Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)
– Вот насчет этого я как раз и поговорить хотел…
– Да тут не говорить надо, а по кустам баб тискать, как Свара, – скорчил ехидную рожу Трофим. – Он там своих суженых каждую ночь находит. Или не работает что у такого воя, как ты?
– Не беспокойся, воевода, на этом поприще я тебя не подведу, – постучал Иван костяшками пальцев три раза по лавке. – Я про другое с тобой хотел поговорить… Смотри, какой расклад выходит. Переяславских три сотни с трудом наскребем, считая детишек, а отяков уже почти в полтора раза больше набирается, да еще прибавление ожидается, после того как они заявили, что святыни свои в новую весь унесли, так?
– Оно так и есть, Иван, да мы на коне, – встрял в разговор Радимир. – Под нас они пошли, мы верховодить в этом, как ты рек… раскладе будем. Да и селим мы их вперемежку с нашими, обиды никакой не чиним – что за волнения у тебя?
– Как бы не привело такое житье к загниванию, – задумчиво повертел Иван в руках подобранную веточку. – Был у нас ученый человек, жизнь разных народов изучал, и понял, что многие из них проходят в развитии своем несколько шагов или ступеней. Сам про это я не знал, Вячеслав рассказал как-то…
– Так не тяни, поведай нам ученье это, – подтолкнул его Радимир.
– А я что делаю? Так вот… На первом шаге обосабливается тот народ из какого-нибудь племени, свои традиции у него появляются, язык иногда меняется. Живет себе и живет в соседстве с остальными, а потом как обухом по нему – и начинает у него много таких людей рождаться, которые не могут по-прежнему жить. Вячеслав пассионарностью такое свойство называл, а если проще, то у таких шило в заднице. Когда их еще мало – это благо для народа. Они что-то новое привносят, людей в единый кулак собирают и прочие полезные штуки вытворяют. Но потом растет их число, и становится им тесно друг с другом, начинают они людей за собой звать неведомо куда.
– И куда же?
– Иной раз войной на соседей идут, а иногда у себя свару в доме учиняют… И великие дела сотворить могут, как тот же Цезарь или Александр Македонский, и худые – извести свой народ под корень. А потом сходит число этих людей на нет, и если успели они создать к этому времени что-то прочное, то дети их еще много лет живут этим. Но все хорошее всегда кончается и всякое великое тоже рушится. И очень далекие потомки становятся слабыми и уже живут, как наши отяки: в ладу с природой, охотятся, рыбалят, но ничего такого, что удивило бы окружающий их мир, создать не могут. До того момента, пока опять таких людей не станет много, однако это очень редко случается…
– И ты думаешь…
– Мыслю я, что русский народ, ну… руських или русинов, как люд киевский называют, скоро это и ждет. И чаще всего такое происходит, по моему мнению, когда племена разные одним народом жить начинают. Силой или по доброй воле – все равно. Те же словене, поляне да древляне под Рюриком соединились, и сильная Русь пошла с этого. У нас говорили, что это связано как-то с генами, но объяснить что это такое, я вам не смогу… А, вот! Всю мощь берут эти пассионарные люди от разных племен, и она возрастает от этого в них многократно.
– Может и так, – кивнул старик. – Теперь худо на Руси становится, и людишки на полунощь бегут, да еще немного к восходу заворачивают. А тут меря, мурома, мещера, да чуть отличные от них отяки, мордва и черемисы. И первых трех достаточно, чтобы новый толчок дать Руси, а уж с остальными такое может начаться…
Полусотник согласно покачал головой и стал ломать ни в чем не повинную веточку.
– Ну, усилится русский народ. И что? – прервал его молчание Трофим. – К чему речь свою вел?
– Усиливается народ, когда соединяющиеся племена равны, либо тот, кто духом сильнее, числом поболее, – поднял голову полусотник. – Иначе растворится мощь пассионариев в слабости более многочисленного племени. Нельзя нам разбавляться отяками в таких количествах! Стараться надо бегущий с Руси народ сюда поворачивать. Да и нужны нам людишки, ой, как нужны для дел наших…
– Так не токмо в Суздаль и Рязань они бегут – и на заход солнца уходят от разорений половецких да раздоров княжеских, – добавил Радимир. – Может их повернуть, да только чем заманить таких?
– Не знаю я, ничего пока не знаю, – покачал головой Иван. – Но часть доходов с торговли на это надо пустить.
– Да пустим, коли будут они, – с сомненьем посмотрел на полусотника Радимир. – Токмо жуть меня берет от той дали, куда ты заглядываешь. Обычный людин годом живет, мы с воеводой чуть далее смотрим, а ты как бы не века проживаешь в мыслях своих… Уж не из тех ли ты людей, что жить не хотят по-прежнему?
Неожиданно их разговор прервал Петр, протиснувшись через калитку в тын.
– Воевода! Мнится мне, гости новгородские торговые идут с низовьев, оснастка на ушкуе их. Зазовем или нет?
– Давай, токмо дружинных всех подними и на боевой лад их настрой. Гости с Новгорода разные случаются, – кивнул Трофим, вставая с лавки. – А мы покамест ополоснемся у колодца и встречать их выйдем.
– А чем ушкуй от лодьи отличается? – озадачился Иван.
– Судно это неширокое, легкое да быстроходное, – на ходу стал отвечать воевода. – Мачта съемная, гнезд для уключин нет, клинья под весла ставят. Вместо руля обычное кормовое весло, да палуба местами есть. Что с носа, что с кормы одинаков, может, не разворачиваясь, мигом от берега отойти.
– Сколь у нас дружинных в веси ныне? Никого не отсылал? – спросил полусотник, когда они с воеводой дошли до места и стали поливать друг другу колодезной водой из бадейки.
– Полтора десятка не наберется, новых считая, – ответил, покряхтывая от холодной воды, льющейся ему на спину, Трофим. – А отяков ты сам покуда в новую весь отпустил. Дел невпроворот.
– Хм… Это да, только сомнение меня разбирает… хватит ли нам сил, если замятня с гостями выйдет? А сколько может быть человек у новгородцев на ушкуе?
– Десятка три людишек может набраться, все вои, – ответил воевода, отфыркиваясь.
– Вои? Для торговли зачем ими весь ушкуй набивать? – озадаченно спросил Иван.
– А ты как думал? Торговлишка – дело зело опасное. А новгородцы не токмо ею промышляют, а и разорение могут учинить, егда пожива есть и сила на их стороне. Самые лихие головы у них такими делами занимаются. Потому клешни свои Великий Новгород и запустил аж до самых верховьев Ветлуги и Вятки. Сбор дани своей по всей полунощи ведут, меха любят, медом да воском берут. Ни от чего отказа у них нет, все метут. Оттого и богат сей торговый город.
– Не рискуем ли мы головами своими с такими людишками?
– Ну… приукрасил я малость, – признался Трофим. – Не все так худо, как сказывал. Большей частью торговые дела они ведут. Тын мы затворим, глянем сперва, что за купцы такие. Да и окромя дружинных ныне в веси еще наберется десятка три тех, кто лук поднять сможет, хоть и без брони они. А торговые новгородцы токмо на лакомый кусок падки. Коли кровушку пролить придется хоть за что, то шагу не ступят. А нам вести с Руси узнать ой, как не мешало бы.
– И все-таки призову я вторую часть дружины нашей, – покачал головой Иван. – Все равно хотел завтра их в деле проверить.
– Твоя воля, токмо будешь их по мелочи тягать – так взроптать могут они. Как бы не лишиться нам дружины в одночасье.
– Как раз по каждой мелочи и собирался их звать, – воспротивился полусотник. – Пусть и остальные видят, что хлеб воинский не лежанием на печи достается, а постоянным учением…
– Вот те на, – изумленно поднял брови воевода. – С какого рожна лежание на печи сродни лени стало? Это как в костер прилечь. Токмо ворогов так пытают.
– А вот как опробуешь зимой нашу печку в четверть избы, – улыбнулся Иван, – так и слезать с нее не захочешь. Эй, эй, Мстиша, – позвал он быстроногого мальчишку, пробегающего мимо. – Есть у тебя кто-то под рукой, кого в новую весь можно отправить? Пычею передать надо, что вторую половину рати посмотреть я хочу, да и про новгородцев сомнение мое пересказать. Думаю я, что к тому времени, когда заявятся наши вояки поутру, новгородцы не исчезнут еще. А им силу нашу показать надобно, чтобы в следующий раз эти торговые гости мимо проходили да мыслей жадных не держали про добро наше.
– Сам мигом слетаю, – отозвался скорый на все Мстислав.
– Нет, пошли кого-нибудь быстроногого, самому тебе и здесь дело найду. Попытаешься выведать, что везут они, да сколько их всего. Возьмешь ребят, пристроишься рядом с их лодьей, в салочки или во что другое поиграете… В общем, не мне тебя учить.
Мстислав коротко кивнул и мигом улетучился, а воевода с полусотником, не слишком торопясь, обтерлись докрасна жестким полотенцем и привели себя в порядок. Все-таки гостей встречают, надо себя лицом показать, прежде чем другим оценки выставлять.
* * *Темный силуэт стрижа мелькнул над водой и взмыл в хмурые небеса, щелкнув напоследок ножницами острых крыльев, прорезавших воздух, как невесомый лист бумаги. Прозрачная синева недостижимого для смертного неба была скрыта темно-серой пеленой облаков, готовых разродиться частым мелким дождем, и стремительные птицы опустились почти к самой земле.
Глядя на такое безрассудство, черно-белая подвижная трясогузка перелетела из кустов к урезу воды и затрясла своим хвостом над скоплением водорослей и травы, выброшенных волной на берег.
«Не трожь, не летай, это все мое!»
Неожиданно рядом с ней покатились мелкими камешками комья сухой глины, взявшие свой разбег с речной кручи, и птаха решила перепорхнуть в более безопасное для пропитания место.
Вслед за обрушившейся землей с края обрыва свесилась девичья голова, покрытая смесью паутины, старых хвойных иголок и мелкого лесного мусора. Голова устало вздохнула и спряталась, однако после некоторого перерыва и сопения на берегу появилась ее хозяйка, тащившая за собой целый ворох перевязанных меж собой еловых веток.
Кромка обрыва немного помедлила и решила съехать вниз тяжелой грудой небольшого обвала. Стоящая на ней девчушка взмахнула руками, потеряв равновесие, и кувырнулась вниз, потянув за собой волокуши из лапника. Наконец потревоженный берег умиротворенно замер, вынеся своих обидчиков прямо на берег реки и засыпав им ноги смесью дерна и песка.
Девчушка приподняла голову и, поднявшись, стала вытягивать волокуши из завала, попутно стряхивая грязь с мальчишеской фигуры, лежащей на еловых ветках.
– Вот, Тимка, мы и обошли тот обрыв, под яким протиснуться не можно было. Потерпи немного, еще чуть и дойдем до того места, где ты лодочку треснувшую видел. Я лишь отдышусь слегка…
Вся прошедшая ночь и почти половина минувшего дня слились в один непрекращающийся кошмар. Ночные тревоги полоненной Радки и борьба с неподдающимся колышком, стремительный ночной бой, окончившийся тяжелым Тимкиным ранением, были только его предвестниками. А потом начались сущие мучения, как только высохли слезы на девичьих глазах.
Раздув тлеющие угли, Радка разожгла костер и на его свету нашла котомку с вещами и походный котелок, которые буртасские грабители по счастью захватили с собой.
И начала врачевать.
Кое-что она запомнила из их первого с Тимкой похода, когда лекарь лечил ее отца. Кое-что подсмотрела в лесу, когда тот чистил и перевязывал раны. Все пошло в дело.
Часть тряпиц были сунуты в начавшую закипать воду, а наиболее чистые из оставшихся Радка свернула в несколько слоев.
Потом подтащила Тимку к костру и расстегнула на нем рубашку, которой всегда раньше удивлялась, разглядывая ровную строчку ниток и ряд пуговок во всю ее длину. Осмотрела длинную, истекающую кровью резаную рану, наискось уходящую к спине вдоль ребер с правой стороны. Положила под нее приготовленные холстины и прижала их Тимкиной же рукой. На глаза опять навернулись слезы, но медлить она не стала.
Ополоснув свои руки в протекающем ручейке, выхватила болт из тула и подцепила им тряпицы из котелка, поискав место, где их можно было вывалить. Не найдя ничего, стащила с себя исподнюю рубашку, оставшись по пояс голышом. Едва начавшая расти грудь, под стылым ночным ветром сразу покрылась мурашками, расползшимися по всему телу. Вывернув белье наизнанку, Радка сбросила туда тряпицы, а котелок с новой порцией воды опять поставила на огонь.
Потом, ругаясь, что не заготовила сбора трав заранее, подожгла смолистый сук и отправилась бродить по опушке в поисках ромашки. Та не нашлась, но спустя некоторое время Радкой были сорваны цветки едва распустившегося тысячелистника, которые были незамедлительно завязаны в тряпицу и отправлены в кипяток настаиваться, а также листья подорожника, тщательно вымытые в ручье и на миг окунутые в горячую воду.
Тем временем Тимка очнулся.
Бледное заострившееся лицо на фоне отблесков костра вызывало жуткое впечатление. Вымолвить тот ничего не мог, но глаза его искали Радку. А найдя, успокоились и закрылись.
Тем временем остужаемый в ручье настой перестал обжигаться, и юная лекарка повернула раненого слегка набок, отчего тот протяжно застонал, а потом стала осторожно смывать кровь, щедро поливая тело настоем.
Было страшно раздвигать края раны, кровотечение сразу возобновлялось с новой силой, но не промыть ее до конца означало оставить возможность воспаления.
«Кажется, лекарь называл это сепс… нет, не выговорить», – подумала Радка.
Подложив листья подорожника и прокипяченные тряпки, она стала накладывать тугую повязку вокруг ребер, разодрав на полосы свою рубашку и используя отрезанные куски от нательного белья буртасов, которые она отхватила, задрав им кольчуги. Снять доспехи, пришпиленные болтами к телам, Радка не смогла, как ни пыталась.
Саму перевязку она старалась проводить как можно осторожнее, но все равно Тимку, уложенного на хвойную подстилку, приходилось постоянно поднимать. Тот стонал от боли, временами приходя в сознание и глядя на нее помутневшими глазами.
Наконец мучение закончилось, и Радка, обессиленная, забылась тяжелым сном около костра, тесно прижавшись к своему другу и накинув на голые плечи какие-то обрывки холстин.
А наутро она, с трудом поднявшись из-за пронзающего ее холода, стала рубить буртасской саблей длинные тяжелые ветви елей, связывая их вместе оставшимися полосками материи. Наскоро попив горячей воды, Радка покидала в котомку найденную еду, засунула туда котелок и стала перекладывать на волокушу Тимку. Прихомутав того под мышки к ветвям, взялась за толстый ствол и, напрягшись, сдернула груз с места.
А дальше овражки и перелески, ручейки и прибрежный песок слились в сплошную муть перед глазами. Правый берег Ветлуги был в этом месте крутым, и местами приходилось идти в обход, потому что глубокая вода подступала к самому обрыву.
Радка постоянно отбегала вперед, проверяла путь и опять впрягалась в волокуши, взявшись за перекрученные жгутами буртасские штаны, привязанные к веткам. Умаявшись с самого начала дергать за еловые стволы и засаживать занозы в ладони, она вернулась к костру и сняла с окоченевших тел нижние портки, соорудив из них что-то типа упряжи. Дело пошло веселее, однако радости не было: Тимка всю дорогу лежал бледный и почти не приходил в сознание.
Он потерял много крови, а задело ли лезвие при этом что-то важное, Радка знать не могла. Поэтому и волокла из последних сил на себе раненого поближе к нижнему отяцкому поселению. Только там она могла бы позвать на помощь. Про настигшую их беду никто знать не мог, искать охотника и двух детей не стали бы еще долго. Седмицу или две, как водится. А Тимка вряд ли бы дожил до этого времени.
О том же, что стало с ее отцом, Радка даже думать не хотела. Сердце сразу начинало биться, глаза наливались непрошеными слезами, из-за чего прибрежная дорога расплывалась мутными пятнами, а ноги начинали спотыкаться о корни деревьев и цепляться за низкие ветки кустов.
Отдышавшись, Радка впряглась и продолжила свой путь по кромке прибрежного песка. Привычная тяжесть навалилась на одеревеневшие плечи, еловые ветки мерно шуршали за спиной.
В шорох задевающих о мокрый песок еловых колючих рук вплелся мерный плеск на воде. Ватная от усталости голова даже не осознала чужеродности новых звуков, и она отпрянула в сторону, только когда сзади раздался скрежет чего-то тяжелого. Повернувшись, Радка оторопела, вглядевшись в клыкастое чудовище, вознесшееся в сажени над нею.
Длинная вытянутая морда с разинутой пастью, раздвоенным языком и маленькими злыми глазами переходила в чешуйчатое, узкое тело темно-желтого оттенка. К низу его шея утолщалась и плавно расширялась в борта лодьи с поднятыми над ней рядами весел с каждой стороны. Поняв это, Радка всхлипнула и осела на берег. Рядом с хрустом вонзились разукрашенные сапоги, по щиколотку увязнув в прибрежном песке под грузом тяжелого тела.
– От и горка к остальному навару. Медяк к медяку, как речет умудренный люд. Гляньте, что за красна девица тут голышем расхаживает. А глаза яки раскосы – никак, местный народишко со степняками спутался… А потешит она плоть мою на остаток пути – с самого Новгорода бабы не было. Ну-ка, сотоварищи, кидайте сию дивчину ко мне за полог, а этого беспамятного в воду, пусть поплавает.
– Не дам! В реке утоплюсь!
Радка на четвереньках кинулась к Тимке, загородив того от дородного купца с отвисшими щеками.
– От какая ярая, это лишь на пользу… Будешь ласковая, так и дружок твой живехонек останется, поняла, дуреха? Грузите обоих на борт!
– Слышь, Слепень, оставь девку. Мала она еще для утех… И кровь первую не уронила, поди…
Худощавый жилистый паренек с запутавшимися в волосах стружками нагнулся с борта и осмотрел девчонку.
– Заткнись, мордовская харя! Тебя не спросили!
Отодвинув паренька в сторонку, на берег попрыгали несколько дюжих воинов.
Один из них, с русой бородкой, во вздетой кольчуге с короткими рукавами и полукруглом шлеме, с одной стороны которого была оторвана бармица, тяжелым взглядом осмотрел лежащих на песке отроков.
– Прав Слепень: два месяца без утех идем, оголодали совсем. А выживет, так и навар с нее получить сможем.
– Понял? – добавил толстощекий в сторону возмутившегося паренька. – Из милости ты к нам взят, а в дела наши встрять хочешь!
– Из милости? Это шкурки беличьи, что в оплату пошли за доставку мою в Новгород, и работу по починке лодьи как милость ко мне выдаете? – вскипел тот.
– Ты рот свой не разевай! Целым тебя никто не обещался доставить. Неровен час, споткнешься и за борт упадешь, – погасил его пыл купец и елейным голосом добавил. – Да и порядков ты наших не знаешь, поди. А на то надейся, что с девкой в свой черед позабавишься. После меня, вместе с сотоварищами моими. И плату за это я весьма скромную приму от тебя…
Толстощекий повернулся к своим товарищам.
– Давай, грузи сей прибыток на борт! Да несите поначалу беспамятного! А то расцарапает она вас… Вот, вот, и искусает! А за ним она сама в лодью прыгнет… Ну, все. Толкай ушкуй на воду! Взяли!
* * *Как стемнело, торговые гости расселись в дружинной избе за щедро накрытым столом, уставленным разными яствами, которых Иван прежде и не видел в веси.
Тут и моченая брусника, и недавно пошедшие слоем белые жареные грибочки, и ароматное сало, щедро посыпанное чесноком. На первое была уха куряча, а уж жареного мяса какого только не было. И зайчатина, приготовленная в кислом соусе и попахивающая какими-то травками, и исходящие соком верченые тетерева и рябчики. Годовалый кабанчик, только сегодня подстреленный кем-то из охотников, возлежал в самом центре стола.
Однако венчал стол, конечно, небольшой бочонок крепкого меда. Из него наливали ковшиком в небольшую братину, и та сразу шла по кругу. Именно поэтому душистое сыто и взвары из лесных ягод остались на столе нетронутыми.
Хозяин у новгородского ушкуя был один – Онуфрий. Но с ним сотоварищами ходили два младших брата, два мощных русоволосых воина, отличавшихся от старшего родича как небо от земли. Тот был гораздо старше них, темнее волосом и сильно раздобрел, что, впрочем, являлось признаком его успешности в торговых делах.
Братьев звали Мирослав и Козьма, но они предпочитали за столом молчать – то ли от скромности, то ли более озабоченные набитием своих желудков. А вот Онуфрий распевал соловьем.
Сказав должное про гостеприимных хозяев и глотнув крепкого медочку, отдал должное и себе. Рассказал, как они попадают в эти места из Новгорода. Путь шел через Сухону и реку Юг, по которой поднимались вверх и выходили на волок, который вел в истоки Ветлуги, точнее, в речку Вохлому.
Поведал он и про свое плавание в поволжские земли, про цены на местных рынках. Похвалил себя за то, что выгодно расторговался янтарем да мехами из Новгорода. Мельком упомянул про груз зерна, взятый обратно, похвалив качество ржи и пшеницы. Рассказал про свою судовую команду.
Народу на ушкуе было, по его словам, немного, всего полтора десятка душ, но с собой в весь, кроме братьев, он никого брать не стал. Судно с товаром без охраны не мог бросить…
Упаси Боже, махал он руками на невысказанный вопрос, на хозяев и думать бы не посмел, да только груз без присмотра никогда не оставляет. Да и людишки его большей частью никчемные, не ровен час отвечать за их деяния придется.
Хозяева на это деликатно промолчали, что такую прорву вооруженного народа они в весь и не пустили бы. Однако, посетовав на невозможность посещения сего застолья всеми новгородцами, воевода с полусотником тут же изъявили желание поднести им и горячих блюд со стола, и чарочку крепкого меда. Тут же послали за Мстишей, который, понятливо кивнув, отправился с ватагой сверстников и запасами съестного на ушкуй, а пир тут же продолжился.
Из полезных новостей была весть, что половецкий хан Аепа Осенев решил расширить сферу своего влияния, пойдя походом на булгар, с коими и до того враждовал нещадно. А вот чем закончилось это мероприятие и закончилось ли, сказать Онуфрий не мог, поскольку дела свои в окрестностях Булгарии провернул быстро и тут же убежал от греха подальше.
Хан же тот кыпчакский приходился как бы не тестем Юрию Владимировичу[13], князю Ростовскому. И тот всячески поддерживал его в этих устремлениях, особенно после того как булгары десять лет назад в 1107 году пожгли и разорили окрестности Суздали. Однако поддержка его была пока только на словах, в поход с половцами князь не собирался, ограничиваясь строительством укреплений по Клязьме. Чтобы более никто наскоком врасплох суздальскую землю не застал, ни булгары, ни родственнички с Рязани и Мурома.
Сразу после битвы у второй столицы княжества, где как раз и проживал князь Юрий, при впадении в Клязьму реки Лыбедь, на месте существовавшего там поселения заложен был город Владимир, о котором даже Иван, не интересовавшийся ранее историей, не мог не слышать.
Они уже давно вместе с Вячеславом выяснили, что попали почти в начало XII века, точнее, в 1117 год от Рождества Христова или 6625 год от Сотворения мира. Еще более ста лет осталось до монгольского нашествия, однако это был тот век, когда Русь оказалась растерзанной непрекращающимися княжескими усобицами, из-за которых и оказалась совершенно бессильной перед монгольской военной машиной, закаленной постоянными войнами с государством чжурдженей, с Хорезмийским султанатом, половцами…
Не была бы Русь раздроблена, может, и остановила бы монголов. А может, и нет. Однако впереди точно были нелегкие времена, тень от крыла которых вполне могла бы задеть и Поветлужье.
Поэтому Иван впитывал как губка все имена, даты, города, о которых как бы мимоходом упоминали гости, точнее Онуфрий, один за всех распинавшийся перед хозяевами глухой веси и высказывавший догадки, как будто бы сам видел все своими глазами. Воевода уже пару раз ненароком поморщился в сторону своего полусотника, показывая, что ему не нравится сей обрюзгший тип, гонором своим превосходящий всех за столом сидящих.
Однако сами пригласили, теперь будьте добры хлебать полной ложкой то, что зачерпнули.
Идиллия прервалась, когда в дружинную избу бочком протиснулся Мстиша. Бледный, мучительно улыбающийся, тот прямиком прошел к воеводе, при этом страдальчески посматривая на Ивана. Полусотник сразу напрягся, а после того как Трофим после тихого доклада вестника взял братину и восславил новгородских гостей, его мысли приняли совсем дурной оборот. Однако он принял медовую чашу с легкой улыбкой на устах, стараясь, чтобы та не сползала время от времени в сторону.
Восславил намечающуюся дружбу, выгодную торговлю, братство между народами и мир во всем мире. То есть произнес порядком замусоленный тост, последнюю часть которого и во времена его молодости никто не понимал, хотя каждый и поддерживал.
Отпив глоток и облившись в конце медом, Иван что-то невнятно пробурчал, поддернул гашник и выскользнул наружу. На устах новгородских гостей промелькнули сочувствующие улыбочки привычных к возлияниям трапезников, и они вернулись к питию и закуси. Иван же тем временем выбрался наружу и сразу столкнулся с Мстишей.
Тот стоял около двери в подклеть с подрагивающими плечами. Увидеть такое от вечно спешащего и понимающего с полуслова предводителя переяславской пацанвы было для Ивана подобно удару под дых. Подойдя к нему и прислонившись рядом к стене, полусотник нервно спросил.