Конфиденциальный разговор. Рассказы и повести

Здесь же, у открытой печи, Полина, положив на колени толстую общую тетрадь, вела свой «Северный дневник», из которого брала потом отдельные впечатления для содержательных писем родным и друзьям. Нередко она просто сидела и, греясь, любуясь живым огнём, который никогда не оставлял равнодушным, мечтала о самых несбыточных вещах. Однажды представала себе, как она в тёплый день стоит у морского причала и встречает рыболовецкие траулеры с богатым уловом рыбы. Траулеры приходят и уходят, приходят и уходят. А она встречает и провожает. Каждый день к её причалу приходят корабли. Но вот она увидела вдали в синем море необычный корабль с красивым капитаном, всматривающимся в неё через длинную подзорную трубу. Это её капитан…

И вот Полина стояла на заснеженном берегу, держала руки на животе, вглядываясь в маячившее в мутном море убогое рыболовецкое суденышко, шептала:

– Мой капитан… Мой капитан, – повторила она и жестко, с болью провела ладонью по лицу, словно хотела содрать с него ненавистную маску и одновременно прикрыться от стыда и боли.

Ах, этот капитан! Сто лет пройдет, а не сможет она забыть его. Не спрятаться от его колдовского взгляда ни на земле, ни на дне морском. Хочется смотреть и смотреть в эти крупные, синие, как море, глаза – не оторваться б вовек. Полина смотрела в них безотрывно, словно барышня в волшебное зеркальце, в ожидании чуда.

И чудо это свершилось. Как обычно, после рабочей смены, Полина направилась домой по самому короткому пути – вдоль пустынной галечной набережной. Время было предвечернее, и огромное солнце нависло над морским горизонтом, окрасив всю округу золотистым цветом. Вырвавшись из душного рыбного цеха, Полина наслаждалась свежим морским воздухом, любовалась необычно ярким закатом, и усталость быстро покидала её. Она не спешила, эти пешие прогулки до посёлка ей нравились, хорошо настраивали на приятные мысли и воспоминания о родном доме.

Так было и в тот вечер, когда, казалось бы, на совершенно безлюдном побережье вдруг её окликнули. От неожиданности она резко остановилась и глянула снизу вверх: перед нею, словно с неба спустился, стоял он – капитан. Оторопевшая Полина откровенно рассматривала его, высокого, моложавого моряка в красивой капитанской форме. Симпатичный капитан восхищённо смотрел на неё и молча улыбался. Но, заметив растерянность девушки, поспешил поздороваться:

– Здравствуйте, Полина! Вы – наша новенькая. Не удивляйтесь – здесь такие новости быстро облетают. Вижу, Вы решили пешочком добираться до посёлка. Если не возражаете, я мог бы с удовольствием подвести Вас, – он указал рукой на стоявший у причала траулер. – Извините, что забыл представиться. Костя! Капитан рыболовецкого траулера. Мог бы Вас прокатить на этой посудине. – На его худощавом, обветренном лице появилась детская улыбка, и глаза его от этого стали еще голубее.

– Правда? Как здорово! Я согласна! – выпалила Полина, вне себя от восторга.

Судно медленно отчаливало от берега. Из радиорубки вылетала музыка, оглушавшая всю палубу и берег.

Эту песню Полина слышала впервые, и она ей очень понравилась. Было в ней что-то необычно волнующее, отчаянное, что полностью соответствовало окружающей обстановке, настроению девушки.

– Нравится? – спросил капитан.

– Очень!

Полина стояла рядом с ним в капитанской рубке, смотрела на удалявшийся берег и напряженно слушала:

«Вся земля как будто на ладони.

Все слова весомее втройне…»

– Где вы откопали такую чудесную песенку? – спросила Полина у сияющего капитана.– Она такая… ну, такая, будто прямо из души идет. Даже не так. Будто кто-то смотрит на нас и тут же, экспромтом, поёт о том, что происходит именно сейчас.

– Да-да. Я тоже это заметил, – подхватил капитан.– Это удивительная песня… Хотите подержать штурвал?

– А можно? – Полина подошла к нему вплотную. Ей очень хотелось заглянуть ему в глаза ещё раз, как при знакомстве на берегу, но не решилась.

А капитан решился. Он посмотрел, словно весь в неё проник. Боже, в этом взгляде Полина прочла столько необычного: и грусть, и страсть, и крик души – все это просилось наружу из его сияющих глаз..

Наконец, Полина, держа руки на штурвале, глянула в ответ, и лёгкая, безумная душа её с такой силой потянулась к нему, что она, ничего не сознавая, страстно прошептала:

– Мой капитан…

– Полина! – он коснулся кончиками пальцев её пушистых русых волос.

– Мой капитан! – и порывистым движением головы задела щекой его горячие, жёсткие губы.

В рубке стало тихо, прохладно. Было слышно, как с шумом и плеском бились за бортом морские волны.

«Радость – это море. Море – это горе,

Шторм – когда беснуется вода-а-а-а…»

Потом Полина все вечера сидела дома возле горячей печи, которую топила не для тепла, а для души. Свет не включала – так казалось романтичней. И ждала, ждала.

Однажды она увидела, а может, просто показалось, как кто-то прошмыгнул мимо её окна. Полина прильнула к стеклу, встав коленями на подоконник, из темной комнаты стала всматриваться в ещё большую темноту ночи, но так ничего и не заметила.

Полина захандрила. Всю ночь не спала. На работу пришла с опухшим лицом.

– Что-то ты мне сегодня не нравишься, – заметила Анна Панкратовна. – Захворала?

– Нет, – едва пискнула Полина.

– Болит что-нибудь?

– Нет, – еще раз пискнула, словно заблудившийся в лопухах цыплёнок.

– Господи, да что с тобой? – всполошилась Анна Панкратовна и внимательно глянула Полине в глаза. – Да ты, никак, влюбилась? – осенило бывалую женщину. – Ой, смотри, девочка. Любовь – это же огонь: чем ярче горит, тем сильней ослепляет.

– Нет! – с испугом выпалила Полина, отстраняясь от неё.

«Пусть ослепляет, – подумала Полина. – Пусть. Только бы не мучиться и не ждать напрасно».

Прошла уже целая вечность, а капитана всё нет и нет. Может, уже забыл её? Может, для него всё это ничего и не значит? Собственно, особенного-то ничего и не произошло, если не считать, то прикосновение щекой к его губам. Такое бывает, наверное, и просто случайно. Но взгляд его? Он говорил больше всяких слов.

И все-таки она дождалась его. Он пришёл холодной, ветреной ночью, когда Полина, уже спала. Она вдруг услышала, вернее, почувствовала кого-то рядом. Она открыла глаза – и увидела его возле кровати: исхудалый, растрепанный, тихий и ласковый.

– Мой капитан! – Полина обвила его шею своими длинными, теплыми руками. – Мой капитан, – шептала она, страстно целуя его.

– Не сон ли это, Полюшка?

– Костя, давай включим свет, мне так хочется посмотреть на тебя.

– Не надо, Поля! – поспешно возразил он и наглухо затянул штору на окне.

И в голосе его, и в движении руки со шторой было что-то непререкаемое, приказное, и в то же время будто бы что-то боязливое.

– Мой капитан боится быть замеченным? Ты стыдишься меня?

– Поленька, дорогая, о чем ты? Я схожу с ума без тебя. Но… я не смею быть здесь. Не смею, понимаешь?

– Почему?

– Поля, я не смею… Ты разве не знаешь? – лепетал он.

– Я и не хочу знать! – решительно заявила она.– Ты – мой! Ты мой капитан! Слышишь?

– Слышу, Поленька…

Ворочались, трещали, гудели в печи сосновые чурочки, нарубленные сильной Анной Панкратовной. Ветер свистел за окнами, хлопал старыми ставнями. Огонь из открытой печи освещал их возбуждённые лица.

Утром, когда Полина проснулась, капитана уже не было. И она поняла, что снова впереди долгое ожидание.

Каждый дeнь Полина выходила на берег и всматривалась в синюю даль моря. По вечерам расставляла на столе все принесенные капитаном «морcкие игрушки»: белоснежные кораллы, раковинки, сухие черепашьи панцири, затвердевшие серые крабы, цветные камушки. Она смотрела на них, любовалась ими, разговаривала с ними. И каких только приключений не видела при этом! С помощью её незаурядного воображения отважный капитан совершал опаснейшие путешествия, какие даже не снились хитроумному Одиссею. И каждый раз её капитан выходил победителем и, в конце концов, возвращался к ней – в её тихий домик.

Эти ее мечты и постоянные ожидания делали её какой-то заторможенной, задумчивой, рассеянной даже днём, на работе, среди людей. И к ней невольно стали присматриваться. Женщины быстро поняли, что происходят с их мастером. При её появлении в цехе всякие разговоры прекращались, обрывались, чуть ли не на полуслове. Но стоило ей выйти, как до неё долетали обрывки фраз:

– Молодая, однако, хваткая. Вмиг уцепилась.

– В кого?

– Кабы знать.

– Нынешние молодые не чета нам, отсталым. Любого мужика к рукам приберут. Не станут ждать, пока их удостоят вниманием.

– Эмансипация.

– Что, что?

– Ну, значит, когда баба, став свободной, берёт на себя роль мужика: штаны напялит на себя, сигаретки покуривает, до чужих мужиков хватка, первая объясняется им.

– Понятно.

Полина все ждала своего капитана. И дождалась. Он пришёл, как всегда, ночью. Так же тихо и неожиданно.

– Мой капитан! Мой милый! Костя, я, наверно, умру без тебя. Скучал ли, милый?

– Очень! Только и думаю о тебе.

– Ой, Костя! Теперь я тебя никуда не отпущу… Костенька, я не отдам тебя никому. Мой капитан!

– Твой… твой, – неуверенно поддержал он. – Но, Поленька, наша любовь должна быть тайной. Для всех без исключения! Если нарушится наша тайна – конец нашему счастью.

– Только не это! Пусть будет тайной, если ты так хочешь. Я так счастлива! Ты мой вечный странник, мой загадочный рыцарь.

И опять ожидания.

Полина умела ждать. С чувством, с терпением, с наслаждением. И всё тайно. Глупенькая Полинка! Разве можно сделать тайну из любви? Слишком это заметное событие в жизни девушки, полюбившей впервые, чтобы умудриться скрыть его. Тем более не скрыть тайну, которая сама уже просится наружу. А от женщин, этих всезнающих и всевидящих, подавно такое не спрячешь. Вот только одно им не ясно, одна загадка тревожит всех: «0т кого носишь? Холостые-то здесь не водятся. Замужних обираешь? Побойся бога».

Тайна её стала очевидной, но не до конца разгаданной. Полина крепилась и самоотверженно ждала своего капитана.

А капитан запропастился, словно в воду канул.

…Рыболовецкий траулер был ещё далеко, а люди уже высыпали из цеха, из домиков и побежали к берегу – к причалу. Впереди всех неслись женщины из цеха рыбообработки. Как забавно, как неуклюже, но как трогательно бежали эти полные, немолодые женщины.

На берегу, над толпой бежавших людей кружили, взвивали взволнованные чайки, они ликовали не меньше, чем целовавшиеся после долгой разлуки люди.

Несколько запоздало, понеслась к причалу и Полина. Каким-то особым чутьём она вдруг почувствовала что-то недоброе. Скорее всего, она поняла, что ко всей этой огромной радости людей, целующихся при всех, она со своей тайной любовью не причастна. Но в то же время она-то вся здесь, всей душой, каждой своей частицей хочет влиться в эту общую радость. Она была уверена, что сейчас увидит его, своего капитана, и тогда уж она не почувствует этого общего отчуждения, тогда и на неё посмотрят и вместе с нею порадуются. Пусть уж теперь узнают все, кого она любит. Когда он здесь, рядом с ней, ей нечего скрывать.

Но вот увидела его и заледенела, глазам своим не веря: её капитана уже обнимали, целовали. Девчушка лет двенадцати прыгнула ему на руки, обвила его шею и повисла, громко смеясь и ликуя, а рядом стояла Анна Панкратовна и нежно поглаживала капитана по плечу.

– Нет! – вскрикнула Полина и, зажмурившись, убежала прочь, оставшись незамеченной.

…Ночью поднялся сильный ветер. Он тянул с моря и пронизывал до костей.

…Впервые Полина не растапливала печь. В домике её было темно, пусто, холодно. Полину сильно знобило. Не раздеваясь, прямо в одежде забралась в постель и всё куталась, куталась, но никак не могла согреться под двумя тёплыми одеялами.

Больше Полина не ждала своего капитана. Впервые она почувствовала себя по-настоящему одинокой.

Тайна её, которая всё больше и больше давила под самым сердцем, так и осталась нераскрытой.

Однажды она встретила Костю у причала. Но он мигом отвернулся и быстро ушёл восвояси. Потом как-то ещё раз случайно столкнулась с ним, но вновь её капитан ловко увернулся от встречи.

Теперь она знала, что здесь она никому не нужна. Совершенно никому. На работе её вежливо терпели. Если и говорили с нею, то лишь из необходимости, по долгу службы, глядя куда-то мимо неё. Нет, к ней не приставали с расспросами, её не осуждали. Просто для рыбачек она перестала существовать. Каждая из них невольно думала: «Вдруг от моего мужика отяжелела?»

Так дни тянулись тоскливой чередой. Один безнадёжный день сменялся другим, ещё более безнадёжным, и ничего утешительного они уже не сулили.

И вот это последнее утро. После очередной бессонной ночи Полина встала пораньше, уложила наспех свою огромную сумку и поспешила отсюда навсегда, вместе со своей тайной.

Если я гореть не буду,Если ты гореть не будешь,Если мы гореть не будем,Кто тогда развеет мрак?

Ночные разговоры

Эта Ольга. Вечно что-нибудь придумает. Никак её не поймёшь. В последнее время заладила звонить мне по ночам. Кто бы стал звонить в три часа ночи? Просто так, чтобы сообщить, что ей, видите ли, скучно. И какое она имеет на это право? Не может ведь она считать, что совместная работа в одном отделе, хорошие взаимоотношения дают право на всё, что угодно?

Обо всём этом я думаю, пока встаю с постели и иду к телефону. Он прямо надрывается. Ладно бы по делу, а то по пустякам – это уже бесит.

– Слушаю.

– И знаешь, кого?

– Знаю.

– Ты поразительно угадываешь звонки. Как это тебе удаётся?

– Сам не знаю, – иду на смягчение.

– Ты у всех угадываешь?

– Нет, только твои звонки. Они такие же упорные, как ты.

– Просто я очень эмоциональная натура, а ты этого не ценишь.

– Учту.

– Чем ты там занимаешься, совсем пропащий? Может, завтра в кафе смотаемся? Так хочется посидеть на людях.

– Не могу. Режим.

– Понятно, – снисходительно вздохнула Ольга на том конце провода. – А я, между прочим, жажду чего-нибудь более существенного, чем сон по режиму.

Ничего не понимаю. Почему она решила, что именно меня надо (или можно?) приглашать в кафе? Она, наверное, видит во мне совершенного недотёпу, которого надо, как котенка, тыкать носом в молоко? Зачем я ей нужен в кафе? Это всё равно, что пойти на танцы с бабушкой. Меня, эта ресторанная суета всегда раздражает, поэтому я там совершенно неприспособленный. Да и кто я ей? Не жених ведь, а товарищ по службе. Ну, в лучшем случае коллега, хороший знакомый, единомышленник по проблемам, над которыми вместе работаем. Но не фраер же, протирающий штаны по кабакам? Позвонила бы другому – тому же неугомонному Вадиму, или мечтательному Потапову – их только кликни! А разницы никакой – все из нашего отдела. Так нет же. Чуть что – сразу меня. Где-то что-то прибить, приспособить, принести, достать – непременно я. Теперь, оказывается, и в кафе должен я. Нет, видно, я тут сам где-то дал маху. Не сумел себя поставить – вот и расхлебываю.

Началось это после вечера, когда мы справляли новоселье нашей сотрудницы. Тогда-то и пошло. Нормальные деловые отношения как-то изменились. То ли мы, попав в домашнюю обстановку, по-иному увидели друг друга, то ли ещё что, но Ольга стала вести себя слишком по-свойски. Весело, вообще-то, было. Я на удивление всем стал отплясывать какие-то немыслимые «и-ха-ха». Ольге это страшно понравилось, она засмеялась, по-детски звонко, и составила мне компанию в танце.

– Вынесу-ка и я свой гибкий стан на средину поля. – И такой ритм задала, что все залюбовались ею. И правда, красивой стала она, эта подвижная кубышка.

А потом, когда все разошлись по домам, где-то в третьем часу ночи затарахтел мой телефон.

– Ну, что тебе?

– Ничего… Я плачу…

– Отчего?

– Слушаю «Лунную сонату» Бетховена и… плачу… поговорить захотелось… ты дошёл нормально?

– М-да… А люди сейчас, между прочим, спят. Кстати, и я уже вполне нормально спал…

– У кого на душе спокойно, тот и спит… Ты знаешь, я тут какую-то мысль собрала, в рифму. Быть может, это стихи?

Она читала мне свои стихи. Я их не запомнил. Мысль в них была очень четкая – ярко выраженный крик истосковавшейся женщины. Я слушал её голос, певучий, приятный, и представил себе её круглое личико с румяными щёчками. Она у нас в отделе самая жизнерадостная. И вдруг такая мрачная философия.

– Вообще-то, мысль проскальзывает, – сказал я. – А всё остальное ржавая бурда, – добавил я без всякой интонации, словно речь шла о гвоздях или соломе. – Тебе что, себя жалко стало?

– Нет-нет! Просто грусть на меня нашла… грусть, понимаешь?

– Это Бетховен. Это он всё натворил.

– Прямо с ума схожу. Как я ничтожна! Как я груба и ничтожна. Прямо… ну, прямо я не знаю… Скажи мне что-нибудь ещё. Скажи. Ты всегда хорошо действуешь на меня. Ну, поворчи хотя бы.

– Хитрая какая.

– Ну, почему?

– Видишь ли, народная мудрость гласит: «Кто говорит – тот сеет, кто слушает – тот, собирает»…

– И ты, конечно, решил собирать. А когда же сеять?

– Да, ты права: я слишком мало сею. Всё куда-то спешу, тороплюсь, всё думаю: вот закончу это и тогда начну что-нибудь большое, настоящее…

– Прости, я не в этом смысле. Я машинально так сказала. Хотя, в общем-то, мы оба троглодиты: собираем мы всю жизнь, с жадностью единоличника, а сеем слишком скупо, мелко. Особенно я, прямо со стыда сгореть можно…

– Успокойся, старуха – рыжая толстуха. Тебе грех жаловаться – ты на пороге большого открытия.

– Дура я рыжая, пухлая, ненормальная. Ночью затеяла с тобой болтовню, и о чём? – всё о той же работе! А ведь я хотела о другом. Я вдруг вообразила, что тебе будет интересно, в такой вот час, когда все на свете спят, послушать Бетховена.

– Дитя мое! Существующее и воображаемое одинаково реальны. Это сказал Фихте. Я с ним полностью согласен, поэтому включай свою шарманку. Только после «Лунной сонаты» чтоб и звука твоего не слышал.

Я слушал сонату Бетховена и думал об Ольге. Я знал её беззаботной, живущей легко. Даже ходила она какой-то попрыгивающей походкой. В уличной толпе она вполне могла сойти за десятиклассницу, хотя ей уже за тридцать. Глядя на неё со стороны, не подумаешь, что она занимается серьезными социологическими исследованиями, да к тому же в этом деле весьма преуспевает. Я всегда немного завидую ей в том, как быстро она умеет знакомиться с людьми, нащупывать настроение собеседника – в нашей работе это клад. И друзей у неё немало хороших. И вот, оказывается, развесёлый человек загрустил. Плачет, видите ли, над чем… Да, если музыка выжимает слёзы,

то это не только чудесная музыка, но и чудесные слёзы… Ольга. Смотрите-ка…

И вот опять звонок. В кафе захотелось. И опять я должен за всех отдуваться, нашла козла отпущения… Однако что-то она совсем примолкла.

– Говори, Ольга. Я слушаю.

– Хочешь, нарисую тебе маленькую картинку из жизни?

– Валяй.

– Он и Она приходят в уютное кафе. Садятся за столик, что стоит у окна, подальше от гремящего оркестра. Окно тёмное, за ним – цветные огоньки. Можно смотреть на эти огоньки, друг на друга и болтать всякую приятную чепуху.

– Вижу, как наяву.

– Сидят, значит, друг против друга. Она: неброска, но довольно мила. Он: грубоват и явно невоспитан. Это видно по внешности, в каждом его жесте, в каждом слове. Если смотреть со стороны, то сразу заметишь, что он ее не устраивает. С какой-то ревнивой, больной завистью кидает Она то и дело взгляды на ребят за соседним столиком. Там сидят очень симпатичные, весёлые, наверное, интересные мальчики. С ними щебечут милые девчонки. Они напропалую о чём-то болтают и весело хохочут. У них там так хорошо. А Она должна сидеть здесь с Ним. Потому что Она очень любит кафе. А только он приглашает её в кафе. И она идёт с ним в кафе. С парнем, который её явно не устраивает. Она любит ходить в кафе, и Она пришла с ним в кафе. Потому что тот, что сидит за соседним столиком, или вон другой, или вон третий – они гораздо приятней Этого, с которым Она сидит, но никто из них и никто другой не приглашает её в кафе. Они приглашают других и при этом откровенно, мужественно улыбаются какой-нибудь другой лукавоглазой девчонке.

– Никто другой не приглашает ее в кафе, – продолжает свой рассказ Ольга. – А она любит ходить в кафе. Посидеть за столиком. Пощебетать, ни о чём не думая, о всякой чепухе. Пить сухое вино. Улыбаться. Смотреть, как девчонки и парни танцуют. Самой танцевать, замирая в экстазе танца. Как она любит кафе! Потому и сидит с Ним за одним столиком, с парнем, который её приглашает, но явно не устраивает. Она сидит, вяло всунувшись в кресло, потягивая трубочкой сухое вино, не очень приятное, но с эффектной этикеткой. Она так хорошо хмелеет и втайне от Него посматривает на ребят за соседним столиком. Какие они милые, интересные. Ей становится грустно, тоскливо, жаль себя. Она так принялась жалеть себя, что Он заметил это и всколыхнулся: как смеет она куда-то смотреть?! И Она сразу же старательно, очень старательно смакует не очень приятное вино и моментально придумывает что-то смешное. И он успокаивается, верит, что ему просто показалось, будто Она куда-то смотрит. Он чинно подносит рюмку к влажным толстым губам, размеренно отпивает большой глоток коньяку. Он уважает тольrо коньяк. Долго держит огненный напиток во рту, затем шумно глотает, глядя при этом на неё, как на существо, обязанное ему всем на свете, особенно тем, что сидит сейчас с ним в кафе и пьёт модерновое вино. Наконец, он смотрит на неё спокойно, снова тупо, как до того, пока не замечал Ее взглядов в сторону…

– Она очень любит кафе, – завершила Ольга свою картинку из жизни.

Эта Ольга. Она на пороге большого научного открытия. Тема, над которой мы бьёмся не первый год, можно сказать, теперь в её руках. И такими делами заниматься… Но что, если она, Ольга, любит кафе? Очень любит кафе…

Я долго не могу прийти в себя. Я не замечаю даже, что давно уже пикает трубка. Наверное, Ольга не могла дождаться от меня каких-то нужных слов и была вынуждена бросить трубку. Надо было, конечно, что-то сказать ей, этой всегда жизнерадостной, легкомысленной, поддающейся всяким земным соблазнам Ольге… Неужели она не стоит того, чтобы ходить в любимое кафе без парня, который явно её не устраивает?

Позвоню-ка и я ей разочек. В три часа ночи! Пусть-ка и на неё поворчат соседи.

– Слышь, Оля?

Молчание.

– Я тоже хочу в кафе… Я тоже люблю кафе!

Молчание. Не слышно даже дыхания в трубке.

До берега далеко

Уже часа четыре наша резиновая лодка трепыхающейся тенью мчится вниз по стремительному течению ледяной колымской реки Олы. А я всё ещё не могу успокоиться, вдоволь насмотреться на эту шумливую, янтарно всплескивающую воду, так празднично названивающую на всю округу в тысячи колокольцев. Этакий малиновый перезвон вперемешку с лесным птичьим переливом. И близкие бурые, и далёкие сиреневые сопки, и слегка подернутые желтизной леса, и ярко белеющие вдали полоски речных протоков, словно вытекший из печи расплавленный металл, – всё это, кажется, тоже звенит, играет, шумит, устраивая праздник осенней природы.

– Еще бы, хотел к такому привыкнуть за четыре часа. Я за все четыре года не привык… И не привыкну, наверное, никогда, – говорит Виктор, инспектор рыбоохраны, хозяин всей этой красоты, высокий, крепкого сложения молодой мужчина с пышной шевелюрой русых волос.

После моих долгих уговоров он всё же согласился взять меня с собой в очередной рейдовый осмотр своей природоохранной зоны. Все эти дни, которые я провёл с ним на Ольских водах, он не только опекал меня, кормил, поил и оберегал от возможных моих оплошностей. Он учил такому уму-разуму, без которого немыслимо свободное пребывание наедине с суровой колымской тайгой…

– Ты можешь себе представить всё это без реки, то есть без воды? – спросил он.

– Наверное, всё померкло бы, – ответил я.

– Теперь уже не помню, кажется, Аксаков сказал, что всё хорошо в природе, но вода – красота всей природы. Аксаков всё-таки… Видал, что выделывают! Это же прямо как в сказке: лови руками… горбуша, – он наклонился над краем лодки, опустив руку в ледяную воду, норовя схватить всплескивающую крупную рыбу. – Ух, ты! Зазевался. Так и перевернуться можно.

Только что улыбавшееся, веснушчатое молодецкое лицо парня посерьезнело, а руки проворно заработали веслами, манипулируя то левой, то правой, то сразу обеими.

Вокруг нас всё кипело, мерцало, вспыхивало солнечными брызгами – играла, суматошилась, спеша на нерест, лососёвая дальневосточная рыба.

– Да, нынче этой рыбы много. А было время, когда горбуша шла сюда так же редко, как сейчас кета.

Договорить Виктору не пришлось: далеко впереди, где белая полоска реки уходит в темнеющие заросли леса, он что-то заметил и тут же приложил к глазам бинокль.