– Где?
Лёха наклонился максимально низко, приблизив лицо к рисунку протектора и показав затылок. Уличить меня во лжи он не успел. За что можно уважать моего дружка Серёжу, так это за предусмотрительность. Чего он только с собой не возил. В том числе в его арсенале имелась и самая настоящая лопата с укороченной ручкой, как у сапёрной. Моя ненаглядная. Ей-то я и угостил Лёху по беззащитному, подбритому светлому и такому беззащитному затылку. Бил плашмя, стараясь оглушить, а не залить всё вокруг кровью. Получился смешной глухой звук с отголоском перезвона на конце, что-то вроде короткого – "Пшдынь", и в конце задрожавшего. Лёха ткнулся носом в асфальт, застыв в позе молящихся корточек. И всё это время продолжала звучать гениальная музыка великого глухого композитора, единственного в своём роде.
Места остановок я выбирал заранее, где малопосещаемая людьми глушь наколдовывала лес погуще. Лёху я оттащил за ноги метров на пятьдесят от дороги вглубь леса, помогая себе выбирать дорогу поровнее с помощью автомобильного фонарика. Остановившись, посветил ему в лицо. Веко левого глаза подёргивалось, он мог очнуться в любую секунду. Крепкий оказался череп у Лёхи. В память о моём коротком романе с Книгой у меня, кроме знания о будущем, оставался волчий нож. Я его всегда, денно и нощно, носил с собой. Им я заканчивал начатое лопатой. Залог успеха – правильно выбранный момент.
Ножом я перерезал Лёхе горло от уха до уха, как это привыкла делать остро отточенная сталь, как этому меня научила смерть бывшего владельца Книги. Забулькало. Запузырилась кровь. Лёха сжал пальцы в когти кунг-фу орла, погрузив их в настил хвойной подстилки, застыл, расслабился, умер. Последний толчок сердца выплеснул ему на манишку футболки родничок чёрной крови. Наученный предыдущими случаями, я использовал нож, подпирая мысами моих ботинок его темечко и вся кровь, её брызги летели на тело жертвы и в стороны, а мне ничего не доставалось. Может мне и хотелось ощутить её солёную теплоту у себя на руках, лице, языке, но меры предосторожности я соблюдал свято, иначе не пройти пути: не псих же я, чтобы в заскорузлых от крови вещах по дорогам разъезжать.
Убийство – это важная часть жертвоприношения, но не главная. Самое значимое действие – это похороны. Копая яму, я начинал произносить слова на неизвестном ни мне и никому из живущих сейчас на земле языке. Ритмичное бормотание, белиберда для непосвящённых, для меня же имело сакральный, воспринимаемый ни умом, а сердцем, смысл. Меня словам научила Книга Мёртвых. И они вылетают из моего рта помимо моего желания, но с согласия.
Стаскиваю труп в могилу, нараспев повторяя одни и те же слова: "Обзирайа Озирайа, Обзирайа Озирайа, Обзирайа Озирайа". Когда труп на дне, начинаю набрасывать на тело землю. Здесь к словам прибавляется мимика и жесты. Лицевые мышцы моего лица корчит в непредсказуемый диссонанс исходной анатомии. Больно, но мне искренне жаль, что я не могу сейчас посмотреться в зеркало. Я приседаю, подпрыгиваю, встаю на колени, мои пальцы подражают языку глухонемых – мёртвых глухонемых, и быстренько закапываю бывшего автостопщика Лёху. Глубинного смысла происходящего ритуала я не понимаю, но знаю – так надо, и мне этого вполне достаточно. Меня удостоили чести прокладывать нечто вроде пути к вратам, стать чем-то вроде каменщика, кирпичик за кирпичиком выстраивающего здание храма исполнения всех моих желаний. Мне надо доказать, что я достоин, занять место рядом с Сатаной и я это сделаю – будьте уверены, чего бы это мне не стоило. Платить я умею: моя другая жизнь стоит дорого.
Их, таких как Лёха, было, повторюсь, много. Ещё мне особенно запомнилось то жирное трусло, которое обладало звериной интуицией. Свинья почувствовала, что её ведут на убой и сбежала. Парень страдал ожирением не знаю какой степени, но явно не первой. Неряшливый вид, мешки под глазами, пузо, выползающее из-под клетчатой, байковой рубахи, – черты жировой дегенерации не позволяли точно оценить его возраст. Мне казалось, что он ненамного старше меня, а так, чем не шутка человеческого естества, может, он себя запустил так рано, что теперь каждый прожитый им год шёл за два. Как он в мой Логан-то залез? Загадка. Одно это достойно удивления. Для своих полутора центнеров он двигался прилично, ловко справляясь с узкими местами в дверях и салонах.
Этот бегемот мне даже не представился. Хрюкнул, куда ему надо, получил разрешение на погрузку, а дальше не вымолвил и слова, пока я не остановил машину, привычно мотивируя остановку поломкой. На мою экстренную парковку на обочине он, казалось, никак не среагировал. Я ошибся. Как только я открыл дверь, чтобы выйти, он, опережая меня, выскочил из автомобиля и бросился в лес. Мне пришлось задержаться, чтобы вооружиться лопатой и фонарём.
В лесу было темно – хоть глаз выколи, и мой толстяк не придерживался раз выбранного им маршрута, он петлял, как заяц, убегающий от лиса или волка. Ха Ха Ха! Да, волка! Серая шкура безжалостного хищника мне нравилась больше, чем рыжий кафтан лукавого обманщика. На беду жирного говнюка, его перемещения было легко отследить по издаваемому им трескучему шуму. Вскоре мне удалось его догнать. Он удирал и дрожал. Весь этот его жир колыхался на нём рябью озёрных волн и при этом он вонял кошачьим дерьмом. Первый раз я ударил его в поясницу лопатой, как штыком. Он упал на подушку своего живота и даже немного подскочил на нём, как на мячике. Самое странное, что хрюндель не кричал. И когда я рубанул по его ягодице, он не издал ни звука, а предпринял попытку перевернуться через здоровую половину жопы набок. Мне пришлось обрубить ему пальцы на обеих кистях. Не то чтобы мне не хотелось, просто – не планировалось, а я не люблю неосознанный хаос. Понимаете? Хаос хаосу – рознь.
Бью его наотмашь наточенным ребром лопаты. Выходит не очень. Кожу железо рассекает, сковыривает мясо, а кость просто царапает, чего, очевидно, не хватает, чтобы успокоить моего прибывающего в шоковом состоянии приятеля пузана. Он, используя локти, упрямо продолжает подниматься. Куда, дурашка? Следующий удар лопаты перерубает ему шейные позвонки, рассекает столб спинного мозга. Обезглавливание до конца не довожу, лопата не совсем приспособленный для этой цели инструмент, превратив её в плющелку, сминаю его нестандартный угловатый череп в лепёшку. Дальше по стандартной схеме.
Предпоследним моим пассажиром на пути стала девушка. Не старше шестнадцати лет, смазливая и кем-то уже безвозвратно испорченная, ни во что, кроме денег, не верящая, зелёная, глупенькая шлюшка. Подобрал её на автозаправке. Она, громко чавкая, и, то и дело, надувая розовые пузыри, жевала жвачку, а заодно ловила попутку – всё равно в какую сторону, лишь бы куда-нибудь ехать. Плюхнулась она ко мне на сиденье без тени сомнений. Вся в мишуре дешёвой бижутерии, кислотного цвета топике, юбке, полосатых чулках-гольфиках, туфлях со стразами, джинсовой куртке в бисере с изображением лица поп знаменитости на спине. Ляжки у неё пестрели царапинами, а под накладными зелёными ногтями, даже под теми которые оставались целы, угадывались залежи чернозёмной грязюки. Милое личико сердечком с мелкими трогательными чертами недавно созревшего из детства в юность ребёнка и крупными синими миндалевидными глазами портило обилие неумело нанесённой-наляпанной на него косметики. Звали это недоразумение – Валя.
