Когда он проснулся, он увидел, что свет слабо мерцает. В комнате было душно и жарко. Книга валялась на полу, конфеты слиплись под ним в коробке. Часы остановились на без пятнадцати два. Он открыл окно, спрятал шоколад в ящик стола и хотел погасить свет, но вдруг вспомнил… Дрожа от ужаса, он накинул халатик, туфли и на цыпочках прошел в темную переднюю. Он прислушался перед дверью. Там говорили вполголоса. Он тихо постучал и повернул дверную ручку. Кто-то распахнул дверь, и Джимми увидел чисто выбритого человека в золотых очках. Дверь в комнату матери была закрыта; перед ней стояла крахмальная сестра милосердия.
– Милый Джеймс, ложись в постельку и успокойся, – усталым шепотом сказала тетя Эмили. – Мамочка очень больна. Ей нужен полный покой. Ничего опасного.
– Пока ничего опасного, миссис Меривейл, – сказал доктор, протирая очки.
– Милый мальчик! – раздался голос сестры, низкий, чистый, бодрящий. – Он всю ночь волновался и ни разу нас не потревожил.
– Я уложу тебя в постель, – сказала тетя Эмили. – Мой Джеймс это очень любит.
– Можно мне только взглянуть на мамочку? Тогда я буду знать, что все благополучно.
Джимми застенчиво взглянул на толстое лицо в очках.
Доктор кивнул:
– Ну хорошо, мне пора уходить. Я забегу в четыре или пять часов посмотреть, как идут дела. Доброй ночи, миссис Меривейл. Доброй ночи, мисс Биллингс. Доброй ночи, мой мальчик.
– Идем, – сказала сестра милосердия, положив руку на плечо Джимми.
Он высвободился и пошел за ней.
Свет в маленькой комнате был затемнен приколотым к абажуру полотенцем. С кровати слышалось хриплое дыхание, которого он не узнал. Ее измученное лицо было повернуто к нему. Опущенные фиолетовые веки, сведенный рот. Он минуту смотрел на нее.
– Хорошо, теперь я пойду спать, – шепнул он сестре.
Его кровь стучала оглушительно. Не глядя на тетю и на сестру милосердия, он вышел твердой походкой. Тетя говорила что-то. Он побежал по коридору, хлопнул дверью и запер ее на замок. Он долго стоял посреди комнаты, окаменелый, холодный, со сжатыми кулаками.
– Я ненавижу их, я ненавижу их! – громко закричал он. Потом, сдерживая сухие рыдания, погасил свет и скользнул в кровать, на холодную как лед простыню.
– У вас столько дела и хлопот, мадам, – говорит Эмиль певучим голосом, – что вам необходимо завести помощника в лавке.
– Знаю… Я убиваю себя работой. Я знаю, – вздыхала мадам Риго, сидя за кассой.
Эмиль долго молчал, глядя на большой кусок вестфальской ветчины, лежавший на мраморной доске около его локтя. Потом застенчиво сказал:
– Такая женщина, как вы, такая красивая женщина, как вы, мадам Риго, никогда не останется без друзей.
– Ah ?a… Я слишком много пережила… Я больше никому не верю. Все мужчины – грубые животные, а женщины… О, с женщинами я совсем не сближаюсь.
– История и литература… – начал Эмиль.
Задребезжал дверной колокольчик. Мужчина и женщина вошли в лавку. У нее были желтые волосы и шляпа, напоминающая цветочную клумбу.
– Только не будь расточителен, Билли, – говорила она.
– Но, Нора, должны же мы что-нибудь поесть. В субботу у меня будут деньги.
– Ничего у тебя не будет, если ты не бросишь играть.
– Ах, отстань, ради бога. Возьмем ливерной колбасы. Кажется, холодная индейка хороша.
– Поросенок, – проворковала желтоволосая девица.
– Отстань от меня, я возьму индейку.
– Да, сэр, индейка очень хорошая. Есть прекрасные цыплята, еще совсем горячие. Emile, mon ami, cherchez moi un de ces petits poulets dans la cuisine.
Мадам Риго говорила точно оракул, неподвижно восседая на своей табуретке за кассой. Мужчина обмахивался широкополой соломенной шляпой с клетчатой лентой.
– Жарко сегодня, – сказала мадам Риго.
– И как еще!.. Знаешь, Нора, лучше было бы поехать на Кони-Айленд, чем задыхаться в городе.
– Билли, ты же знаешь очень хорошо, почему мы не можем поехать.
– Довольно тебе хныкать. Я же тебе говорю: в субботу все будет в порядке!
– История и литература… – продолжил Эмиль, когда покупатели ушли, унося цыпленка и оставив мадам Риго полдоллара серебром; она тут же заперла его в кассу. – История и литература учат нас, что бывает дружба… что иногда встречается любовь, достойная доверия…
– История и литература, – смеясь, пробурчала мадам Риго, – хорошая штука.
– Но разве вы никогда не чувствовали себя одинокой в этом большом чужом городе? Так все тяжело! Женщины глядят вам в карман, а не в сердце. Я не могу это больше выносить.
Широкие плечи и толстые груди мадам Риго заколыхались от смеха. Ее корсет затрещал, когда она, смеясь, поднялась с табурета.
– Эмиль, вы красивый малый, и притом вы настойчивы. Вы далеко пойдете… Но я никогда не отдам себя снова во власть мужчины. Я слишком много страдала. Никогда – даже если бы вы пришли ко мне с пятью тысячами долларов.
– Вы очень жестокая женщина!
Мадам Риго снова засмеялась:
– Пойдемте, вы мне поможете закрыть магазин.
Тихое, солнечное воскресенье висело над городом. Болдуин сидел в своем бюро без пиджака, читая юридический справочник в кожаном переплете. Изредка он делал на листке заметки твердым, размашистым почерком. В знойной тишине громко прозвонил телефон. Он дочитал параграф и снял трубку.
– Да, я один. Если хотите, зайдите. – Он повесил трубку. – Будь ты проклята! – пробормотал он сквозь зубы.
Нелли вошла, не постучавшись. Он шагал взад и вперед перед окном.
– Привет, Нелли, – сказал он, не поднимая глаз.
Она стояла, глядя на него:
– Слушай, Джордж, так не может продолжаться.
– Почему нет?
– Мне тяжело все время притворяться и обманывать.
