себя и Вика. – Но Жора наверняка ловит машину, так что поезжай сама.
– Давайте поедем втроём, а Жора пусть катается на такси, – не унималась Яна.
– Знаешь, – Мара улыбнулась, – если тебе скучно, отвези Вика, а я приеду с Жорой.
Вику мысль понравилась, но Яна показала лучшую реакцию:
– Пожалуй, я поеду домой, пока.
– Вик, – Мара ласково посмотрела на друга, – не пытайся получить эту девочку, она не для тебя.
Когда подкатил Жора, он оказался не один, а с ящиком пива, которое выпили по прибытии в общагу, на этот раз без сторонних собутыльников, эксцессов и курьёзов, если не считать того, что Светка, присоединившаяся к процессу распития, заметила в Вике перемены.
До сего момента она полагала их отношения больше прагматичными, чем романтическими – когда каждый, получая желаемое, думал о партнёре во вторую очередь – этим объяснялась и сегодняшняя прилюдная пощёчина, и быстрая перемена настроения в лучшую сторону, и многое такое, о чём знают двое. И вдруг холодность и отстранённость человека, оказавшегося настолько дорогим, что возможная его потеря представилась немыслимой, такой же, как и вся эта идиотская прагматичность, или это тоже прагматичность (?), только в особой форме. Когда Жора, в процессе общего разговора, без желания поддеть Вика (но не Светку и не Мару) сказал, что «наш тихоня раскатывал сегодня с роскошной девицей, на роскошном автомобиле», Светка даже не вздрогнула, она улыбнулась приготовленной улыбкой (ждала чего-то похожего) и несколько позже покорно (!) склонила голову на плечо сидящего рядом Вика. Подобные перевёртыши иногда случаются с лидерами пар.
Вик всё пережёвывал слова Мары, а вслед за ними события сегодняшнего вечера, но так и не подступился к источнику столь категоричного совета. Жора завёл что-то из «атмосферы» и Вик погрузился в созерцание своих впечатлений о Яне, о восходящих потоках тонких чувств, неземной радости и просветлении восхищённой души, разве это сравнится с каким-то сексом, всего лишь сексом, даваемом ему Светкой, – капризной и эгоистичной натурой (!). Вик вознамерился распалиться ещё сильней и немедленно сообщить ей о прекращении отношений, но она опередила Вика и склонилась беззащитная, достойная не гнева, а жалости. Порой Жорины подколки оказываются весьма своевременными.
По окончании не слишком весёлой пьянки Мара, поднявшись к себе, обнаружила Ёлку спящей, что ж, не худшее решение. Ребята поступили аналогично, Севу ждать не стали.
Войдя в квартиру, заперев за собой дверь и убедившись, что она одна, Яна отпустила слёзы, они самостоятельно созрели где-то в уголках глаз и, не встречая сопротивления привычного платка либо мимолётного движения пальцев, легонько щекотали красивое юное лицо, застывшее, но не потерявшее цвета и правильных очертаний, не перечёркнутое болью, но исполненное глубокой грусти. Она сидела на краешке кресла, словно натурщица перед строгим мастером, теперь вдохновлённым и спешащим запечатлеть этот почти ускользающий образ, который сделает его знаменитым, и он это отчётливо понимает, уже решив, что название «Плачущая девушка» слишком банально для такой картины, требуется иная реальность, иное видение, может, даже с политическим подтекстом. Чушь – первое название самое лучшее.
Зазвонивший телефон прогнал видение, Яна взяла трубку и услышала голос отца:
– И что ты делала в той больнице?
– Хотела навестить больного.
– И кому же такая честь?
– Не смешно, папа, просто я учусь с этим мальчиком, а узнав, что он в больнице, поехала проведать.
– У тебя просто, а у меня сведения, что вчерашняя подруга и сегодняшний больной на одно лицо.
– Водитель идиот, – соображать требовалось быстро, и Яна нашлась: – Подруга осталась дома, а больной – это её парень, но никак не мой, – не так и много лжи.
– Ага, значит, твой парень – это тот мордатый бычок, с которым ты приехала в больницу.
– Мордатый бычок, если тебе интересно, брат подруги, и поехал он со мной для того, чтобы потом рассказать ей о самочувствии больного, – не возьмёшь.
– Ну, милая, тебя послушать – телевизор не включай.
– В отличие от меня, в телевизоре всё врут.
– Тогда, честная моя, поясни тупому, что там ещё за парочка нарисовалась, с которой и уехал этот подозрительный брат.
– Ну какая тебе разница, пусть будут друзья-подруги, видела я их впервые, это что-нибудь меняет?
– А тот жирняк точно не в твоём вкусе?
– Папа, ты меня не слышишь, а спрашиваешь, спрашиваешь, тогда спроси и про девушку…
– Вот даже как…
– Опять?
– Девочка, да ты пойми, мне же интересно, кто твой парень.
– Нет у меня парня. Нет! Нет!
– Ладно-ладно, верю, и не кричи на отца, нет, так будет, никаких проблем, ты главное помни, что я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя, – через паузу: – Я могу ложиться спать?
– Да, конечно, спокойной ночи, дочь.
– Спокойной ночи, папа.
Яна дождалась, пока отец положит трубку и, наконец, облегчённо выдохнула.
Сон
3
Сделав правильный шаг, Констант изменил пространство, точнее, пространство подчинилось очередному таинственному закону, открыв невидимый коридор, если позволительно назвать коридором прозрачный туннель лишь с одной раскрашенной (изумрудным) гранью. Это выглядело фантастично, яркая зелёная полоса прорезала унылую красную пустыню, то уходя в толщи песка, то возносясь над ними, нисколько не смущаясь невозможностью самой конструкции, где верх и низ попеременно менялись местами, а песок вдруг становился твёрдым, образуя своды над удивительной дорогой, или исчезал вовсе, позволяя этой дороге парить, будто внутри пустыни, но без всякого на неё намёка. Всё, всё вокруг кричало об иной геометрии, иной возможности, об ином мире.
Существование данного пути спорно, поскольку видели его немногие, а помнят – и того меньше, но он есть, в череде таких же межпространственных сообщений, пронизывающих некоторые из материальных миров, где есть физическое тело, и неважно, насколько оно прозрачно. Интересно и то, что эти трассы не стабильны, а существуют как вероятности, реализуемые степенью допуска ищущих их и необходимостью перемещения по заданным пространственным координатам, время не учитывается, так как перемещение во времени требует своего механизма, а время на перемещение не требуется вовсе (условно). Тем не менее путь имеет прочерченную траекторию, а не точку входа и точку выхода, видимо, так проще, видимо, устройство модели телепортационного типа не давало принципиальных преимуществ, а излишества в таком деле отвергаются.
Ступив на дорогу, он успел лишь почувствовать, как вспыхнуло красное облачение мира, тут же обернувшегося в зелёное, и всякое движение прекратилось – статика, стоп-кадр, тело тоже окаменело, и ничто вокруг не желало переменить своего положения. Он принялся наблюдать, поскольку осмотреться в его состоянии звучало как издевательство. Первое, что обрадовало, – цвет неба и солнца в традиционном исполнении, собственно, этим радость и ограничилась, если не считать смены общего цвета. Остальное удивило. Вот деревья, их тут полно, но они подозрительно малы, примерно с него ростом, рядом небольшой водоём, практически лужа, а на земле нет травы – вместо неё сплошной ковёр. Ковёр зелёный, но неестественно однородный, а на нём маленькие проплешины (как поляны), невнятные утолщения (как кусты), или это такая трава (?), дико, но у всего какой-то карликовый размер, налёт глупой кукольности, декоративности, точно воспоминания стареющего идиота о пластмассовом детстве. Это верно ещё и потому, что окружение оставалось безжизненным, лишённым смысла, лишённым подлинности, здесь нельзя говорить даже о фотографической статике, скорее, это неудачная картина (точнее, рисунок) неизвестного примитивиста (или нездорового ребёнка), не ставшего изображать всяких зверушек, птичек, бабочек, будто не желая наполнять звуками и шорохами свою убогую идиллию. Правда, имелись следы чьего-то присутствия, но слишком мимолётные, совсем эфемерные, подлинность которых подтверждалась лишь летающими вокруг него сущностями, неразличимыми и неведомыми, имеющими немыслимую, невозможную скорость. А в остальном – настоящий покой. Но безмятежность походила и на тюрьму, делаясь нестерпимой что, наконец, породило необычное ощущение сверхбыстрого нарастания напряжения (как реактивный двигатель) и болезненного, с криком и кровью, ожидания отрыва… и это произошло.
Рядом сидела птица, точнее, она сидела в его волосах, ничуть этого не смущаясь, как и не причиняя особых неудобств, разве что излишней суетливостью и шумливостью, но пока это радовало, как радует пробуждение после плохого, но не забытого сна (символично?). Поблизости были и другие птицы, и не птицы, и тоже были, двигались, издавали звуки, освобождая от меланхолии обездвиженного и одинокого истукана. Впрочем, последнее осталось верным и в новом состоянии, что испортило общее удовольствие от произошедшей перемены, это только начало, пройдёт немного времени, и он начнёт беситься от невозможности получить хоть каплю того покоя и умиротворения, от которых недавно отказался… Птица становилась невыносимой, затеяв какой-то дурацкий спор со своими товарками, как он мечтал отряхнуться, или взмахнуть руками, или сделать ещё какой-нибудь жест протестующего человека, но в ответ лишь щебет в волосах. Нет, уже не щебет, птиц он видеть перестал, то мухи, многочисленные гадкие мухи, сводящие с ума своим монотонным жужжанием и маниакальной привязчивостью, от них и отмахнуться-то сложно, если птиц достаточно прогнать, то мух требуется убить. Но он не убил, он убежал, при помощи того же напряжения, вновь сделавшего его частью чего-то целого, маленькой и очень плотной частью, ставшей вдруг подвижной, способствуя достижению следующего состояния.
Показалось, что ничего не произошло, но тут его подхватило и швырнуло в неведомую бездну, закружилась голова, исчезло чувство реального (тот ещё юмор) и он закрыл глаза, чтобы, открыв их через мгновение, увидеть бабочку. Право, на такую бабочку грех не посмотреть, тем более, она никуда не улетала и что ещё чуднее – висела в воздухе, просто висела, расправив крылья, никакой паутины, никакой веточки и никакого движения, энтомолог принялся бы описывать её расцветку, но Констант не энтомолог, а потому определил бабочку как пёструю. Гораздо больше его занимал размер – с него самого – и то, что это не выглядело невероятным, подумаешь, бабочка величиной с человека. Забавно удивляться тому, что не особенно удивляет. Неподвижность насекомого наскучила, и взгляд переместился на что-то совсем большое, оказавшееся деревом (!), среди таких же великанов – мир переменился, из игрушечного он стал громадным, дремучим и первобытным, при этом застывшим, как поддавшимся действию неведомого, но зловредного (отчего-то именно зловредного) заклинания. Замерли птицы, не шелестели листья, передохли мухи (хочется верить), и растерялся ветер – всё готовилось ожить, но не оживало, ожидая тайного освободителя, смеющего противостоять грозной неведомой воле. Сказки. Действительность проще и обыденней (если речь о действительности), и это начинает проявляться.
Живое (речь о живом) обладает своей частотой, ритмом, взаимодействующим с полевой структурой мира, позволяя проводить безошибочную идентификацию объекта, в том числе регулируя и его метаболизм (так, частный случай), при трансформации меняется ритм, меняется метаболизм, а соответственно и представление об окружающих предметах, причём скорость смены ритма – одна частотная модуляция, то есть мгновенно. Констант догадался что, оставаясь с сознанием человека, он постоянно менял тело, тем самым переключая параметры пространственной и временной оценки, это интересный опыт, где изменения корректировались под влиянием некоторой постоянной величины, и эта величина – срок его жизни (!). Разумом он понимал, что эта цифра известна всегда, известна ещё до рождения – встречное время информативно, главное, уметь снимать информацию – и даже идея об изменении первоначального срока (что не редкость) не особенно смущала, время отражает и многовариантность, но теперь он видел теорию в действии и готов поклясться, что не во сне…
Он определил, что первоначально оказался деревом, причём очень древним деревом, каких и быть-то не должно, а если ещё не древним, то со значительным сроком предстоящего существования. Отсюда и видимые масштабы, и невидимые сущности – конечно, птицы, насекомых время растворило, немного посчитав, Констант ещё раз ужаснулся времени, отпущенному этому дереву (для простоты счёта себе он отвёл сто лет). После перехода он стал веткой кроны, имевшей иное время жизни, но, как ни странно, сравнимое с его временем, пугаться здесь или восхищаться (?), немного подумав, он согласился, что ста лет не проживет (ветки ломаются), но и молодым не умрёт – уже неплохо. Настоящее же положение Константа говорило о мимолётности бытия, о такой короткой жизни, что разгадка удалась не сразу, прежде он ещё раз посмотрел на бабочку и убедился, что она ни на микрон не изменила своего положения, подтверждая, что жизнь его меряется на секунды. Крона состоит из листьев, а листья, отрываются и падают, пребывая в этом состоянии лишь на время падения, здесь разная логика, но важно то, что после приземления произойдёт последний переход, фатальный для него. Констант посмотрел на вероятное место посадки и понял: приземление отменяется – его ждёт приводнение, но это не в его власти. Осталось решить главную задачу – как ускорить действительность, не причинив себе вреда, перспектива остаться падающим листом, до конца жизни разглядывая бесполезную бабочку, привлекала мало.
Конечно, решение недоступно, но ему помогли (кто или что – неважно, вернее всего помог он сам – много всяких способов, об одном уже говорилось, а как откликнуться на свой же зов (?) – так ведь у него высший допуск, кроме иных способностей).
Бабочка чуть шевельнула крыльями, стараясь сложить их над собой, она прилагала титанические усилия, противостоя вязкой среде, сделавшей воздух осязаемым, движение повторилось, ещё и ещё раз, достигнув, наконец, привычной лёгкости и плавности. Бабочка улетела. Вода приближалась, на ней всё внимание, но не в смысле будущего, а просто как зрелище – вон расходящиеся круги, созданные рыбой, а вон вертолётом висит стрекоза, самая обыкновенная стрекоза, а вон бежит водомерка, совсем близко…
«Кожа на берегу, но надевай в воде».
