– Ни одна девочка с Баури не пойдет с тобой, япошка! – заорал высокий пьяный человек с висячими черными усами; он встал между ними, когда они, шатаясь, проходили дверь.
– Не пойдет, говоришь? – сказал Лапландец, откидываясь всем телом назад.
Его кулак, похожий на молот, внезапно вылетел вперед и въехал в нижнюю челюсть черноусого. Черноусый поднялся с земли и поплелся обратно в бар; дверь захлопнулась за ним. Изнутри донесся рев голосов.
– Ах, будь я проклят, Мэтти, будь я проклят! – заорал Бэд и опять хлопнул его по спине.
Они шли рука об руку по Перл-стрит под пронизывающим дождем. Бары ярко светились на углах истекающих дождем улиц. Желтый свет зеркал, медных решеток и золотых рам вокруг картин с розовыми голыми женщинами качался и прыгал в стаканах виски, вливался огнем в запрокинутый рот, вспыхивал в крови, пузырился из ушей и глаз, вытекал струйками из кончиков пальцев. Облитые дождем дома нависали с обеих сторон, уличные фонари колыхались, точно факелы. Бэд очутился в набитой лицами комнате. Женщина сидела у него на коленях. Лапландец Мэтти обнимал за шею двух других женщин, расстегнув рубашку, показывая грудь. На груди были вытатуированы зеленым и красным голые мужчина и женщина. Они обнимались, змея туго обвивала их своими кольцами. Мэтти выпятил грудь, ущемил пальцами кожу на груди – мужчина и женщина задвигались, и кругом захохотали.
Финеас Блэкхэд распахнул широкое окно конторы. Он смотрел на гавань, сланцевую и слюдяную, прислушивался к прерывистому грохоту уличного движения, к голосам, к стуку молотов на новой постройке, вздымавшимся с улиц города и клубившимся, точно дым, в порывах жестокого норд-веста, который дул с Гудзона.
– Эй, Шмидт, принесите мне полевой бинокль! – крикнул он через плечо. – Смотрите!
Он навел бинокль на толстобрюхий белый пароход с закопченной желтой трубой, который стоял у Говернор-Айленда.
– Это, кажется, «Анонда»?
Шмидт был толстый, дряблый человек. Кожа на его лице свисала широкими сухими складками. Он глянул в бинокль:
– Да, это «Анонда».
Он закрыл окно. Шум сразу стал глуше; теперь он напоминал морской прибой.
– Однако они быстро справились. Они будут в доках через полчаса. Бегите и поймайте инспектора Малигана. Он все устроил… Не спускайте с него глаз. Старик Матанзас объявил нам открытую войну. Он добивается судебного приказа. Если к завтрашнему вечеру тут останется хоть одна чайная ложечка марганца, я убавлю вам жалованье вдвое. Поняли?
Дряблые щеки Шмидта затряслись от смеха.
– Будьте спокойны, сэр. За это время вы могли бы уже узнать меня.
– Я знаю… Вы хороший малый, Шмидт. Я пошутил.
Финеас Блэкхэд был высокий, худой человек с серебристыми волосами и красным ястребиным лицом. Он опустился в кресло красного дерева перед столом и нажал кнопку звонка. В дверях появился белобрысый мальчик.
– Проведи их сюда, Чарли. – Блэкхэд тяжело поднялся и протянул руку. – Как поживаете, мистер Сторроу? Здравствуйте, мистер Голд… Присаживайтесь, пожалуйста. Да, так вот… Эта забастовка… Позиция, занятая железной дорогой и доками, интересы которых я представляю, абсолютно искренна и чистосердечна, вы это знаете… Я убежден – могу сказать, твердо убежден – в том, что мы сможем уладить все недоразумения самым дружественным и благоприятным образом. Конечно, вы должны пойти навстречу… Я знаю, в душе мы преследуем одни и те же интересы – интересы нашего великого города, нашего великого океанского порта…
Мистер Голд сдвинул шляпу на затылок и шумно откашлялся:
– Джентльмены, перед нами два пути…
На солнечном подоконнике сидела муха и гладила задними лапками крылышки. Она мылась, двигая передними лапками, точно человек, намыливающий руки, и тщательно терла свою большую голову. Джимми занес руку и опустил ее на муху. Муха жужжала и звенела в его кулаке. Он ухватил ее двумя пальцами и медленно растирал, пока она не превратилась в серое желе. Он вытер пальцы снизу о край подоконника. Ему стало жарко и противно. Бедная муха, она так старательно мылась. Он долго стоял, глядя на двор сквозь пыльное стекло, на котором мерцала солнечная пыль. Время от времени по двору пробегал человек без пиджака с тарелками на подносе. С кухонь доносились крики и звон перемываемой посуды.
Он смотрел на двор сквозь тонкое золотое мерцание пыли. У мамы был удар, и на той неделе опять в школу.
– Послушай, Херфи, ты научился боксировать?
– Херфи и Кид будут драться на звание чемпиона веса мухи.
– Я не хочу.
– А Кид хочет… Вот он идет. Становитесь в кружок, ребята!
– Я не хочу. Ну пожалуйста…
– Дерись, черт тебя возьми, не то мы изобьем вас обоих!
– Фредди, с тебя пятак – ты опять выругался.
– Ах да, я забыл.
– Начинайте… Бей его почем зря!
– Валяй, Херфи, я на тебя поставил.
– Бей его!
Белое искривленное лицо Кида качается перед ним, как воздушный шар. Он бьет Джимми кулаком по зубам. На рассеченной губе солоноватый вкус крови. Джимми бросается вперед, опрокидывает его на кровать, упирается коленом в его живот. Его оттаскивают, отбрасывают к стене.
– Валяй, Кид!
– Валяй, Херфи!
В носу и в легких – вкус крови; он задыхается. Удар ногой опрокидывает его.
– Довольно, Херфи побежден.
– Девчонка! Девчонка!
– Послушай, Фредди, ведь он же повалил Кида.
– Заткнись, не ори ты так… Сейчас прибежит старик Хоппи.
– Ну что ты Херфи?.. Ведь это только так – дружеская потасовка.
– Убирайтесь из моей комнаты, все убирайтесь! – взвизгивает Джимми; он ослеп от слез, машет обеими руками.
– Плакса!.. Плакса!
Он захлопывает дверь, придвигает к ней стол и, дрожа, заползает под одеяло. Он лежит ничком, корчится от стыда, кусает подушку.
Джимми смотрел на двор сквозь тонкое золотое мерцание пыли.
Дорогой мальчик.
Твоя бедная мама чувствовала себя очень несчастной, когда она усадила тебя в поезд и вернулась в большие пустые комнаты гостиницы. Милый мой, я очень одинока без тебя. Ты знаешь, что я сделала? Я достала всех твоих игрушечных солдатиков – помнишь, тех, что брали Порт-Артур, и расставила их на книжной полке. Правда, глупо? Ну ничего, дорогой мой, скоро Рождество, и мой мальчик вернется ко мне…
Распухшее лицо уткнуто в подушку; у мамочки был удар, и на той неделе опять в школу. Под глазами у нее набухает темная, дряблая кожа, седина вползает в ее каштановые волосы. Мама никогда не смеется. Удар.
Он внезапно вернулся в комнату и бросился на кровать с тонкой кожаной книжкой в руках. Прибой с грохотом разбивался о риф. Ему не надо было читать. Джек быстро переплыл тихие синие воды лагуны. Он вышел на желтый берег и стоял в лучах солнца, стряхивая с себя капли, раздувая ноздри, впитывая запах хлебных плодов, которые пеклись на его одиноком костре. Птицы с ярким оперением щебетали и пели в широкой листве стройных кокосовых пальм. В комнате стояла сонная духота. Джимми заснул. Пахло земляникой и лимоном, на палубе пахло ананасом, и мама стояла там в белом платье, и смуглый человек стоял там в морской фуражке, и солнце зыбилось в молочно-белых парусах. Нежный мамин смех переходит в пронзительное «о-о-ой». Муха величиной с паром плывет к ним по воде, протягивая зубчатые, как у краба, щупальца.
