Тайна Урулгана

Так что начиная с 1910 года в семье Черниковых было два политических ссыльных.

Понимание характера своей дочери, ее тоски по бурной революционной жизни, ее стремления к знанию, к людям тревожило старого портного. Ниночке шел девятнадцатый год, она расцвела, как экзотический цветок, в этом сером тусклом краю, и неизбежно было, что она потянется к Косте Колоколову, который принес с собой из Лондона европейский лоск, европейскую печаль и такую же тоску по иному миру. Но Костя был всегда готов, тоскуя и страдая, подчиняться сильному характеру, а Ниночка никому и ни за что подчиняться не намеревалась и планировала дерзкий побег в Америку для того, чтобы там снова окунуться в кипящее море революции. Семен Натанович подозревал, что в ее увлечении Костей Колоколовым была не только ностальгия, не только стремление к близкому тебе по духу человеку, но и желание использовать его для того, чтобы вырваться из ленского болота. Эти планы, хоть и не высказанные и, может, даже не продуманные до конца, ужасали Черникова. Он понимал, что старый Колоколов никогда не допустит этого. Скорее убьет и своего сына, и его невесту. Колоколов был спесив и тщеславен, а его сын был наследником империи, в которую входили смолокурни, раскиданные по берегам Лены, прииски у Вилюйска, рыбные тони в дельте, фактории, снабжавшие тунгусов патронами и водкой и скупавшие у них песцовые и собольи шкурки, и небольшой город Новопятницк.

Когда Семен Натанович увидел, как Ниночка, словно ей это было дозволено, положила тонкие пальчики на плечо Кости Колоколова, он вздрогнул от предчувствия беды, а отец Пантелеймон, который все видел и все понимал, сокрушенно покачал головой. Он был внутренне согласен с портным, но, как и его друг, не знал, каким образом отвести от девушки беду.

– Как вам показались англичане? – спросил телеграфист Барыкин у Ниночки.

– Самые обыкновенные англичане, – ответила Ниночка. – Костя таких, наверное, видел миллионами, правда, Костя?

– Видел, – согласился Костя и чуть-чуть повел плечом, освобождая его от Ниночкиных пальцев. Это движение, не замеченное Ниночкой, не укрылось от отцовского взгляда Семена Натановича, и он еще более опечалился.

– Правда, у Вероники неплохой голосок, – сказала Нина. – Она пела.

– Пела? – удивился отец Пантелеймон. – А я полагал по темноте моей, что английские лорды и леди при народе не поют.

– Какая она леди! – воскликнула Ниночка, принимаясь за вторую тарелку пельменей. – Она зарабатывает в кафешантанах. Подтверди, Костя.

– Я не знаю про кафешантаны, – возразил Костя. – Об этом она не говорила. Но сказала, что выступает с концертами.

– Она, разумеется, не говорила, – сказала Ниночка, – но это подразумевалось само собой. С таким голосом дальше не пойдешь.

– А ее жених? – спросил Барыкин.

– Жених ее – странная личность. Вроде бы журналист. А может, просто светский хлыщ. Он мне тоже не понравился.

– Он журналист, – сказал Костя. – Он здесь по поручению газеты «Дейли мейл». Это очень влиятельная газета.

– Невысокого пошиба, – добавила Ниночка.

– Значит, они тебе не понравились? – спросил отец Пантелеймон.

– Я этого не сказала.

– Меня же, – сказал телеграфист Барыкин, – растрогал образ молодой женщины, которая бросает светские удовольствия и прелести лондонской жизни ради спасения собственного отца.

– Она попросту не представляла, что ее здесь ждет, – сказала Ниночка.

– Ну уж не к дикарям приехала, – сказал эсдек Васильев. – Дальше Булуна ей и ехать не нужно. Комары только покусают, вот и все испытания.

– Они расспрашивали отца, – сказал Костя, – про того тунгуса, который труп нашел и письмо принес.

– Чай подавать? – спросила Мария Павловна.

Андрюша тут же поднялся и пошел с ней в сени, чтобы принести самовар.

Костя сидел печальный. Он рад был уйти, но не знал, как это обставить, чтобы не быть смешным. Ему вдруг показалось, что мисс Вероника может неожиданно уехать и он никогда ее не увидит.

– Матрос погиб примерно в ста верстах от устья Лены, – сказал отец Пантелеймон.

– Я пойду, – сказал Костя. – Отец будет гневаться.

– Никто тебя не ждет, – сказала Ниночка раздраженно. – Кому ты нужен? Твой отец вьется вокруг иностранки. Видите ли, настоящая иностранка в наших краях! Словно у нее ноги иначе устроены.

– Деточка! – попытался остановить дочь Семен Натанович. – Последи за своим языком.

– Мне уже скоро девятнадцать лет, – сказала Ниночка, – и все время я слышу одно и то же – осторожнее, осмотрительнее!

– В вашем возрасте и в самом деле лучше быть осмотрительнее, – сказал отец Пантелеймон.

– Ах вы, со своей лживой проповедью смирения! – огрызнулась Ниночка, которая, разумеется, была последовательной атеисткой.

Костя от чая отказался и раскланялся. Ниночка хотела было проводить его, но не пошла. Если ему хочется бежать к этой каланче – его дело.

А Косте в самом деле хотелось. Весь мир норовил угодить в соперники. И этот лощеный Дуглас, и даже отец. А почему бы и нет? Отец вдов, отец тщеславен, отец может вообразить себе, что у него есть шансы стать английским лордом. А какой сибирский купец откажется стать английским лордом? Все у них есть, а английским лордом еще не пришлось побывать.

Костя несся домой, топая по лужам. Городок был оживлен – не каждый день приходит пароход.

А дома все было мирно. Гости отобедали и ушли отдыхать в отведенные им комнаты. Костя обнаружил лишь служанку Вероники по имени Пегги. Она сидела на кухне в окружении колоколовской челяди, пила чай, ничего не понимала, что ей говорили, но живо отвечала, показывая жемчужные зубы.

Костю никто в доме не боялся. Кухарка, завидя, что он вернулся, попросила объяснить, о чем говорит эта черная девка. Пегги ожгла Костю черными глазами и стала говорить ему. Костя понял не все, но объяснил слугам, что Пегги родом из страны Цейлон в тропиках. Зовут ее вовсе не Пегги, а Пегги – это прозвище, данное молодой госпожой. Пегги не хочет ехать дальше, но поедет, потому что госпожа к ней добра, а мистер Смит ей все равно что родной отец. Может, Костя не все понял, но слушательницы были довольны. Второй слуга, китаец, сидел в углу, пил чай, с ним никто не говорил, а он и не навязывался. Что китаец, что кореец – одна семья, этим здесь не удивишь: на золотых приисках много работает корейцев, приезжают целыми артелями.

На втором этаже было тихо. Костя прошел, стараясь не скрипеть половицами, до двери в комнату Вероники. Оттуда доносились тихие голоса. Говорили по-английски и невнятно.

Костя ревновал к Дугласу и, подавленный, пошел в кабинет к отцу, который сидел за столом и крутил в пальцах ручку с золотым пером. При виде сына он сказал:

– Живем как варвары.

– Ты им поможешь? – спросил Костя.

– Безусловно, – сказал Колоколов. – Пускай весь мир знает, что мы всегда людям помогаем.

– Они к устью хотят?

– Дальше Булуна не уплывут.

Отец Колоколов поднялся из-за стола – большого красного дерева сооружения, на нем танцевать можно. Этот стол купил отец в Иркутске за сто пятьдесят рублей и гордился им не меньше, чем роялем, что стоял в гостиной.

– Поет она, стерва, нежно, – сказал он. – Как, понравилась?

– Я не обратил внимания.

– Врешь. Обратил. Но я не возражаю. Ты лучше на нее обращай, чем на Нинку Черникову.

– Отец, не надо.

– Что, я не вижу, что ты к Черниковым частишь?

– У нас общие интересы.

– Знаю, какие интересы. По кустам обниматься. Дело твое, но жениться не позволю. Иди. – В дверях догнал сына строгим голосом: – Смотри, чтобы Нинка не забрюхатела.

– Отец!

– Я не о тебе пекусь. Семена Натаныча уважаю.

Мисс Смит вышла из своей комнаты уже к вечеру. Костя подстерегал ее в нижней гостиной, читал книгу Герберта Уэллса, привезенную из Лондона, потрепанную, совсем ветхую на первых двадцати страницах и почти новенькую к концу, что свидетельствовало о неудачных попытках молодого человека ее одолеть. Костя сидел на обитом бордовым бархатом диване под фикусом в большой кадке и был почти не виден от лестницы. По лестнице сбежала, шурша юбками, Вероника. За ней шел Дуглас Робертсон и тихо выговаривал ей, но делал это так по-английски, что Костя ничего не понял.

Гости, разговаривая, приближались к дивану, на котором он сидел, и Костя понял, что они его вот-вот увидят. Поэтому он поднялся, не выпуская книги, и попросил по-английски прощения за то, что оказался на пути гостей. Дуглас был недоволен, вытащил монокль и принялся рассматривать Костю, словно тот был экзотическим животным, хотя за обедом они сидели рядом.

– Ах! – воскликнула очаровательная Вероника. – Мы так виноваты, что потревожили ваше уединение. Вы же понимаете по-английски?

– Немного, – сказал Костя, краснея.

– Садитесь, – сказала Вероника, будто Дугласа не было радом. – Я, с вашего разрешения, посижу вместе с вами. Что за книгу вы читаете?

Она тонкими пальцами взяла книгу из руки Кости, увидела имя автора и воскликнула:

– Герберт Уэллс! «Война миров»! Чудесный роман. А читали ли вы его произведение под названием «Первые люди на Луне»?

– Вероника, – сказал Дуглас, – мы должны нанести визит полицейскому комиссару. Он ждет нас.

– Сходите один, – сказала Вероника и уселась на диван.

– А как вы относитесь к Энтони Треллопу? – спросила она с улыбкой.

Костя в жизни не слыхал такого имени и потому ничего не ответил, лишь глядел на девушку – воплощение европейской чистоты. От мисс Смит пахло тонкими духами. Дуглас произнес английское проклятие, которого Костя не понял, а Вероника не услышала, и покинул гостиную. Снаружи его ожидал приказчик, который отведет его к приставу, чтобы тот изучил бумаги и паспорта путешественников, потому что в этом и состоит его служба.

А Вероника и Костя начали разговаривать. Вероника специально подбирала простые выражения, чтобы Костя их понимал, а Костя от натуги вспомнил многие английские слова, которых с Оксфорда не вспоминал.

Вероника расспрашивала его об отце, об их деле, о реке Лене, о туземцах, а потом уговорила Костю повести ее на склад, где хранилась пушнина. Отца не было, он ушел по делам на пристань. Костя дал рубль Ахмету, который сидел в тот день на складе. Они прошли с англичанкой в низкий с маленькими зарешеченными окошками сарай. Шкур было не так много: зимние почти все уже вывезли, а летние меха не так хороши. Меха свисали гроздьями. Вероника гладила их, мурчала, как котенок, была уютная, ласковая. Костя оглянулся, не пошел ли за ними Ахметка. Ахметка не пошел. Костя наклонился к розовому ушку, что выглядывало из-под локона пепельных волос. От волос и уха пахло соблазнительно духами. Вероника замерла, чувствуя приближение Костиных губ. Костя дотронулся горящими губами до уха, и девушка сказала тихо:

– Ах, вы меня испугали!

– Простите, – сказал Костя. – Я нечаянно.

От растерянности он произнес эти слова по-русски, но девушка поняла его правильно и совсем не рассердилась.

– Не надо этого делать, – сказала она тихо. И была в ее голосе и решительность, и беззащитность, и Костя понял, что отныне он посвятит свою жизнь, чтобы защищать и опекать эту несчастную девушку, благородное сердце которой привело ее в сумрачный сибирский край.

Пальцы молодых людей встретились – горячие пальцы Кости и прохладные пальцы Вероники. Костя дрожал и не мог двинуться с места.

– Эй, – позвал Ахметка, входя в сарай, – поглядели, и хватит. Хозяин придет, ругаться будет.

Вероника кинула еще один взгляд на Костю и сожгла его сердце.

Вечером, уже позже, когда Костя был на улице, Косой сказал ему, что матросы с «Радонежского» слышали, что эту английскую девицу ее кавалер ночью бесчестил и она кричала. Костя не поверил, не хотел поверить, но возненавидел холодного Дугласа.

Мистер Робертсон уже сносно говорил по-русски. Он начал изучать язык еще в Лондоне, решив сопровождать Веронику в дальний путь, и не терял ни одного дня в путешествии. Он не чурался разговоров с попутчиками в поездах и кондукторами, крестьянами и полицейскими чинами. Склонность к подражательству и настойчивость привели к тому, что Дуглас понимал все и мог выразить любую мысль, правда, произношение его оставалось настолько британским, что не каждый мог его понять. А Вероника, которая также изучала язык этой страны, произносила слова правильно, ибо была награждена от природы музыкальным слухом, но, к сожалению, знала мало слов и совершенно не понимала грамматики.

Колоколов-старший в тот вечер часа два беседовал с мистером Робертсоном. Любознательность в сочетании с подозрительностью заставила его быть настойчивым. Ведь англичане впервые приезжают в Новопятницк. И дело у них такое, по какому раньше люди сюда не попадали, – искать пропавшую экспедицию. И девушка хороша собой, так хороша, что Колоколов пожалел, что ему уже шестой десяток. А то бы… А что? Жениться, может быть, и не женился бы, а иметь в любовницах настоящую английскую даму – такого не удавалось ни одному сибирскому промышленнику от Читы до Иркутска. А сомнения тоже были. Сомнения вызывал Робертсон. Молодой, наглый, голову держит высоко, а по глазам лжив. С первого же мгновения Ефрем Ионыч почуял холод между молодыми англичанами – они не похожи на жениха и невесту. А если обман? Тогда искать его надо в Робертсоне – с мисс Смит все ясно. Достаточно открыть газету, чтобы понять – была такая экспедиция, вся Европа читала, что молодая дочь путешественника отправилась в дальнее путешествие. Это понятно, это по-христиански. Но спутник – что за спутник? Какая может быть у него корысть?

Нельзя сказать, что Колоколов не верил в любовь. Сам был молод, совершал глупости и не жалел о них. Потом сообразил, что не женщины ему нужны, а он им. Все они смелые да недоступные, пока ты им даешь волю. А если женщина видит, что ты без нее обойдешься, она начинает беспокоиться и вот уже готова за тобой бежать. Ты только потерпи, не рви зеленое.

Может, и не стал бы Ефрем Ионыч тратить время на разговоры с мистером Робертсоном, если бы Вероника не задела его сердце. Давно такого не случалось, после той цыганки в Новониколаевске, а тому уже шесть лет.

Колоколов знал о ночном происшествии на пароходе – доложили. И происшествие ему было непонятно. Как можно насильничать собственную невесту? И какой мужик позволит себе лезть к женщине, если она не выкажет согласия? Кто в этой паре хозяин, кто слуга? Равных людей не бывает…

Битых два часа Колоколов говорил с Дугласом, но, если не знаешь языка, до сути человеческой не докопаться. Получалось, что мистер Робертсон как бы сделал Веронике великое одолжение, оплатил все путешествие и горит желанием совершить доброе дело.

Так они и расстались, поговорив бесполезно.

Колоколов пошел к себе в кабинет —, бумажные дела накопились. Но не работалось. В ушах стоял горловой Вероникин голос, а в глазах – ее внимательный взгляд. Открытый, спокойный и бесстыжий.

Через полчаса Колоколов не выдержал, пошел по дому. А дом был пуст. Ни гостей, ни сына.

Колоколов задул в кабинете лампу, сел у окна и стал смотреть на улицу.

А Костя гулял с Вероникой по набережной. Набережная – пологий спуск к Лене за пристанью. Когда-то ссыльный анархист Прелюбодейко решил высадить здесь аллею из лип – тосковал по своей Украине. Он их укутывал на зиму дерюгой, разжигал костры – и сколько лет он прожил в Новопятницке, столько эти деревья жили и даже выросли выше человеческого роста. Но потом Прелюбодейко сгорел от чахотки. Перед смертью умолял, кричал людям, чтобы не оставили его деточек. И все обещали. Колоколов тоже – аллею хотелось спасти. Но зимой не собрались, забыли закутать – каждый думал, что другой сделает. Весной, когда липы не распустились, переживали. Отец Пантелеймон готов был бороду себе вырвать за забывчивость.

Так что Костя с Вероникой гуляли над рекой среди тонких, уже побитых ветрами и покосившихся, подобно старому забору, липовых стволов. Там лежала здоровая колода – когда-то втащили сюда, чтобы сидеть, смотреть на луну. Так и звалась: лунная колода.

Сидели там те, кто имел серьезные намерения. Если парень в Новопятницке скажет девушке: «Пошли на колоду», можно готовиться к венцу. Вероника про колоду не знала и села на нее без задней мысли. Было ветрено, она прижалась плечом к Косте и молчала – англичанки народ молчаливый. И Косте казалось, что вернулся вечер пятилетней давности, когда он сидел в оксфордском парке на подстриженном газоне и Салли молчаливо жалась к нему плечом. Салли потом прислала письмо, что ждет ребеночка. Костя письмо сжег, чтобы не попалось на глаза отцу.

Английский язык вылезал из Кости, словно изображение проявляемой фотографии. Он даже из Байрона вспомнил, правда, не точно, и Вероника его мягко поправила.

– Я вспоминаю Оксфорд, – говорил Костя, и Веронике было странно, почти сказочно, что неуклюжий русский дикарь говорит об Оксфорде, а рука его все тяжелее жмет на плечо.

– Я так переживаю о судьбе отца, – сказала Вероника.

– Я поеду с вами, – сказал Костя. – Вам нужен защитник в пути.

– О, как я вам признательна!

Вероника легко коснулась губами его щеки, и Косте стало внутри щекотно и горячо. Он отыскал ее губы и впился в них, и они стали падать с колоды, но Вероника легко вскочила и рассмеялась:

– Какой вы неуклюжий!

Костя помог Веронике отряхнуться, она все смеялась, но негромко.

С неба упала звезда.

– Я собирался просить отца, чтобы он отпустил меня с экспедицией профессора Мюллера, – сказал Костя, когда они уже снова сидели рядом на колоде, но не касались друг друга. – Но теперь поеду с вами.

– Профессор Мюллер такой умный, – сказала Вероника. – А вы видели, как падал тот болид, который он собирается отыскать?

– Светло было, как днем, – сказал Костя. – И грохот – стекла повылетали.

– Дуглас тоже хотел на него посмотреть. Он журналист, он должен написать об этом для «Дейли мейл». Но поиски моего отца важнее, правда?

– Разумеется, – сказал Костя. – Пускай ваш Дуглас едет с профессором – мы найдем вашего отца без его помощи.

Вероника поняла и оценила ревность. И засмеялась.

Мелодично, серебряно, только она так умела.

– Мы с ним не близки, – сказала она. – У Дугласа свои интересы, у меня свои.

– Разве он вам не жених?

– О нет! Он неравнодушен ко мне, но ведь для того, чтобы быть женихом и невестой, надо иметь взаимные чувства.

Вероника замолчала, долго смотрела в землю, думала. Костя любовался ее профилем и не смел прервать ход ее мыслей.

– Я должна вам признаться, – голос ее дрогнул, – потому что вы внушаете мне доверие. – Вероника сглотнула слюну. – Этой ночью на пароходе…

– Что? – Костя боялся признания, но и ждал его.

– Этот человек пытался овладеть мною. Вы понимаете?

– Он напал на вас?

– Мне стоило огромных усилий отразить его нападение.

– Я его убью!

– Он не стоит вашего внимания.

Они помолчали.

– Расскажите мне о своем отце, – попросила Вероника. – В нем есть первобытная сила.

Костику вопрос не понравился. Вопрос означал, что в Костике такой силы нет.

– Он совсем необразованный, – сказал Костик.

– А разве это важно?

Они не слышали, как подошла Ниночка. Она подошла, потому что надеялась, что Кости с Вероникой на колоде нет. Это было бы слишком ужасно. И когда она увидела их, плечом к плечу, поглощенных интимной беседой, в ней буквально сердце оборвалось. Она стояла и не смела двинуться с места.

И неизвестно, сколько бы она стояла, если бы не твердые шаги Дугласа, который также был неспокоен и незаметно пошел вслед за Ниночкой, догадавшись, что она будет разыскивать Костю.

Дуглас нарушил спокойствие ночи, сказав громко:

– Вероника, тебе пора спать.

Голос Дугласа был хорошо модулирован, как голос большого концертного рояля.

Вероника вскочила, словно ее поймали на месте преступления.

– Иду, – сказала она. И добавила после короткой паузы: – Костя рассказывал мне о местной жизни.

– Я видел, – сказал Дуглас.

Вероника пошла к Дугласу, а Костя, который только что намеревался вызвать Дугласа на дуэль или растерзать его голыми руками, так и остался стоять у колоды.

Вероника и державший ее за локоть твердыми пальцами Робертсон растворились в синей мгле, а Ниночка осталась. И Костя увидел ее. Она ни в чем не была виновата. И еще вчера Костя мечтал о ее объятиях. И в мгновение ока все трагически изменилось – Ниночка на глазах теряла его. И была ввергнута в пучину ужаса.

– Что тебе надо? – грубо спросил Костя. Он сейчас был зол на Ниночку за то, что подглядывала и присутствовала при его унижении.

– Я нечаянно, – сказала Ниночка. – Я просто гуляла…

Она повернулась и побежала прочь.

И Косте стало еще противнее, потому что он был добрым человеком и не хотел никого обижать. Но как только ему встретился идеал, со всех сторон прибежали люди, которые были этим недовольны и хотели разлучить его с идеалом.

Костю мучило воображение.

В этом воображении подлый красавец Дуглас Робертсон крался в носках и махровом халате к двери Вероники. Вероника покорно открывала дверь, и тот набрасывался на хрупкую девушку, осыпая ее градом страстных поцелуев, терзая ее нежное тело.

Ефрем Колоколов был детищем своего времени и места. Купец, миллионер и тиран. От современного были лишь рояль в гостиной, авто и вегетарианство. Дуглас Робертсон также был логичен – порождение западноевропейского мира с привычкой к горячей ванне, сухим воротничкам, страстью к деньгам и англиканской трезвостью. Костя Колоколов оказался на перепутье. Вырос, как сын Ефрема, учился, как Робертсон. Полюбил горячую ванну и чистые воротнички, но не смог отказаться от сибирских темных страстей – такой феномен любят живописать сибирские писатели. Костя умел целовать дамам руки, говорить с ними по-английски, спорить с Ниночкой о целесообразности террора и идеях князя Кропоткина, но не забывал о том, как отец брал его в детстве на медвежью охоту, как дрался он в стенке с молодцами с соседней улицы и как убивают колодников и душегубов.

Костя готов был по-английски предложить мисс Смит руку и сердце, но не делал этого, потому что опасался отцовского гнева. Но когда он думал о Дугласе, в нем просыпался сибирский парень, который мог побить любого врага, а если не мог, то знал, кого послать на это дело. Если бы Дугласу пришлось расправиться с врагом, он выбрал бы пистолет или подметное письмо. Костя предпочитал право кулачное.

Уверенности в том, что одолеешь Дугласа один на один, не было. Тот был спортсменом – по всему видно: и в походке, и в стати, и в легкости движений. И Костя сделал то, что сделал бы на его месте любой купеческий сын: если есть слуги, слугам можно приказать.

Костя пошел к Косому и сказал, что надо англичанина немного поучить. Косой не стал спрашивать, за что – не его это дело. Да и кто любит в России иностранцев – от них только пакости. Косой свое отсидел за грабеж и поножовщину, а потом прижился в этих местах, так что человек он бывалый.

Косого смущало другое: дознается Ефрем Ионыч – не жить.

Костя пошел на хитрость – намекнул приказчику, что Ефрем Ионыч против того ничего не имеет, но, конечно, знать об этом не хочет и закроет глаза.

Неизвестно, поверил Косой или не поверил, но позвал Ивана Молчуна. Костя успокоил их еще больше, дав три рубля и добавив, что членовредительства не требуется – поучить, но без следов. А это было делом обычным. Почему не поучить, чтобы без членовредительства?

Мистер Дуглас Робертсон гулял перед сном, пока его слуга Лю надувал резиновую ванну и наполнял ее согретой водой. Ванну поставили за кухней, в пристройке, на нее ходила смотреть вся челядь, смеялись, только Ефрем Ионыч не смеялся, решил, что потом купит себе такую же.

Оставив Лю заниматься делом, Дуглас пошел по берегу Лены, глядя на воду и небо и печалясь, как печалится любой европейский житель, когда видит такую бескрайность и однообразие – не на чем остановиться взгляду: водная гладь, плоские берега и так до конца земли.

Дуглас дошел до крайних домов, размышляя о том, чем же могут сейчас заниматься их жители: темно, нигде света нет, ложатся спать на закате, встают на рассвете. Какая тусклая, скучная жизнь!

Тут перед ним возникли две фигуры. Фигуры были крупными, плечистыми. До того момента Дуглас полагал, что находится здесь в полной безопасности, так как городом правит порядок, воплощенный в фигуре исправника и господина Колоколова. А если и нет порядка для иных, то порядок для английских гостей будет соблюдаться строго. Да и Колоколов дал понять. «Гуляйте, – сказал он, – ничего не опасайтесь».

В фигурах была напряженность, пьяное покачивание. На своем веку Дугласу приходилось встречаться с темными людьми и рискованными ситуациями, и он инстинктивно ощутил опасность.

– Закурить будет? – спросила одна из фигур – лица разглядеть было трудно, да и все простонародные русские казались Дугласу на одно лицо.