Домашний океан. Книга первая. Дикая красота
Прерывать секс из-за ничтожной травмы парочка не собиралась: для подлинной любви сломанный член не помеха. Влюблённые переключились на запасные половые органы – бескостные, более пластичные и чувствительные. Вообще, костяные репродуктивные органы часто подводили. Они показали своё конструктивное несовершенство и со временем многие животные их отбросили, как обременительный хлам. Палеонтологи на раскопках скрупулёзно подбирают выброшенные биологические механизмы и прячут в ящички с интимными принадлежностями. Они лелеют надежду порадовать хоть чем-то своих жён и подружек, которым интересно приобщиться к таинствам первобытной любви.
Мегалодон с русалкой продолжали любовную игру и после того, как незаметно для себя обернулась скелетами – игра природы увлекала их меньше, чем игра друг с другом. Возможно, превращение заняло несколько месяцев, что делает честь продолжительности любовного акта. В пикантном положении озорников застала какая-то глобальная катастрофа – из тех, что способствуют быстрому превращению упитанных животных в скелеты. В незапамятные времена такое происходило сплошь и рядом.
Вероятно, эти двое превращались в скелетов гладко, безболезненно и не без удовольствия. Наверное, плотские забавы прервались бы моментально, будь превращение резким и болезненным.
Люди прерывают любовные игры от вещей куда менее радикальных: они ставят на любви крест от сущей чепухи, когда до скелетного состояния ещё далеко, а никакой апокалипсис не грозит. Звери тоже недалеко ушли. В животном мире планеты сложилась какая-то параноидальная неприязнь к скелетам, тотальное отторжение, а это странно, если вспомнить, что скелет образует конструктивную основу большинства организмов. Нежная русалка и мужественный мегалодон были образцовыми любовниками; таких сейчас нет, так сейчас не любят.
Их примером нужно руководствоваться, если первые симптомы превращения в скелет застали вас врасплох. Постарайтесь не раздражаться, не паниковать, сохраняйте игривое настроение; игривость и скелет совсем не антиподы. Быть может, в дальнейшем игривое настроение вам удастся сохранять лучше, нежели раньше, до того, как вы стали скелетом?
*****
Похоже, вместительная морская раковина, в которой покоились тома «Кретинаямы», служила русалке и мегалодону предметом домашней обстановки, чем-то вроде подводного книжного шкафа. Это мудро, ведь сухопутному книжному шкафу грозит немедленное разграбление – таков культурный уровень наземных существ. У рыб отношение к чужим культурным ценностям уважительное, как в музее: они глазеют, но плавниками не трогают. Оральный секс у рыб также не в почёте, губам и зубам они воли не дают, а больше рыбы ничем повредить книги не в состоянии.
Вообще, у воспитанных в пуританских традициях рыб в головах не укладывается, как это можно заниматься оральным сексом с книгами? Да ещё глиняными. Да ещё с незнакомыми, с которыми не заключён брачный договор. Как можно водить шуры-муры с опусами, в которых до отвращения натуралистично смакуются приключения кретинов? Рыбам давно известно: случайное, необдуманное облизывание кретинов без предохранительных средств чревато инфекцией: распущенные губы и невоздержанные языки под рваными презервативами – лучшие переносчики заразного кретинизма. Таким место только на суше.
Иногда в море попадали словоохотливые червяки, не столько сухопутные, сколько распутные. Непристойно кривляясь на крючке, будто наколотые на шест невероятно живучие одноногие стриптизёрши, они хвастались близким знакомством с клубной культурой людей. Червяки рассказывали о сухопутной жизни, акцентируя внимание на самых предосудительных нюансах. Они всерьёз уверяли, будто люди не предохраняют языки презервативами, хотя языки, откровенно говоря, совсем не образцы добродетели и не склонны безвылазно торчать во рту, словно взаперти. Эти басни вызывали у рыб чувства недоверия и гадливости.
В то же время, продолжали червяки, подмигивая и ухмыляясь, люди регулярно надевают презервативы на те места, которыми они в принципе, ни при каких обстоятельствах не могут ни целоваться, ни говорить, ни чихать или кашлять, выдыхая болезнетворные миазмы. Каково, а? Рыбы уводили мальков от червяков с их разлагающей пропагандой. Иные мальки, по недосмотру взрослых набравшись запретной информации, становились наркоманами и до одурения кололись морскими ежами. Там и сям риф усеивали тысячи обломанных игл наркотических ежей, которые спешно отращивали новые природные шприцы. Это вам не одинокий шприц, приводящий в ужас человеческих родителей и полицию! Что бы сталось с родителями, если бы их отпрыски кололись ежами, составленными из десятков переполненных дурью шприцов?
Самое ужасное, незрелые мальки устраивали групповые оргии – явление, прежде немыслимое в рыбном социуме. Окосев от ежовых игл, мальки носились по мелководью, натянув на причинные места подобранные на свалке презервативы – так они подтверждали открытость культуре, гуманизму и закрытость венерическим болезням. От этого зрелища у беременных, психически неустойчивых самок случались преждевременные роды, зараз наводняя риф десятью миллионами плачущих, недоношенных уродцев. Тогда как рыбки повитухи обещали будущим матерям не больше восьми с половиной миллионов крепеньких, здоровых малышей, которым уже предусмотрены места в яслях. Дополнительные полтора миллиона, лишённые пособий и материнского капитала, обрекались на сиротство и деградацию.
Тут нет преувеличения. Путешествуя по рифам, я убедился, что многие рыбы имеют феноменальную память и удивительные способности к мгновенному счёту. Рачительный отец, степенно шевеля жабрами, в две секунды определяет, что к семи миллионам его законных отпрысков примазалось двести тысяч чужеродных бастардов. Отец семейства пинками гонит их из фамильного косяка. Однако хитрец пускает в ход пинки не раньше, чем получит на плавники детские пособия на лишних двести тысяч ртов.
Желая остановить поток сухопутной пропаганды, зрелые рыбы прибегли (или приплыли) к радикальным методам. Они постановили без лишних слов поедать всех пришлых червяков, – зачастую вместе с крючками, – несмотря на их отвратительный вкус. Чего только не сожрёшь ради благополучия и моральной устойчивости молодёжи. Этот обычай распространился повсеместно, от великих океанов до распоследней лужи. Большинство рыб глотает червей, давясь от омерзения. Они забыли происхождение и смысл жуткого обычая, и в глубине души недоумевают, за каким дьяволом нужно жрать эту гадость, попутно вешаясь губами на крючок?
*****
На дне океана книжный шкаф с бесценными кирпичами неплохо сохранился. Оно и понятно: тридакна устроилась в сердцевине благополучного рифа, не затронутого червивой пропагандой. В многодетных, морально устойчивых подводных семьях у подростков начисто отбивают страсть к воровству. Если допустить, что среди нескольких миллионов мальков один исхитрился украсть нечто ценное, то остальным миллионам тащить уже нечего. Таким образом, они понятия не имеют о воровстве – мальки наследуют ангельскую честность автоматически, по безграмотности, как большинство кристально честных душ. Честность, как правило, наследуют нищие голодранцы, которым больше нечего наследовать. А одному вороватому мальку ничего не стоит затесаться в толпу ровесников и прикинуться пай-мальчиком; морального климата в косяке он всё равно не испортит.
Взрослым рыбам, имеющим на шее миллионы отпрысков, попросту некогда отвлекаться на грабёж или чтение, ради которого необходимо обчистить подводную библиотеку в тридакне – сами понимаете, рыбе обчистить надводную библиотеку не в пример труднее. Поэтому рыбы сплошь безграмотны и не отравлены информационными вирусами. В девственной чистоте сохраняются мозги подрастающего поколения, что избавляет родителей от такого тягостного, в высшей степени утомительного занятия, как воспитание ремнём. Выпороть, скажем, десяток чешуйчатых сорванцов и рыбе по плечу, но попробуйте основательно, добиваясь педагогического эффекта, отходить ремнём миллион сорванцов! А десять миллионов?
Кстати сказать, ихтиологи утверждают, что ещё на заре кайнозоя дела у рыб шли неважно: общинные ценности трещали по швам, а институт семьи шёл вразнос. Воспитывая мальков, старшие рыбы истрепали все ремни, дефицит которых в подводном царстве ощутим и поныне. Однако пытливый наблюдатель заметит, что рыбы лишены не только ремней. Всё верно, о чешуйчатые задницы подростков отцы порвали всё, чем только ни воспитывали молодняк: шлёпанцы, подтяжки, мокрые носки (сухие носки в море никогда не приживались, хотя и ценились на вес золота как экзотическая безделушка), штаны, трусы и другие педагогические орудия. Однажды было истреблено всё имущество, пригодное для воспитания, включая мебель. Коль скоро нынешние рыбы не богаты мебелью, значит, их предки секли подростков мебелью – это самое реалистичное предположение. Думается, в какой-то момент старшие плюнули на воспитание и пустили всё на самотёк. С тех пор дела пошли на поправку и надобность в порке отпала сама собой.
Уклад подводной жизни далёк от сухопутных обычаев.
Самые многодетные, чадолюбивые обитатели суши мечтать не смеют хотя бы о ничтожном миллионе детишек. Людей, мечтающих о таком сексуальном разгуле, считают невменяемыми, изолируют и подвергают принудительному лечению, внушая отвращение к сексу и потомству. Такого мечтателя не выпускают на свободу, пока в ближайших планах он не ограничится двумя, тремя тысячами отпрысков, что уже как-то соотносится с реальностью.
*****
Учитывая глинобитный состав книг, неудивительно, что сия библиотека больше всего напоминала склад бракованных кирпичей.
К сожалению, не у всех подводных жителей моральный облик так же безупречен, как у многодетных рыб. Картина не столь благолепна.
Раковина гигантской тридакны напоминает затаившийся в засаде хищный пиратский сундук, чьи искривлённые створки разинуты, словно челюсти налаженного капкана, способного отсечь ногу слону. У библиотечной тридакны бесценные тома располагались, образно говоря, в самой её глотке. Никому не по нраву, когда в глотку лезут слоновьи ноги или воры, за книгами или просто так, хотя слон вряд ли бесцельно запихнёт ноги в книжный шкаф, если он не законченный дебил.
Загребущие руки-ноги мерзавцев бессознательно хочется откусить. А если включить сознание – то разжевать и выплюнуть. Кусательный рефлекс унаследован человеком не от кого-нибудь, а от тридакны, хранившей сокровища. Этот агрессивный жест в значительной мере лишён смысла, потому что мало кто из людей хранит в глотке библиотеку или другие материальные ценности – такое в обычае только у избранных мастеров из криминального мира.
Аквалангисты обнаружили внутри раковины множество откушенных лап, щупальцев, мясистых плавников и когтистых рук – так незадачливые воры поплатились за любовь к чтению. Очень вероятно, что и аквалангисты могли угодить под горячую створку, но их невольно спасли грабители предыдущих эпох: их сваленные в кучу вороватые конечности так загромоздили полость раковины, что створки не могли сомкнуться, они только бессильно вздрагивали.
Кое-кто из нагрянувших археологов не постеснялся украсть глинобитные книги. Они пригодились в строительстве сараев на приусадебных участках. Нечасто сталкиваешься с мастерами, возводящими домик из доисторических записных книжек. Но их можно понять, ведь из современных записных книжек не построить даже хатку для кошки. Я знавал одну кошку, которую глуповатый и жестокосердный хозяин поселил в жилье из старых блокнотов, переполненных клопами. Сражённая горем кошка мерзко орала сутки напролёт, чем раздражала хозяина и клопов, тоже считавших себя хозяевами. Человек терпел, но клопы менее смирные. Хронически недосыпающий клоп – жуткое, озлобленное создание с воспалёнными от ночного пьянства глазами и небритой рожей; брюхо, спина и задница у него тоже небриты, воспалены и не отличаются от всклокоченной бандитской рожи. В итоге клопы продали кошку таксидермисту, а вход в блокнотный домишко забаррикадировали склеенными страницами. На попытку человека вломиться в блокнотный домишко клопы пригрозили покончить с собой самосожжением, а затем донести в экологическую прокуратуру.
Не удивительно, что глиняные блоки воруют намного чаще, чем бумажные записные книжки. Где-где, а в глинобитных табличках клопам забаррикадироваться куда как сложнее, чем в кипах бумаги.
*****
Судя по всему, мегалодон и русалка в равной степени любили чтение и хорошую кухню. Их страсть к лемурам и лемурийцам отличалась плотоядной спецификой: несколько истрёпанных, зачитанных кирпичей библиотеки посвящены рецептам приготовления лемуров и лемурийцев. По некоторым приметам, вроде застрявших в желудке костей, можно заключить, что мегалодон предпочитал лемурийцев – за ними достаточно нырнуть ко дну, – тогда как русалка любила лемуров, за которыми изволь тащиться на лесистый берег. Партнёр за это называл её потаскухой, о чём остались корявые примечания.
Вероятно, контрастные предпочтения приводили к скандалам: ревнивому мегалодону не оставалось ничего другого, кроме как зубами рвать соперников на куски, даже если его тошнило от передозировки и куски лемуров не лезли в пасть. Надо упомянуть о предположении, что самец акулы скончался не от глобального катаклизма, (действительно, на всех дохлых акул катаклизмов не напасёшься) а от элементарного обжорства; проглоченные кусковые лемуры у него колом встали в глотке; лемуры умели мстить на свой лад.
5. О ЖЕРТВАХ ТЛЕТВОРНЫХ АНАЛИЗОВ
Скелеты неразлучных любовников досконально исследовались в лаборатории академика Ведуна Чудилкина, где у них взяли пробы анализов. С непривычки анализы шокировали учёных. К подобным штукам привыкнуть невозможно, не спасают и противогазы. Шокированные бойцы науки не скоро отдышались, многие заполучили хронический недуг – аллергическую непереносимость анализов доисторических акул и русалок, как плейстоценовых, так и плиоценовых. И поныне эти мученики познания даже по своей квартире передвигаются крайне осторожно, опасливо принюхиваясь – вдруг невзначай где-то завалялись доисторические кучки? Им повсеместно чудятся акулы и русалки: в аквариумах, банках с вареньем, раковинах и ваннах. Единственное исключение – относительно экологически чистые бутылки со спиртным. И то с оговоркой: необитаемые поначалу бутылки к финалу распития могут наполняться такой пакостью, что ёмкости приходится безжалостно крушить.
Больные уверены, что назло им домочадцы валят по углам не абы что, а только допотопные анализы морских гадов. Нездоровых учёных ужасает перспектива зайти в ванную комнату или отхожее место, ведь это настоящие рассадники вредоносных анализов. На замечания близких о малой вероятности столкнуться с доисторическим дерьмом они резонно фыркают и не менее резонно говорят о лени современных дворников, которым нет дела до мощных геологических напластований самого неприличного происхождения. И это на улице, где дворники хотя бы имитируют трудовую деятельность, тогда как лично к нему в квартиру ни один дворник отродясь не хаживал и не прибирал.
На счастье мучеников науки, аллергены такого рода попадаются нечасто, ими не усеян субстрат под каждой подворотней. Обычный субстрат, разумеется, тоже переполнен интереснейшими анализами и пробами, но современные учёные к ним привычны и равнодушны.
В манерах учёных, рискнувших анализировать то, что анализировать не рекомендуется, появилась какая-то неизъяснимая привлекательность – та самая, что привлекает внимание правоохранительных органов. Полицейские народ любознательный, неравнодушный к ярким, колоритным личностям. Они выспрашивают у мучеников науки, в чём секрет их яркого, оригинального колорита:
– Слышь-ка, гражданин мученик, откуда колорит набрали? Небось, секретными анализами балуемся? Своих анализов мало уже, подавай нелегальные.
Аналитик с видом заговорщика склоняется к полицейскому и жарко, доверительно шепчет, явно изголодавшись по собеседнику. Кажется, сейчас он не справится с голодом и вцепится слушателю зубами в шею. Уж не думает ли он, что с полицейским справиться легче, нежели с голодом?
– Ну, как же! – брызжет слюной мученик науки. Блюститель закона подозревает, что аналитик специально шепелявит, дабы на законных основаниях брызгать слюной. – Архипелаг-то знаете какой? То-то и оно: Коморский! Вот именно, даже не Сейшелы! Кабы Сейшелы, так и чёрт с ними, я бы не парился. А на дне хищный шкаф…
– Прям-таки хищный? Пиратский, что ли?
– Бери выше – книжный! Книжонки глиняные и каменные, а порнография натуральная: плейстоценовая, с молодняком, крючками, червями. Как вспомню, аж коробит. А как такое забудешь? Ходишь и коробишься, точно дурак.
– То-то я вижу, колорит ваш покороблен, смотрится отвратно – вы бы его прикрыли, что ли, да и ширинку застегнуть нелишне; и если она у вас сзади, всё равно нелишне, пусть будет несколько застёгнутых… Дело серьёзное. Ничего не путаете? Быть может, порнография ваша – плиоценовая? Малькам восемнадцать есть уже? Черви тоже несовершеннолетние и без одежды, без ширинок? А крючки где торчат? Неужто из гениталий?
– Что вы, какой плиоцен! Плейстоценовый садизм в чистом виде. Крючки засажены прямо насквозь, навылет, заживо, десяток червей зараз на ржавый крюк! А у них ещё секс на уме, так сказать, напоследок. Полоумные! А в шкафу целые штабеля откушенных рук – не хотите такую избу-читальню? В плиоцене руками не разбрасывались – только головами! Причём исключительно дурными. На наше счастье.
– Вы, гражданин, соотносите счастье с раскидыванием голов?
– Помилуйте, товарищ начальник, как же иначе? – восклицает покоробленный анализатор. – Не раскидай кто-то в плиоцене дурные головы, так для умных голов места бы вовек не нашлось. Дурные головы хуже сорняков – забивают всё, если их не раскидывать. На людях растут только так, пачками, букетами, что твой бамбук на восьмое марта! На всякую шею зарятся – шиш прогонишь. Нормальной голове пристроиться негде – всё занято, хоть на заду корни пускай…
– За такой экстремизм сесть можете, – лицо под фуражкой леденеет, точно вместо фуражки оно увенчано сверхмощной морозильной камерой.
– Что вы, товарищ гражданин, – каким-то мучительным смехом заливается мученик. – С корнями на заду фиг посидишь! Ведь что ни корень, то нерв оголённый, а то и пучок. У меня вон корешок один, и нервишки в порядке, а как прищемишь его задом на стуле, да ещё с разбегу… Да, тут никакой экстремизм не покажется чрезмерным.
Анализатор подкупил служителя закона не только милой непосредственностью, но и уникальными воззрениями на жизнь. Не говоря уже об эрудиции. Рассказчик невольно попал в точку, разбередив в полицейском детскую любознательность.
– …Вот и я говорю, – продолжал шепелявить мученик. Кто раз поддался соблазну и зашепелявил, тот будет продолжать и вряд ли закончит шепелявить по доброй воле и своими силами. – Русалочья, мать её городовая, библиотечка подводной поэзии, обратите внимание – лемурийской, а не лемурной. Пиратами там и не пахнет, а вот русалками разит просто невмоготу! Чуете, прямо сейчас вот и разит, похлеще камбалы тухлой! Где она, стерва, прячется? Вы случайно не с камбалой в кармане? Ну, может, забыли… И мегалодоном в придачу воняет, а меня от одной русалки выворачивает, мне только акулы не хватает. Вас от русалок часто мутит? Я по глазам вижу, что часто. Я в таких глазах дока: сразу вижу, кто от русалок натерпелся…
Работники правопорядка день за днём, год за годом вынуждены слушать похабщину, а вот о Коморском архипелага и лемурийской поэзии им никто не рассказывал, что вызвало неутолимый информационный голод, доводящий иного чувствительного полицейского до слёз. Если вам попадётся на улице заплаканный, погружённый в меланхолию полицейский, вы можете уверенно предположить, что для него прошёл очередной проклятый день, когда ни одна тварь ни словом не обмолвилась о тридакнах, Лемурии и великом эпосе «Кретинаяма». Да, иные твари бубнят об отгрызенных руках, но без связи с подводными книжными шкафами.
И вот – свершилось. Мученик науки, стало быть, не зря мучился, если может порадовать страждущую душу. Обрадованный полицейский задаёт дополнительные вопросы. Он узнаёт поразительные вещи и с готовностью поражается, тогда как раньше поражал других и не только словесно. Он трепещет всем телом, в унисон с которым трепещут дубинка и наручники, словно им тоже интересно до дрожи. Трепещет и пистолет, упёртый шаткой рукой в наморщенный лоб мученика: любознательный полицейский не может допустить, чтобы желанные речи прервались, а потому использует все известные ему средства, чтобы разговорить собеседника. Он знает по личному опыту, что дуло, упёртое в покрытый испариной лоб, как ничто стимулирует чакру, ответственную за словесный поток. Эта чакра по совместительству активирует бессловесный понос, но так уж прихотливо устроена человеческая духовность.
Крупная дрожь, бьющая руку с пистолетом, почти наверняка гарантирует безопасность говорящему. Ствол в такой руке лишь формально смотрит в точку над переносицей, в действительности каждый случайный выстрел посылает пули в другие точки, расположенные, к радости полицейского и мученика, далеко от переносицы, которая не так просторна, чтобы вместить множество точек. А вот случайный выстрел, произведённый из твёрдо нацеленного ствола, – а ни один ствол не избавлен от случайного выстрела, – напротив, с большой вероятностью поразит запотевший лоб. И кому это нужно? Недоразумение не обрадует никого, кроме пули и недругов, которых полно у всякого любознательного полицейского.
Служитель закона узнаёт о томных русалках, любвеобильных мегалодонах, об испорченных половых органах с переломанной костью. О половых органах с разными дефектами полицейский слышит до отвращения часто, ими все уши прожужжали, но никто прежде не жужжал о костяных членах, о створчатых женских органах, раскрывающихся, как перламутровая раковина с жемчужинами.
Рассказ человека, отравленного допотопными анализами, производит на блюстителей порядка неизгладимое впечатление. Обычно им втирают былички те, кто нанюхался какой-то бытовой дряни. А что занимательного можно поведать под влиянием бытовой дряни? Её нюхают те, кто желает вытравить из своей головы всё романтичное и занимательное, чтобы бытовая дрянь царила вокруг и внутри головы. Нормальному человеку, в том числе и полицейскому, непонятно: зачем нюхать дрянь, если после этого ты ничего не познал о забитых щупальцами хищных книжных тридакнах? В этом отношении мученики науки стали для полицейских приятным исключением. Отрадно, что мученики хоть кого-то радуют, чаще они наводят такое уныние, что пропадает охота делать из них мучеников.
Когда в роли нюхательной дряни, от которой срывает крыши, выступают тридакны, исписанные романами кирпичи, доисторические кретины и первые на земле умники, то у полицейских внимание и пытливость усиливается многократно – им так и хочется прибегнуть к пытке. Раньше им голову не приходило, что этакими штуками можно так основательно нанюхаться. Больше в ходу простецкие кирпичи, не обладающие психотропными свойствами: нюхай, не нюхай – проку никакого. Не то, чтобы ими совсем нельзя снести крышу, но это другая тема.
Полицейские с удивлением узнали, что у кретинов и умников есть нечто, пригодное для обнюхивания и востребованное теми любителями дури, которых даже водкой не пронять. Тут много странностей. Профессиональные обязанности нередко вынуждали полицейских дотошно обнюхивать и кретинов, и умников, и других субчиков, мало подходящих для обнюхивания, (это верно: они мало подходили, но зато много убегали) однако это никогда не приводило к просветлению, которое демонстрировали задержанные мученики науки – они, судя по их же рассказам, нанюхались невероятно психоактивных кретинов.
Правду сказать, далеко не все полицейские настолько любознательны, чтобы восторгаться плиоценовой белибердой, русалками, кретинами и уж тем более – их анализами; их вообще трудно восхитить сколь угодно экзотичными анализами; они даже своими восхищаются очень умеренно и не на людях. Неадекватных мучеников науки последнее время развелось великое множество, а оно быстро утомляет. Когда патрульный, желая порадовать начальство, тащит в отделение просветлённого мученика, то умиляются не все.
– Матерь божья, – сокрушается начальник, с жалостью взирая на учёного, молодого, но уже бывшего. – Сколько раз и в каких местах нужно нюхать кретинов, чтобы дойти до такого? Неужто в городе столько проклятых кретинов, чтобы так опустить умника?
Следователь по долгу службы неплохо знаком с окрестными кретинами и сильно сомневается, что эти ребята безропотно позволят себя нюхать каким-то недобитым мученикам, да ещё в психоактивных местах. О психоактивных русалках и лемурах начальник не осведомлён и, честно говоря, знать о них не желает – ему их, слава богу, не нюхать.
Как видите, изучение плиоценовых артефактов сопряжено с величайшими трудностями.
6. РЕКОМЕНДАЦИИ БУДУЩИМ СКЕЛЕТАМ